ал их не самих по себе, как повелось в зоологии, а в связи с окружающей природной обстановкой. По словам Геккеля, живой организм и его природное окружение составляют единство. Приспосабливаясь к новой среде, организм меняется, а полезные изменения передаются по наследству.
Другой тип изменений связан с тем, каким образом существует организм: индивидуально или в сообществе. Геккель особо подчёркивал, что тогда как одиночные губки невелики, редко превышают два-три сантиметра, объединившись, они образуют нечто подобное единому организму размером с невысокого человека. «Таков эффект сообщества, единения, который можно наблюдать и в здоровом человеческом коллективе», — говорил Геккель, переходя к занимавшей его проблеме сходства человеческого общества с организмом.
Профессор, конечно же, немалый фантазёр. Он убеждён, что люди вступали в сообщества по такой же естественной необходимости и закономерности, что и животные. На первых этапах это были, по его мнению, объединения более или менее сходных между собой индивидуумов, у которых отсутствовало разделение труда. Таковы, например, сообщества губок. А настоящее общество — животных или людей — состоит из независимых особей, ведущих коллективную жизнь на началах кооперации, сотрудничества, взаимопомощи. В результате у них вырабатывается социальный инстинкт. Высшее его проявление — готовность пожертвовать личной жизнью ради благополучия всего общественного организма.
Уважаемый профессор утверждал, что сообщества у диких племён организованы примерно так, как сообщества губок или других примитивных многоклеточных. (Так ли это в действительности, предстоит ещё выяснить). Гипотеза правдоподобная. Геккель продолжал рассуждать в этом направлении, приходя к другой гипотезе: дикие племена в своём нравственном и в интеллектуальном развитии занимают промежуточное положение между высшими обезьянами и культурными расами.
А вот эта мысль, столь милая сердцу самодовольного европейца, всё чаще и чаще противоречит наблюдениям. Остаётся только мечтать, чтобы европейские народы научились жить в мире и согласии, как так называемые дикари. Да и тлетворный дух товарищества, столь характерный для среднего европейца, совершенно чужд первобытным людям, строящим свои отношения на основе приязни, дружеских чувств, взаимной помощи, добрососедства...
Разве не удивительна сметливость Туя? Маклай в его присутствии стал рисовать схему залива Астролябии. Туй сразу же смекнул, что это за рисунок, и начал старательно произносить названия деревень, порой даже уточняя их местоположение. Он вёл себя так, словно занятие картографией было для него привычным делом.
Другой случай. Вдруг явился к Маклаю какой-то незнакомый дикарь необыкновенного вида: со шкиперской бородой, без усов. Папуас широко улыбался, как старый знакомый, и в нём наконец-то Маклай опознал Туя. Оказывается, смышлёный туземец использовал осколок стекла в качестве бритвы да ещё сумел придать осколку соответствующую форму.
Нет, что-что, а интеллект у папуасов вряд ли всерьёз уступает интеллекту среднего европейца. Впрочем, судя по всему дураки встречаются у всех племён и народов.
...Туй не забывал показывать своё дружеское расположение к Маклаю и его людям. Он редко приходил без подарков, а порой присылал их со своими приятелями. Однажды двое жителей Горенду принесли, как они объяснили, от Туя три свёртка (пальмовые листья в этом отношении не хуже обёрточной бумаги). В них оказались варёные бананы, плод хлебного дерева и куски мяса, похожего на свинину. Маклаю оно показалось каким-то странным, и он предпочёл вегетарианскую пищу. Ульсон и Бой жевали мясо с удовольствием.
— Мясо прибавляет сил и желаний, — ухмыльнулся Ульсон.
— Вкусно, — проговорил немногословный Бой.
— А какое это мясо, друзья мои? Как вы думаете?
— Свинина, конечно, — после небольшой паузы сказал Ульсон, впадая в некоторую задумчивость.
— Не совсем свинина, — произнёс Бой.
— Вот и я так предполагаю, что не совсем, — усилил их сомнения Маклай, сохраняя серьёзнейший вид.
Ульсон поперхнулся. Бой перестал жевать, уставясь на Маклая.
— Даже, полагаю, совсем не свинина!
— Не может быть, — выдавил Ульсон, не имея сил проглотить кусок.
— Увы, мой друг, вполне возможно. Разве не вы не раз уверяли меня, что местные жители — людоеды?
— Может быть, я ошибся... А ты, Бой, как думаешь, это свинина?
Бой с набитым мясом ртом только пожал плечами, выпучив глаза.
Маклай рассмеялся:
— Простите, я просто пошутил. Ешьте спокойно.
— Нет, а что это может быть? — спросил с недоверием Ульсон, через силу жуя.
— Думаю, если не свинина, приправленная какой-нибудь травой, то, на худой конец, собачатина.
— Ну, собака — друг человека, — удовлетворённо отметил Ульсон, принимаясь за последний кусок. — Я так и подумал... Между прочим, собака даже чище свиньи.
Мясом им доводилось лакомиться нечасто, хотя Маклая это не смущало. Он с удовольствием удовлетворялся растительной пищей, а также рыбой. Консервы по-прежнему оставались на крайний случай.
Их домик постепенно обретал уютный вид. Для Маклая это было особенно важно: ведь он находился в этой обстановке не для развлечения и препровождения времени, а для работы. Небольшой раскладной письменный стол с микроскопом, препаратами.
Здесь же раскладной стул. Узкий проход между ящиками, поставленными в виде шкафов. Шезлонг — подарок великой княгини. На стене справа от окна и стола висит карабин, планшетка, подзорная труба, фляга, охотничий нож, полевая сумка, топор. На ящиках и в них — книги, тетради с записями и рисунками.
Таков рабочий кабинет. Всё бы хорошо, только вот потоки, которые во время почти еженощных ливней падали с кроны дерева на крышу хижины, стали всё чаще пробивать в ней дыры и щели. С потолка начинали стекать струйки, порой переходящие в ручьи. Приходилось спешно спасать прежде всего бумаги и книги, а также одежду. Подобные беспокойные ночные бдения были утомительны.
Постоянная сырость и обилие кровососущих насекомых давали о себе знать. Бой болел всё чаще и всё тяжелей. Ульсон тоже страдал от пароксизмов лихорадки. Маклаю приходилось ухаживать за ними в то время, когда сам едва держался на ногах.
Раздражало постоянное оханье больных, перемежавшееся со стонами. Однако он был за них в ответе! Перед кем? Никому на свете не было никакого дела до этих двух одиноких людей. Николай Николаевич был не только их господином, но и товарищем, спутником и руководителем в трудном походе, другом и, можно сказать, отцом родным. Правда, Ульсон был старше Маклая, но вёл себя нередко как ребёнок-переросток.
Маклай записывает в дневнике:
«У Боя, только что оправившегося от лихорадки, явилась новая болезнь — сильная опухоль лимфатических желёз в паху, отчего он движется ещё медленнее прежнего. Ульсон тоже плох. Еле-еле шевелит языком, словно умирающий, валяется весь день, ночью вздыхает и охает; вечером же, при заходе солнца, выползает и прохаживается с непокрытой головой, разумеется, украдкой от меня, так как я ему запретил выходить куда-либо без шляпы, особенно при свежем береговом ветре.
Последнюю неделю мне часто приходилось стряпать на нас троих.
Я привязан к этим двум субъектам и не могу никуда уйти из дому на несколько дней. Туземцы их нисколько не слушаются, между тем как я взглядом заставляю моих соседей останавливаться и повиноваться. Замечательно, как они не любят, когда я на них смотрю, а если нахмурюсь и посмотрю пристально — бегут».
Почему внимательный взгляд заставляет их волноваться, смущаться, испытывать страх? Говорят, некоторые люди обладают особым магнетическим взором. Но это, пожалуй, вздор. Сам по себе взгляд не излучает света или какого-то животного магнетизма. Это определённо выяснено наукой. Тогда чем объяснить, что не только дикарь, но и вполне цивилизованный джентльмен начинает под пристальным взглядом ёжиться, слегка волноваться, украдкой осматривать костюм, поправлять причёску...
Ну а как же — лектор в большой аудитории, или артист перед огромным зрительным залом, или трибун перед громадной толпой. Внимательные, напряжённые взгляды сотен, тысяч глаз должны были бы испепелить, привести в полнейшее смятение, на худой конец. Тем не менее лектор, артист или трибун ощущают не более чем волнение, а то и вдохновение.
Значит, всё дело в том, как воспринимают тебя другие люди. Если они с тобой незнакомы, твой пристальный взгляд озадачивает, вызывает тревогу прежде всего потому, что он непонятен. Люди вольно или невольно во всём ищут смысл, в особенности когда речь идёт о поведении себе подобных. Чувство это врождённое, а потому свойственно едва ли не всем представителям рода человеческого.
Когда оно возникло? Пожалуй, ещё тогда, когда далёкие предки человека были весьма похожи на обезьян. Что означает пристальный взгляд в животном мире? Не просто интерес. Чаще всего так смотрит хищник на свою жертву. Так смотрит убийца... или влюблённый, конечно. Но ведь и влюблённый взгляд может вызывать не радость, а раздражение, неловкость, неприязнь — в зависимости от того, кто на тебя смотрит.
Да, пожалуй, объяснение найдено. И тогда возникает другой, не менее интересный вопрос: а почему я задумываюсь над той или другой проблемой, порой столь мимолётной и второстепенной, как эта? Я же не собираюсь заниматься физиологией или психологией человека, а уж тем более сомнительной гипотезой животного магнетизма. Во всём, даже в такой малости мне хочется понять смысл, дойти до сути. И это, очевидно, сугубо человеческое качество. Оно одинаково свойственно и дикарю, и представителю высшей культуры. Неизвестно ещё, кому — больше.
Обычный день
Под утро его разбудил протяжный крик какой-то птицы. Смутный сизый рассвет едва освещает окно. Прохладно.
Сначала — прислушаться. В лесу тишина. За пологом в соседней каморке слегка похрапывает Ульсон и порой тихонько постанывает Бой. Пожалуй, и сегодня придётся прислуживать своим слугам и готовить завтрак.