— Сиди уж, дубина деревенская! — расхохотался парень. — Веслом угощу, вмиг за борт брыкнешься!
Готовая разгореться драка не состоялась, ибо лодка причалила к поляне, усеянной пеньками и щепками от недавно срубленных деревьев. В центре ее полукругом стояли три больших крытых соломой сарая, а чуть в стороне виднелись колодец и скромненькая молельня, рядом с которой на шесте реял вымпел.
— Вылазьте, вам сюда, — сказал лодочник. — Новый загон, поспели возвести к прибытию баранов…
— Сюда? Ты че, шутишь?
— Сказано же…
Переселенцы застыли, не веря, что им уготован столь мирный уголок.
— Выгружайтесь! Только мне и дела, что с вами вожжаться!
Выбравшись из лодки, Дити подтолкнула вперед Мунию, но ее бдительная охрана не помешала парню полыхнуть улыбкой:
— Тетеньки, не злитесь! Я не хотел вас обидеть… Меня зовут Азад, ласкар Азад.
Муния охотно осталась бы на причале, но Дити постаралась ее отвлечь:
— Ты глянь — это наш последний привал перед Черной Водой…
Перед тем как устроиться на постой, она решила зайти в часовню и позвала с собой Калуа:
— Идем, благополучное прибытие требует молитвы.
Простенькая часовня, сложенная из бамбуковых жердей, успокаивала своей домашностью. Дити не терпелось зайти внутрь, но перед входом она увидела тучного длинноволосого мужика: обхватив себя руками и закрыв глаза, он выписывал круги, словно танцуя с незримой возлюбленной.
Услышав шаги, мужик замер и, вылупившись на незнакомцев, спросил на кошмарном хинди:
— Что такое? Кули? Уже приехали?
До чего же он странный, подумала Дити, разглядывая огромную лопоухую башку пучеглазого мужика. Казалось, он изумленно таращится на окружающий его мир. Было непонятно, сердит он или только удивлен, однако на всякий случай Дити спряталась за спину Калуа.
Оценив внушительные размеры великана, мужик смягчился:
— Гирмиты?
— Джи, — кивнул Калуа.
— Когда прибыли?
— Только что. Мы первые.
— Так скоро? Мы ждали вас позже…
Забыв о молитве, мужик вдруг засуетился.
— Идемте, идемте! — возбужденно махал он. — Вам нужно в контору, отметиться. Идите за мной, я здешний приказчик и начальник лагеря.
С некоторой опаской Дити и Калуа последовали за ним к сараю. Остановившись на пороге, мужик крикнул:
— Дафти-саиб! Кули прибывают, их нужно немедленно регистрировать!
Ответа не последовало, и тогда он вошел внутрь, махнув спутникам — мол, за мной. Обстановку сарая составляли пара конторок и массивное кресло, в котором развалился брыластый англичанин. Тпрукая, он сладко похрапывал. После настойчивых окликов «Дафти-саиб! Сэр! Соблаговолите проснуться!» толстяк шевельнулся.
Полчаса назад мистер Дафти вышел из-за стола окружного судьи, где его потчевали роскошным обедом, обильно сдобренным элем и портером. Жара и хмель так крепко смежили его веки, что левый глаз открылся лишь минуты через две после правого. Визит приказчика его ничуть не обрадовал: лоцман весьма неохотно согласился помочь в регистрации кули, однако не желал, чтобы его любезностью злоупотребляли.
— Разуй глаза, Бабуин! — рявкнул он. — Не видишь, я прилег отдохнуть?
— Что поделаешь, сэр! — вздохнул приказчик. — Сожалею, что нарушил ваш покой, но, увы… Кули хлынули потоком. Регистрацию следует начать безотлагательно.
Разглядев Калуа, лоцман с трудом приподнялся:
— Ничего себе громила!
— Да, сэр, настоящий гигант.
Бормоча под нос, лоцман нетвердо проковылял к конторке и раскрыл переплетенный в кожу гроссбух.
— Валяй, Пандер, — сказал он, обмакнув перо в чернильницу. — Порядок ты знаешь.
— Да, сэр. Сейчас все выясню. Как зовут женщину? — обратился приказчик к Калуа.
— Адити, малик, она моя жена.
— Как? — приложил руку к уху мистер Дафти. — Громче!
— Женщину зовут Адити, сэр.
— Адитти? — Перо лоцмана заскрипело по бумаге — Ну, Адитти так Адитти. По мне, совершенно дурацкое имя, но раз ей так хочется…
— Каста? — спросил приказчик.
— Чамары, малик, — ответил Калуа.
— Округ?
— Гхазипур, малик.
— Олух ты, Пандер! — вмешался мистер Дафти. — А как его-то имя?
— Виноват, сэр, исправлюсь… Как твое имя?
— Мадху.
— Как, Пандер? Что этот битюг сказал?
Повторяя имя, на последнем слоге Ноб Киссин поперхнулся:
— Мад… кх, сэр.
— Маддоу?
Приказчик не стал поправляться:
— Да, сэр, а что? Вполне сносное имя.
— Как зовут его отца?
Вопрос застал Калуа врасплох: он позаимствовал папашино имя, и теперь не придумал ничего лучше, как отдать родителю свое собственное:
— Его звали Калуа, малик.
Ответ удовлетворил приказчика, но не лоцмана:
— А как это пишется, пропади вы пропадом?
Приказчик поскреб голову.
— Если позволите, сэр, я бы предложил написать «ка», «о», «эл» — ну, словно «коала», понимаете? — а в конце «вер». Колвер. Вроде так будет неплохо.
— Молодца! — сказал лоцман и, прикусив кончик языка, принялся карябать в гроссбухе. — Так я его и записал: Маддоу Колвер.
Калуа прошептал свое новое имя, словно оно принадлежало другому человеку. Затем повторил его, но чуть увереннее, а когда оно слетело с его губ в третий раз, то было уже абсолютно своим, как его собственные глаза, кожа и волосы.
Позже династия Колверов, утверждавшая, что Маддоу Колвер был ее родоначальником, выдумает кучу историй, которые объяснят происхождение фамилии предка и многочисленность его потомков с именем Маддоу. Большинство Колверов предпочтет подправить свою родословную, придумав себе фантастически благородные истоки, но всегда будут и те, кто твердо держался истины: достопочтенные имя и фамилия возникли в результате косноязычия торопыги приказчика и тугоухости сильно подвыпившего английского лоцмана.
Лалбазар и Алипор оба считались острогами, но разнились как рынок и кладбище: одна тюрьма расположилась среди шума и толчеи оживленных калькуттских улиц, а другая, придавленная тишиной, словно крышкой гроба, удалилась на пустынную окраину. Похожий на крепость, Алипор был самым большим острогом в стране; его зубчатые стены, нависшие над узким каналом Толли, хорошо видели все, кто проплывал в сторону лагеря переселенцев. Мрачное сооружение никого не воодушевляло, а некоторые проезжавшие даже приплачивали лодочнику, чтобы заранее уведомил о его приближении.
Глубокой ночью в Лалбазар прибыла карета, дабы перевезти Нила в Алипор. Обычно дорога занимала около часа, однако нынче поехали кружным путем — тихими прибрежными закоулками, мимо форта Уильям. Сия мера была предпринята во избежание беспорядков, ибо ходили какие-то разговоры о публичном выражении сочувствия осужденному. Нил этого не ведал и потому долгую поездку воспринял как особую муку, в которой желание покончить с неопределенностью прошлого воевало со стремлением бесконечно растянуть прощание с городом.
Конвой из полудюжины охранников коротал время за похабными шутками: мол, они — свадебный кортеж, доставляющий новобрачного в дом жениной родни. Судя по репликам, представление было отработано на других узниках и разыгрывалось уже много раз. Не обращая внимания на скабрезности, Нил смотрел в окошко, но в предрассветной тьме мало что видел и больше угадывал маршрут, представляя тихий плеск реки подле зелени парка Майдан.
Когда завиднелась тюрьма, карета покатила резвее, и Нил приказал себе сосредоточиться на тявканье шакалов и слабом запахе ночных цветов. Вскоре колеса застучали на мосту через ров, и пальцы раджи впились в растрескавшуюся кожу сиденья. Потом карета стала, дверца ее распахнулась; в темноте угадывалась группа людей. Точно собака, что, противясь поводау, всеми лапами упирается в землю, Нил вжался в набитое конским волосом сиденье, не поддаваясь тычкам и окрикам конвойных:
— Пшел! Эй ты! Женина родня заждалась!
Раджа хотел сказать, что еще не готов и просит минутку, но охрана не собиралась миндальничать. После мощного толчка одного конвоира Нил вывалился из кареты, наступив на край своего дхоти. Покраснев от смущения, он хотел поправить одеяние.
— Стойте… видите, развязалось…
Покинув карету, Нил перешел на попечение других тюремщиков, являвших собой полную противоположность надзирателям Лалбазара. Облаченные в красные мундиры, эти твердолобые ветераны Ост-Индской компании, выходцы из глухих деревень, глубоко презирали всех городских. Больше от удивления, нежели злости, один из них двинул раджу коленом под зад.
— Шевелись, мудила… и так уж припозднились.
Не ожидавший подобных манер, Нил решил, что произошла какая-то ошибка.
— Прекратите! — возмутился он, придерживая дхоти. — Вы не смеете так со мной обращаться! Разве не знаете, кто я?
Руки, что его обшаривали, на секунду замерли, а потом сильно рванули повязку, отчего Нил юлой завертелся вслед за дхоти.
— Ну прям тебе Драупади, — сказал чей-то голос. — Цепляется за свое сари…
Еще чьи-то руки разодрали на радже курту, открыв исподнее.
— Не, скорее уж Шикхандин…[51]
От удара в спину древком копья Нил влетел в темный вестибюль; концы его дхоти волочились следом, точно поблекший хвост мертвого павлина. В конце вестибюля виднелась освещенная факелом комната, где за столом сидел белый человек. Он был в форме старшего надзирателя и явно не в духе от долгого ожидания.
Нил обрадовался возможности поговорить с начальством:
— Сэр, я заявляю протест! Ваши подчиненные не имеют права меня бить и срывать одежду!
В голубых глазах надзирателя вспыхнуло изумление, словно к нему обратились висевшие на стене кандалы, но поразило его не бесчинство конвоиров, а то, что осужденный туземец заговорил на его родном языке. Не ответив, на грубом хиндустани он приказал конвойным:
— Мух кхол. Откройте ему рот.
Охранники схватили Нила за голову и сноровисто впихнули ему в рот деревянную распорку. Тюремный лекарь в белом чапкане стал пересчитывать зубы раджи, в каждый тыча пальцем; от рук его так воняло горчичным маслом и чечевицей, словно часть лекарского обеда осталась под ногтями. Нащупав прогал между зубами, палец больно колупнул десну, будто желая удостовериться, что там не спрятан отсутствующий зуб. Кольнувшая боль напомнила день, когда Нил лишился зуба: бог знает, как давно это было, но перед мысленным взором четко возникли залитая