— Но друг мой, — серьёзно отозвалась Лючия, — вы не принимаете во внимание высшую силу, волю Божью.
— Бог есть любовь! — неожиданно для себя сказал Маклай, разом смутив обеих своих собеседниц. Покраснев и замявшись, добавил зачем-то: — Это из Евангелия от Иоанна.
— Я так и поняла, — улыбнулась Лючия.
— А дикие знают, что такое любовь? Господин де Маклай, они же не знают Библии.
— Дорогая Андриенна, они такие же люди, как мы. Хотя отношения между ними, конечно же, своеобразны.
— Ты задаёшь не вполне приличные вопросы. Тебя оправдывает только твоё неведение. Господин де Маклай ещё не окреп после болезни. Нам пора... Дорогой гость, ждём вас, как обычно, на чай.
Вечерние встречи с семьёй Лаудона проходили в просторной гостиной. Андриенна недурно играла на фортепьяно, а Лючия несильным нежным голосом исполняла романсы и арии. Гость предпочитал устраиваться в сторонке, в глубоком кресле, наблюдая за происходящим. Чаще всего и, конечно же, украдкой его взгляд останавливался на Лючии, которая не подавала вида, что замечает это.
Прежде он не мог понять Тургенева, ставшего поистине заложником, пленником своего чувства к Полине Виардо. Замечательный писатель, знаток души человеческой, не смог побороть собственной слабости... А может быть, это не слабость? Христос учил: царство Божие внутри вас. И солнце в этом царстве — любовь. Разве не так? Только при чём здесь Бог? Природа свидетельствует о том же. Это же естественное дело — на два пола, и столь же естественна сила притяжения между мужским и женским началом, поистине закон всемирного тяготения полов.
Но это лишь только глубинное, животное чувство. Цивилизованный человек привнёс в него нечто новое, представление о прекрасном. И тогда женщина превращается в удивительное, неведомое природе и примитивной культуре создание. Помнится, папуаскам было чуждо стремление к искусству, они оставались приземлёнными, придавленными бытом созданиями. А Лючия? Она — само совершенство...
Николай Николаевич гнал от себя подобные мысли, сознавая, что уже не может противостоять её очарованию и силе, которая всё более властно притягивала к ней, возбуждала не только светлое чувство прекрасного, но и тёмный инстинкт, вынуждающий думать о её нежной светлой плоти...
Ему было совершенно ясно: пора покидать этот райский уголок. Маклай уже заставлял себя работать через силу, и всё равно всяческие мудрёные научные слова разбегались, как тараканы, прячась в каких-то извилинах серого вещества. Возникал в сознании образ Лючии, слышался её голос, звучали её слова, казалось бы, забытые и вовремя не понятые, не прочувствованные строки:
Я знаю, жребий мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я.
Они словно придумались ему, хотя исследователь никогда не писал стихов. Из них до сих пор признавал только философические.
Вдруг пришла мысль, которая прежде показалась бы нелепейшей и постыдной: а может быть, подлинное счастье — в любви и таком беззаботном существовании вместе с любимой женщиной? Что даёт ему занятие наукой? Славу? Она его не прельщает. Почтеннейшая публика с одинаковым сладострастием разглядывает или особенных уродов, или знаменитых артистов, писателей, политиков. Учёные в этой кунсткамере находятся на одном из последних мест. Наука не гарантирует ему безбедного существования или даже признания специалистов.
До сих пор самое замечательное, чем одарили его научные труды, — возможность жить здесь в счастливой беззаботности.
Долг
Запись в дневнике от 15 декабря 1874 года:
«Около 12 часов ночи выехал я из Бейтензорга. Я предпочёл пятичасовую езду в карете двухчасовой езде на железной дороге потому, что мог провести ещё несколько часов в семействе Л., и потому, что предпочитаю отправляться в путь вечером или ночью. Сон благотворно действует, и разлука с близкими людьми переносится как будто в мир грёз. Мне жаль было расставаться с Бейтензоргом, где я так беззаботно провёл с лишком 6 месяцев между хорошими людьми; при выезде из парка мне хотелось вернуться...»
Нет, далеко не все эти месяцы были проведены беззаботно. Два последних прошли в какой-то духовной лихорадке. Его привязанность к хозяйке дворца постепенно становилась маниакальной. Он уже стал обдумывать какие-то бредовые варианты: остаться в Бейтензорге, поселиться здесь, чтобы возвращаться к Лючии после экспедиций. Или предложить ей отправиться с ним... куда? В Россию? В шалаш на Берегу Маклая? Как могли подобные мысли возникнуть в его голове? Очевидный признак безумия и — более печально — катастрофического поглупения.
Он не мог расстаться с ней до самого последнего мгновения. Ему хотелось то наговорить ей грубостей, то броситься к её ногам. Вот чем обернулось беззаботное существование. Маклай даже подумал, что не страшился смерти так, как разлуки с любимой... да, с любимой женщиной. Прощаясь, наговорил ей каких-то глупостей, клялся, что никогда её не забудет, просил подарить её портрет, что было и вовсе глупо в присутствии служанки, няни, Андриенны, нервно теребившей длинную косу.
Лючия пыталась отшучиваться, смеялась, но глаза её были печальны... или так ему казалось?
Нет, она вполне довольна своим положением, семьёй и мужем, который старше её лет на двадцать. Он человек образованный и безусловно неглупый. Во время одного из разговоров, когда они сидели на веранде одни, Джемс Лаудон произнёс небольшую речь:
— Смею вас уверить, что я никоим образом не ставлю под сомнение огромное значение для науки ваших исследований. Однако некоторые научные проблемы выходят далеко за рамки теорий и вторгаются в область политики. Я готов согласиться с вами, что все разновидности людей вышли из одного корня, как об этом, кстати сказать, сообщает Библия. Готов принять и другую версию о том, что существуют высшие и низшие расы. Она не означает, что высшие должны относиться к низшим жестоко. В том и состоит достоинство высших, что они относятся гуманно к тем, кто по каким-то причинам или умственным возможностям находится на более низкой ступени. Мы даже к животным должны относиться гуманно, не говоря уж о разновидностях рода человеческого. Вы же не станете это оспаривать? Следовательно, с позиций гуманизма обе научные версии, можно сказать, равны. Но есть ещё и политический аспект. Он чрезвычайно важен, потому что затрагивает жизнь реальных людей и государств. А вот тут у версии, которой придерживаетесь вы, и не только придерживаетесь, но и считаете своим долгом широко пропагандировать, у этой версии есть серьёзный недостаток. Она революционна. Я бы даже сказал, разрушительна, а потому чрезвычайно опасна для общества. Вы же не станете спорить, что мы, европейцы, несём факел прогресса, говоря проще, распространяем высшую культуру по всему земному шару. Быть может, в чём я, право же, сомневаюсь, мы физически ничем не отличаемся от остальных народов. Но мы несравненно превосходим их в культурном отношении, и это бесспорно. Следовательно, как представители высшей культуры мы имеем перед ними очевидное превосходство. Пока они считают нас высшей расой, они проникаются к нам уважением и страхом, покоряются. Тем самым, получают возможность приобщиться к благам цивилизации. Но как только они поверят, что они такие же, как мы с вами, они постараются уничтожить нас и присвоить себе те богатства, которые мы приобрели благодаря своей более высокой культуре. Вы согласны со мной?
Согласиться с уважаемым генерал-губернатором он не мог, но нельзя было резко возразить ему. Пришлось отвечать уклончиво:
— Как опытный и крупный политический деятель вы, конечно, правы. Но я не политик. Я учёный, а потому обязан служить истине. Это мой долг. По этой причине я имею все основания, более того, я обязан высказывать свои научные выводы или предположения.
— Я никоим образом не сомневаюсь в этом вашем праве. Однако хотел бы сослаться на ваше собственное признание. Если я вас правильно понял, папуасы оставили вас в живых только потому, что считали существом особенным, человеком с Луны. Если бы они знали, что вы такой же, как они, то наверняка бы вас убили. Разве не так?
— В этом я не уверен. Больше всего их смущало моё спокойствие и доброжелательное к ним отношение.
— А не кажется ли вам, что они расценивали ваше спокойствие как сознание своей силы? К тому же, если они такие смышлёные, как вы утверждаете, то должны были понимать, что вы не просто с Луны свалились, простите за вульгаризм, а прибыли на военном корабле с многочисленной командой.
— Тем не менее они сначала встретили меня как врага: пускали стрелы, замахивались копьями, совали мне в рот каменные наконечники копий. А провожали меня как друга. Они не хотели, чтоб я уезжал.
— Всё это делает честь вам и вашим дикарям. Но мне известно немало случаев, когда общение с дикими заканчивалось весьма плачевно. Возможно, значительную роль играет личность исследователя, миссионера или торговца. Они если не разумом, то инстинктом почувствовали в вас личность незаурядную. Вы, по-видимому, заметили, что и моя семья, хотя она уже вышла как будто из стадии дикости, проявляет к вам большой интерес. Андриенна, например, считает вас настоящим романтическим героем, столь не характерным для нашего прагматичного, рационалистического века. Кстати, у вас с ней и музыкальные вкусы совпадают: Брамс, Бетховен, Шуман, Шопен и другие романтики.
— Я не романтик. Я просто учёный и стараюсь выполнять свой долг.
— Нет, вы не простой, а подлинный учёный, который, как мне представляется, непременно должен быть романтиком, открывателем новых земель. Разве вы пожелаете променять ваши полные смертельного риска исследования на беззаботное прозябание, ну, скажем, в таком дворце, как этот?
Ещё пару месяцев назад Миклухо-Маклай не задумываясь отвечал утвердительно. Но теперь он помедлил с ответом...
— Не знаю.