— Пусть читает о Европе и Америке, это полезно. Когда-нибудь я его туда отправлю.
Смущенный Чункуа разъяснил, что речь здесь о другом, ближнем Западе: мол, книга повествует о родине мистера Модди — Хиндустане, или, как его именовали в древних рукописях, Джамбудвипе.
— Вот как?
Барри сник, однако передал сыну подарок, еще не подозревая, что вскоре в этом раскается. Позже он пришел к мнению, что именно книга виновата в капризе мальчика: «Хочу на Запад».
При каждой встрече А-Фатт умолял отца о поездке на его родину. Но это была единственная прихоть, которую Барри не мог исполнить. Даже на секунду невозможно вообразить, что мальчик сядет на принадлежащий тестю корабль, а затем по сходням сойдет в толпу встречающих родственников, и он, Барри, представит теще, жене и дочерям, для которых Кантон был лишь источником великолепных шелков, красивых вееров и потоков серебра, живое свидетельство своей другой жизни. Нет, это равносильно тому, чтобы на паркет особняка на Черчгейт выпустить полчище термитов. Соплеменники в Кантоне знали о мальчике, но Барри вполне мог положиться на их молчание — в конце концов, он не единственный, кто за долгие месяцы ссылки изменял холостяцкому образу жизни. Даже если какой слушок достигал ушей домашних, никто не обращал на него внимания, ибо улики были надежно спрятаны. А вот если вернуться с мальчиком, тогда храм поклонников Заратуштры исторгнет пламя скандала, которое испепелит прелюбодея, оставив его без всяких средств существования.
— Послушай меня, сынок, — говорил Барри. — Этот «Запад», что тебе втемяшился, всего лишь выдумки старой глупой книги. Вот подрастешь, и я отправлю тебя на подлинный Запад — во Францию, Америку или Англию, где живут цивилизованные люди. Там ты станешь принцем или господином, что охотится на лис. Не думай о Хиндустане, забудь о нем. Ничего хорошего тебя там не ждет.
— И он был прав, — сказал А-Фатт. — Добра не вышло.
— Почему? Что ты сделал?
— Кража. Воровал.
— Где? Когда?
А-Фатт отвернулся, спрятав лицо.
— Другой раз, — глухо ответил он. — Не сейчас.
Бурное море пагубно сказалось на пищеварении Ноб Киссин-бабу: прошло немало дней, прежде чем он смог покинуть каюту и выйти на палубу. Ощутив на лице влажное морское дуновение, он понял, что мучительные головокружение, понос и рвота были необходимой предтечей мига просветления: стоило взглянуть на бурун под носом шхуны, как стало ясно, что «Ибис» не просто корабль, но средство преображения, сквозь туманы иллюзий направляющееся к неуловимому и вечно далекому берегу Истины.
Лучшим доказательством происходящих перемен был сам Ноб Киссин, ибо присутствие в нем Тарамони стало так ощутимо, что его собственное тело казалось коконом, уже готовым раскрыться и выпустить новую жизнь. Ежедневно появлялись новые признаки того, что в нем зреет женская сущность, — например, возраставшее отвращение к вынужденному соседству охранников; когда они трепались о грудях и задницах, то словно обсуждали и высмеивали его собственное тело, отчего порой возникала столь жгучая потребность в накидке, что он натягивал на голову простыню. Материнский инстинкт тоже усилился, и он не мог пройти по палубе, не задержавшись на пятачке, под которым находилась камера узников.
Эти променады часто вызывали нарекания ласкаров и брань боцмана Али:
— Чего шнырять туда-сюда, как таракан? Шибко дурак-мубак, совсем польза нет!
Мистер Кроул выражался еще конкретнее:
— Пандер, хрен акулий, в рот тебе кляп! Какого черта здесь ошиваешься, другого места нет, что ли? Еще раз тут увижу, канат в жопу воткну!
Приказчик пытался сохранять царственное достоинство:
— Скорблю о вашем чрезмерном пыле, сэр. Сквернословие излишне. К чему уничижительные взгляды и колкости? Я хочу подышать свежим воздухом, только и всего. Не отрывайтесь от ваших дел.
Однако эти палубные прогулки раздражали не только матросов, но и Тарамони, чей голос все чаще звучал в голове Ноб Киссина, подзуживая спуститься в узилище, дабы приблизить ее к обретенному сыну. Эти уговоры породили яростный конфликт между внезапно возникающей матерью, которая жаждала утешить свое дитя, и той частью приказчика, что еще оставалась мирским человеком, скованным суетными правилами.
— Не могу я туда войти! — отнекивался Ноб Киссин. — Что обо мне подумают?
— Какая разница? — настаивала матушка. — Ты же суперкарго, тебе все позволено.
Верно, Ноб Киссин был одним из немногих, имевших доступ в любую часть корабля. Как суперкарго, приказчик постоянно встречался с капитаном, и его часто видели около офицерских кают, где иногда он приникал к двери Захария, надеясь вновь услышать свирель. Мистер Бернэм наделил его полномочиями инспектировать всю шхуну, а потому у приказчика имелся свой ключ от камеры узников.
Тарамони об этом знала, и вскоре Ноб Киссин понял: чтобы матушка в нем возникла, он должен проникнуться всеми сторонами ее сущности, включая материнскую любовь. Ничего не поделаешь, он должен попасть в камеру.
В открытом море «Ибис» уподобился возвращенному в свою природную среду зверю, в котором энергия бьет через край. В Бенгальском заливе шхуна пребывала ровно неделю. Однажды в полдень Полетт, отвлекшись от стирки, взглянула на ослепительно голубое небо, синеву которого подчеркивали перья облаков, похожие на гребешки волн. Казалось, будто на едином своде, обдуваемом мощным ветром, облака и волны играют в догонялки, а шхуна, кряхтя от напряжения, старается от них не отстать, словно чародейство открытого моря наделило ее собственной волей и жизнью.
Держась за леер, Полетт осторожно опустила за борт ведро, чтобы набрать воды. Она уже тянула его наверх, когда из моря выскочила и плюхнулась обратно летучая рыба. Испуганная треском ее крыльев, Полетт взвизгнула и опрокинула на себя бадейку, разлив воду по палубе. Она хлопотливо сгоняла лужу к шпигату, когда вдруг раздался властный окрик:
— Эй! Эй, там!
Это был мистер Кроул, но обращался он, слава богу, к кому-то другому; обычно подобным тоном помощник разговаривал с ласкарами, и Полетт решила, что нынче не повезло какому-нибудь юнге. Но она ошиблась: на юте показался Захарий, который, закончив вахту, шел в свою каюту. Покраснев, он спросил:
— Вы ко мне обращаетесь, мистер Кроул?
— Именно.
— В чем дело?
— Что за бардак? Дрыхли на вахте, что ли?
— О чем вы?
— Разуйте глаза!
Как всегда в обеденное время, на палубе гудели голоса ласкаров, надсмотрщиков, коков и гирмитов, препиравшихся из-за пайки, но после диалога помощников шум тотчас стих. Их скверные отношения ни для кого не были секретом, и все взгляды обратились на Захария, который прошел на бак.
— Что случилось? — спросил он.
— Это вы мне скажите. — Первый помощник ткнул пальцем на нос шхуны, и Захарий перегнулся через борт. — Сами разглядите, Хлюпик, или надо объяснить?
— Я понял, мистер Кроул. — Захарий выпрямился. — Кливер не закрепили, и он запутался с мартин-штагом. Не знаю, как это случилось, но сейчас я все исправлю.
Он стал закатывать рукава, однако мистер Кроул его остановил:
— Не ваша забота, Рейд. Не вам решать, как и кто будет это исправлять.
Из-под козырька ладони первый помощник оглядел палубу, словно кого-то искал. Поиски закончились, когда он увидел Джоду, развалившегося на салинге фок-мачты.
— Эй ты, чурка! — поманил мистер Кроул.
— Я, сэр? — Джоду ткнул в себя пальцем, будто уточняя.
— Ты, ты! Шевелись, дубина!
— Есть!
Захарий попытался урезонить самодура:
— Он еще новичок, мистер Кроул, расшибется…
— Не такой уж новичок, если вытащил вас из воды. Пущай попытает счастья с утлегарем.
Встревоженная, Полетт протолкалась к носу шхуны, где уже сгрудились переселенцы, и увидела Джоду, который вскарабкался на бушприт, торчавший над беспокойным морем. До сих она не обращала внимания на оснастку корабля, воспринимая ее как дикую путаницу парусины, канатов, шкивов и штырей, но теперь смекнула, что бушприт, казавшийся частью резной головы на форштевне, на самом-то деле третья носовая мачта. Фок и грот-мачты были увенчаны стеньгами, а бушприт — утлегарем, в результате чего сия конструкция на добрых тридцать футов выдавалась над волнорезом. К бушприту крепились три косых паруса, но самый дальний из них, кливер, сейчас обмотался об утлегарь — «дьявольский язык»; вот к нему-то и направлялся Джоду.
Первоначально его путь состоял из карабканья вверх, поскольку на волне «Ибис» задрал нос. Потом корабль миновал ее гребень, и «дьявольский язык» устремился к воде, а Джоду стал сползать вниз. Прежде чем утлегарь нырнул в море, юнга успел добраться до кливера и вцепиться в него, точно рачок-прилипала в морду ревущего кита. Бушприт погружался все глубже, и белая рубаха Джоду вначале превратилась в размытое пятно, а затем вовсе исчезла, когда море, сомкнувшись над волнорезом, плюнуло на палубу пенистой волной. Полетт задержала дыхание, но клюв «Ибиса» так долго не показывался на поверхности, что она не выдержала и снова вдохнула. Наконец бушприт вынырнул, и все увидели распластанного Джоду, руками и ногами плотно обвившего деревянную балку. На выходе из воды кливер трепыхнулся, словно пытаясь катапультировать седока к своим собратьям на мачтах. С бушприта потоком хлынула вода, окатив скопившуюся на баке публику. Полетт даже не заметила, что насквозь промокла, и думала лишь о том, чтобы после этаких ныряний Джоду уцелел и ему хватило сил вернуться на палубу.
Захарий сорвал с себя рубаху:
— Идите вы к черту, Кроул! Я не собираюсь смотреть, как погибнет матрос!
Шхуна все еще задирала нос, когда он вскочил на бушприт и, миновав мартин-штаг, добрался к «дьявольскому языку». Те секунды, что нос корабля находился над водой, Захарий и Джоду лихорадочно обрезали канаты и вгоняли на место шкивы. Затем шхуна вновь приступила к нырку, и оба моряка распластались на балке, но казалось, что крепко ухватиться они не смогут, ибо руки их были заняты обрезками канатов.