Но… Зима не бесконечна. Талый снег разбудил тайгу, а с нею всех ее обитателей. Пришлось и охотникам возвращаться по домам. Всех троих мужиков в телеге, выстланной медвежьими шкурами, отвез лесник в село.
В магазине их сразу пропустили без очереди. Расступились. Смотрели на охотников уважительно. Продавец, видимо, недолюбливавший младшего из братьев, вдруг спросил Макарыча:
— Скажи за ради Бога, правда ли, что Владимир самолично медведей убивал?
Макарыч оглянулся. Нашел Володьку, подморгнул, заметил, как тот осел, и ответил:
— Ен аж десяток убил. И не поморшилси, ведмеди ево пушше ружжа пужались.
Володька понял — Макарыч не захотел позорить. И не выдаст его. Но дед Варлампий? Этот не преминет отыграться где-нибудь на Вовке.
А народ в магазине шумел. Каждому хотелось обратить на себя внимание охотников.
Никто и не заметил, как вошел председатель сельсовета.
— Тише можно? Потише, прошу!
В магазине стало тихо. Тихо так, что было слышно, как снаружи, радуясь весне, гуляет по крышам бездумный верховой ветер.
— Товарищи! Война закончена. Враг побежден!
Его слова не сразу дошли до всех. Иные ушам не враз поверили.
— Слава тебе, Господи, — нарушила молчание старушка в углу.
Послышался тихий плач вдовы. Да глаза фронтовиков словно пороховым дымом застлало.
Победа… Как долго, будто невесту, ждали ее на фронте солдаты. С мыслями о ней засыпали жены. Дети во снах видели победу в солдатской форме, очень похожую на отцов.
Победа… Сколько людей не дожили до тебя… Плакал, отвернувшись к стене, повзрослевший парнишка. Его отец не придет с войны.
Победа… Как медленно оттаивали лица! Ведь кончилась война. Но куда живым деться от самих себя? От памяти, что горше гари?
Совсем не сразу люди смогли воспринять эту весть. До нее они дошли через лабиринты воспоминаний. А потом…
— Ну что, Василий, выпить надо! Весть-то какая, — подталкивали друг друга фронтовики.
Бабы, чьи мужики вернулись по ранениям, к прилавку подвинулись. Зашептались. Надо мужиков порадовать. Весть-то! Праздник! Кровушкой достался. Не грех по такому случаю чарку пропустить.
— Сегодня вечером в школу приходите. По случаю Победы собрание состоится. Приходить всем, — попросил председатель.
Мужики расходились из магазина компаниями. Волокли бутылки. Разговаривали громко. Чтобы весь свет слышал — они этому празднику не чужие. Pieсбоку грелись. Воевали. Вон и награды имеются.
Иные, правда, в одиночку шли. Хороня за пазухой бутылку, другую. Им не до компаний. Хотелось именно теперь заглушить память. Забыть, что ты инвалид, а и солдат — человек, фронтовик.
Не хотелось этим видеть сочувствующих глаз. Дай Бог! Ведь живы пооставались.
А перед глазами, как нарочно, могилы, могилы… С касками и без них, с цветами и с салютами из ружей. И дымящиеся поля, перелески, овраги после боев, полные трупов…
Макарыч стоял на крыльце. Один… Его напарники давно ушли по домам. А лесник решил навестить Акимыча. Сообщить ему об услышанном, вместе порадоваться.
— Н-но, шалай, — дернул он коня и, завернув ненадолго на почту, поехал знакомой дорогой.
Он ничуть не удивился, увидев темные окна. Дернул дверь. И только тут приметил, что она забита крест-накрест.
— И кудай-то лешак подевалси? Ай в село навовси переехал? Верно, Авдотья уломала, — почесал затылок лесник. — И ни упридил мине про задумку. Ай, Акимыч, отрекси, позабыл!
Но вдруг как будто кто толкнул его в спину. Он оглянулся и увидел могилу, крест…
Макарыч вначале глазам не поверил. Ведь вот привидится: могилы тут и в помине не было! Откуда она взялась? Лесник осторожно пошел к ней. В душе нарастала тревога.
На осевшем по весне бугорке лежала знакомая ветхая шапка. Макарыч оголил голову. Встал на колени. Долго смотрел на последний приют друга.
— Прости мине, олуха! Прости, што в смертный час одново тибе оставил. В чужие руки судьбину твою горькаю переверил. — Лесник повернул лицо к темнеющему небу: — Единаво друга у мине отнял ты! А за што? Я грешнай! Пошто ен помер? Ить зла никому не причинил. Нравом кроток был.
Добра столь изделал. За то лишь горе познал. По- божьи ли эдакое?
Макарыч долго сидел, обняв изголовье могилы.
Вот и все. Нет у него на свете никого, кроме Марьи. Как же так с Акимычем-то? Обида грызла лесника. Все видел он его живым. Сердитым, задумчивым, веселым. Мертвым лишь представить не мог.
Утром, прощаясь с могилой, встал Макарыч, перекрестил бугорок. Взял с него горсть холодной земли и, завернув ее в платок, спрятал за пазуху.
— Земля тибе пухом, вечная тибе память. Спи спокойно. Верно, мой век тож не долог. Прими тады не отворотясь, — поклонился могиле лесник.
Всю дорогу до самого дома Макарыча бил озноб. Он не знал, не ведал, как кричало посеревшее в горе его лицо. Как сдавший за эту ночь, он и сам походил на древнего старика. Не видел ничего вокруг. Часто закрывал лицо руками, что-то шептал. Ругал кого-то. Проклинал неверную судьбу, что дарит Бог без разбору людям. Обижая одних ни про что. Награждая других безмерно и не к месту.
— Лишь на суде твоем все равны станем. Сам поймешь, каво обшел, каво лихом без меры дарил. Нешто Акимыч заслужил судьбу полыннаю? Ить радостев ен в жисть не видывал. А к погибели едины кручины ты послал старому, — упрекал Макарыч Бога.
Внезапно он оглянулся, почуяв, что за телегой бежит кто-то. И вскрикнул от удивления. Черная, худая, бежала по дороге, высунув язык, собачонка Акимыча. В прошлый приезд старик сказал, что загуляла она, а может, сгинула где. Тут же, едва живая, она изо всех сил пыталась не отстать от телеги.
Макарыч осадил коня. Шельма, поняв, запрыгнула в телегу. Прижалась к леснику. Заскулила, спрятав морду в ладонь Макарыча.
— Осиротели мы с тобой.
Собака подняла на лесника мокрые глаза. Снова зарылась к нему в руку. Ее тоже трясло.
— Не голоси теперича. Живова ево судьбина не пожалела. Отшедшему ничьей жали не надобно.
Макарыч все погонял коня. Проехал село рысью: торопился домой.
Марья топила печь. Услышав скрип телеги, засеменила навстречу.
— Примай постояльца. Память Акимычеву.
— ?..
— Помер ен.
Марья охнула, схватилась за сердце. Макарыч испуганно выскочил из телеги.
— Мать, голубка моя! Ты-то хочь мине пожалкуй. Не изводись. На што нынче убиватца? Усе там будем. Ты про сибе подумай. Поберегись. Кабы возвернуть старова мог…
— Когда он кончился?
— Не ведаю. К могиле ужо поспел. Она осела. Знать, по зиме погребли.
— Ох, горюшко. Помяни его сегодня.
— Я ж поехал про победу ему просказать.Война-то покончилась.
— Слава тебе, Господи.
— Обрадовать хотел, ан припоздал.
— Не твоя то вина, отец. Судьба все.
— Планида у Акимыча и впрямь сиротская.
— То верно…
Макарыч отвел коня в сарай. И, кликнув Шельму, вошел в зимовье. Перекрестившись на образа, к столу сел. Вздохнул, будто с возвращением в дом снял с плеч тяжелую ношу. Он мысленно здоровался с каждым углом. С каждой половицей.
Марья торопливо накрывала на стол.
— Сядь, Марьюшка, хочь по гляну на тибе.Побудь вот так спокойно. Не тормошись, — удерживал жену Макарыч.
А когда выпил лесник за упокой души Акимыча, снова погрустнел.
— От Кольки ничево не было? — пыталасьрастормошить Марья мужа.
— К Акимычу ехал вон, получил: «Живой, здравай, вышли денег». И все. Денег послал, отписывать не схотелось, — не сумел умолчать Макарыч. Женщина вздохнула. — В обрат кады ехал, на пошту не свернул. Привезуть, ежли ишо чево пришлеть.
— Сам хоть бы приехал. Глянуть бы.
— Схочит — приедит. Нет — Бог с им.
— Могилу деда наведал бы.
— Ево туды не заташшишь.
— ?..
— Живова не почитал. Осрамил. Мертвай Кольке и вовсе не надобен.
— Может, сговорим?
— Не стоит Акимыча гневить. Силком на погост не возют.
— Душа же должна в нем быть. Дед же, что ни говори.
— У всех душа, да у кажнова со свово конца. Мерекаю, в той науке Колька вконец сбалуетца. Ну да бес с им. Подмогать ему буду, сколь сил моих достанит. Но, чую, бесово в ем нутро. Не Акимычево.
— Я тебе об этом говорила.
— Про деньгу стребовал, про деда запамятовал.Давно заведомо схоронил.
— То из-за отца Колька таким уродился, — выдохнула Марья.
Лесник лишь рукой махнул безнадежно.
А через несколько дней они оба ушли в тайгу. Макарыч постепенно приучал к ней жену. В глухомань не вел. Отсаживали молодь неподалеку от зимовья. Очищали участок от коряг, пней, сухостоя. Вдвоем у них все ладилось быстро. За месяц управились. Осталась лишь речка. Ее надо было освободить от заторов, чтоб рыба на нерест спокойно шла. Лесник было решил сам с этим управиться. Но Марья не согласилась остаться в одиночестве.
Прошли еще две недели. Марья с мужем решили возвращаться поутру домой. И не торопились.
Лесник поймал на уху хариусов. Марья костер поддерживала. Готовила к ночлегу шалаш. Макарыч почистил рыбу, бросил в котелок и, сев у огня, грелся.
— Об такой жисти не мыслил я на каторге.Выпало, сядим миром мужичьим и кажнай про свою задумку сказываит. Как наперед на воле жисть начнет. Книжник, тот все про науку буровил. А ишо про жратву. Загранишнаю. С кандибобирами. Как зачнет, пес, про хранцузкую жратву молоть, у нас аж слюни до колен бегли. А в брюхи кошки по-скорбному выли. Книжнику што? В ем спина с животом давно срослись. Нам-то како было? По ночам всякие марципаны да птичье молоко снились. А другой был с хмельнова краю. Все про вино ихнее трепалси. Мол, в жару ево заместо воды там хлещуть. С самово мальства. Потом в их живуть подолгу.
— За что он в каторгу попал?
— Вором был.
— Чево крал?
— Девку! Богатаю! А она запродана была. Другому. Ево словили. Пришибить хотели. Да жаль поимели. Девку возвернули. А ево упекли по этапу.
— Батюшки, а на что девок красть? Или их на свете мало?
— И я про то ж ево выведывал. Срамил. Аль, говорил, нехваток их? Приезжай в наши места. Первую сосватаишь. За милу душу пойдеть. Благодарствовать станит.