Колька помнил здесь все. Каждую мелочь. Знал по голосу каждую половицу в доме, каждую царапину на двери. Каждый след на пороге. Серый от росы — он уже просыхал. Словно нарочно умылся перед встречей с парнем. Вот и порожки. Хотя нет. Эти новые. Недавние. Их Колька не видел. Знать, те доски поистерлись, вот и заменил их Макарыч.
Колька ступил на доски. Но они не всхлипнули, как те, радуясь встрече. Уверенно взяли на свои плечи тяжесть. Снесли ее молча. И снова перемена. Ручка у двери была уже не той громадной, деревянной, которую Колька в детстве брал двумя руками, иначе не мог открыть. Теперь ее заменила железная. Блестящая. Колька осторожно взялся за незнакомку. Та, не шелохнувшись, выдержала рывок. И… Парень знал натужное оханье старушки-двери. Оно стало еще резче, надсаднее.
— Привет дому и вам!
На голос Кольки оглянулась Марья.
— Ох, Господи, приехал! Сколь ж дали-то!
— А где отец?
— Сейчас крикну. Он на речке с мужиками.
— Зачем?
— Рыбу ловят.
— Так я сам к нему схожу, — выскочил Колька.
Он бежал знакомой тропинкой. Следом за ним Жак, боявшийся отстать от хозяина.
Марья и вовсе растерялась. Ведь, значит, не зря она сегодня во сне яйца собирала. Должен был кто-то явиться. Но Макарыч на сон жены рукой махнул.
— Те вечно непутное привидитца.
— Глядишь, Колька явится.
— Жди ево, как летошнай снег. Письмо-то ужо кады послали. Двадцать ден прошло. А ты про яйца. Будя об ем. Не схотел — не надоть.
— Не ходил бы ты сегодня.
— А че делать стану? С тобой блины пекти?
— Приехал! — встретил Макарыч Кольку.
Руки лесника в рыбьей чешуе. Красные от воды и натуги. От него пахло рекой и утром.
— Эй! Мужики, я в избу. Вы тута управляйтесь сами! — крикнул он и вразвалку пошел впереди Кольки.
Жак, нагнав Макарыча, обнюхал его ноги. Лесник оглянулся:
— Ето и есть тот хранцус?
— Ага.
— Харя-то в ево справная. Ведмедю не объять.
— К тебе привез, насовсем.
— Нехай. Поди, с Шельмой сдружитца. От Акимыча сиротой осталась.
— Этот породистый.
— На што гораздай?
— Пока не знаю.
— Ведомо, лишь на жратву.
— Что сердитый? — не выдержал Колька.
— Чево прописывал худо?
— Ты о чем?
— Об Марье ни слова, ровно и нет ее. Про сибе тож не раскошелилси. Ай заново спортилси?
— Некогда было.
— Не бреши, по бельмам вижу — лукавишь. Можа, бабу заимел? То не худо. Но мозги с ей терять не гожа.
— Никого у меня нет.
— Думалось, пововсе про нас забыл. Не чаял свидетца. Ить вон Акимыч так и не дождалси тибе. Кончилси. Хто-то схоронил его. Можа, Авдотья — не выведал. Токо полынно сдеялось, што чужие руки ево кончину правили.
— Когда он умер?
— Сдаетца, зимой.
— Мне с тобой потом поговорить надо будет.
— С глазу на глаз опять жа?
— Да.
— Чево ты бабы убоялси? Ить не дужая. Сколь тя пестовала, а ты все от ей воротисси. Нет то забижала?
— Да нет.
— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?
— Не могу я при ней.
— Што ж, воля твоя.
Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.
Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий:
— Бяда! Скореича! Петро тонить!
Лесник сорвался с места, прыжками к реке сиганул. За ним Колька, сломя голову. Дед сзади ковылял. В портках путался. Крестил пуп мелко. Нес несусветное:
— Ос поди, калеку в грех не введи…
Петро, вцепившись в бревно, что поперек реки застряло, посиневший от страха, едва удерживал голову над водой. Еще немного, и бревно понесет его, затянет в воронку, а там неподалеку водопад. Внизу камни, острые, отточенные, как зубы.
Макарыч стянул сапоги. Вода обожгла холодом, свела ноги. Но лесник забыл о них. Плюхнулся в воду, едва успел крикнуть:
— Петря! Держись.
Колька увидел, как он подплыл к мужику, тот ухватил Макарыча за шею, другой рукой за бревно. Оно помчалось, потянуло за собой. Но Макарыч рванул мужика, ударил ему по руке. А тот, обезумев от ужаса, снова схватил лесника за руки. Их обоих сносило течение. Вот вода покрыла голову, плечи. Заглушила голоса, борьбу. Но через секунду оба вновь всплыли. Петька безжизненно вис в руке Макарыча. Лесник греб к берегу, на котором, подскакивая, носился Вовка. То ли молился кому, то ли спяченное нес.
— А ну-ка, отец, дай я с ним займусь. Ты иди в избу. Переоденься, — отодвинул лесника Колька.
— Ну, валяй, — Макарыч пошел к избе. Парень, подозвав Вовку, велел раздеть брата.
— Живо, — торопил он его.
— Сейчас, сейчас, — чирикал тот, едва справляясь с тяжелыми сапогами брата.
— Искусственное дыхание помогай ему делать. Вот так. Видишь? Живей, еще живей! Я руки, ты ноги. Да шевелись же!
Изо рта и носа Петра вода хлынула.
— Давай, давай, своего брата спасти не мог. Эх ты, рохля, — ругался Колька.
— В их роду все смальства непутеваи. Хто калека, хто дурак, — говорил дед Варлампий.
— Э-э-э-э, дед, тоже мне умный. Нет бы то бревно вытащить вдвоем с етим… За отцом бежал. За это время утонуть сто раз можно было.
— Спужался я вусмерть.
— То-то, сами признаете.
— Смертнай завсегда кончины да убоитца.
— Охотники с вас, — процедил парень. А когда Петька стал приходить в сознание, велел: — Чаю ему покрепче вскипятите. Одежду просушите. Рвать начнет его — не пугайтесь.
— Нехай ево, оклемаится, — шамкал дед.
Колька пошел по тропинке к избе. Макарыч сидел на завалинке, скривившись от боли. Ноги судорога свела, пальцы скрючило.
— Ох, едрить твою, внесло ж олуха в веретено. Мине чуть в грех не ввел, — ругался лесник, стараясь забыть про боль.
Он растирал, колотил ноги кулаками, а они не отходили. Вышла Марья. Принесла таз с горячей водой.
— Давай-ка, отец.
— Погоди, сам управлюсь.
— Давай потру маленько.
— Уж и колотил, не береть.
— Ох, што б те, — подскочил лесник, едва сунув ноги в воду.
— Стерпи, отец.
— Не причитай. Дай-ко перцовой глоток. То всяку хандру вышибить.
Марья в дом пошла. Оттуда с бутылкой вернулась. В это время Колька подоспел.
— То-то кстати прискочил, давай хворь вышибать, — едва сдерживая стон, улыбался Макарыч.
— Ну и мужики у тебя! — сказал парень зло.
— А чево? Худыи, што ль?
— Мозгляки.
— Иде их хороших ноне сыщишь? Сам разумеешь, сколь люду на войне полегло. Хочь такии и то слава Богу!
— А кому рыба?
— В село. Детве, вдовым.
— Тебе — то такое зачем? Не ты ли Акимыча в свое время за этакое бранил?
— Не бреши. Не за то. Дед твой, царствие ему небесное, всяку шантрапу лекарил. Подмогал безразборно худым людишкам. Все от доброты своей. За каку ни раз, ровно дурной козел, прости мине Господи, битым бывал да охаяным. Я жа сиротам подмогу справляю. То Божье дело. Святое.
— Что за то получишь? — прищурился Колька.
— А што надоть? Я, слава Богу, ничево не жду. Ни от каво.
— Тогда зачем все это?
— Ты Варвару-то помнишь, в кой постояльцем был? Так в ей ноне девять душ сирот. Кормилец помер. Она ж о тебе, ровно об своем, пеклась. Ныне ее детва в лихе и голоде. Нешто ей не подмочь? Ай не уразумел?
— Других нет?
— И другие, вишь, дед да убогаи и то не без дела.
— Мучаешься, а за кого?
— За люд.
— Дело твое.
Марья тихо стояла рядом. Радовалась, что мужу полегчало. Боль отпустила. Это она заметила сразу. Теперь улыбалась. Макарыч с Колькой, забыв о споре, приложились к перцовой.
— Я, отец, если ты не против, недели через две назад поеду. В институт. Надо скорее его закончить.
— Погодить не хошь?
— Хочу, но надо.
— Аль не приветили, не угодили?
— Когда выучусь, насидимся вместе.
— Навроде свое на каторге отсидел. Боле не желаю.
— В город вас возьму. Будем все вместе жить.
— На че мине город?
— Отдохнешь от тайги.
— Я к ей не пристал ишо. Кому не по серцу, нехай в городи пикетца.
— Что так?
— А-а-а, — махнул лесник рукой.
В эту ночь опять Макарыча бессонница замучила. Ломило в груди. Сухой надсадный кашель душил. Болела голова. К утру и вовсе худо стало. Перед глазами крутилось, вертелось, как в колесе.
— Застудился?
— Малость. То пустяк. Одыбаюсь. Макарыч жадно пил воду. На лбу морщины
пролегли. По ним пот ручьем.
— Баньку истопить?
— Не полегчает, к вечеру справь.
Но уже к обеду отяжелели ноги, руки Макарыча. Колька пошел готовить баню.
— Марья! — позвал лесник жену. Та подошла: — Ты не обессудь. Исхворалси.
— О чем ты?
— Тяжко тибе со мной?
— Пустое городишь.
— Марья, помру, Кольку не кидай. Подмоги, сколь сил станит. Нехай ево ученым сделаитца. Довелось ба человеком ево поглянуть. При бабе с ребятками.
— Поглянешь.
— Не дотяну. Скручиваит. Худо, а помирать неохота. На каво тибе доверю? Колька не надежнай. Шшенок. Сам не пристроенай. Не дай-то Бог и тибе в свете сиротой остатца. Единой бабе и серед родни холодно. Хлебушко слезами запивать станишь. То мине и боязно.
Внезапно в дверь зимовья постучали.
— Входи, — удивился Макарыч.
Вошел председатель сельсовета. Поздоровался. Подсел поближе к леснику. Тот рассказал ему о вчерашнем.
— Я тебе, как поправишься, хороших мужиков пришлю. С войны вернулись.
— Дайте ему хоть оклематься-то. Ведь на ноги встать не по силам. А вы о работе. Нешто болыпе- то никого не сыскали?
— Цыть, мать! — рассердился Макарыч.
Марья, едва сдерживая слезы, вышла из избы.
— Як тебе, Макарыч, с обновками. Директор твой, Евгений Иванович, передать велел. Глянь, вся амуниция и на зиму, и на лето. А вот нож. Сталь уральская, лучшей марки, именной. От него — лично с надписью. И рюкзак. В него полтайги упрятать можно. Для ружья кольцо есть. Все предусмотрено.
— Ишь, помнит, — улыбался лесник, разглядывая нож, пробуя лезвие.