Трескотня лоцманши убедила Полетт лишь в том, что она вновь перепутала ножи и вилки, и теперь судья непременно доложит миссис Бернэм о ее промахе.
Тут, как назло, появились мужчины; судья тотчас устремился к Полетт с миссис Дафти и завел проповедь о вреде обжорства. Полетт делала вид, будто слушает, но все ее мысли были сосредоточены на Захарии, крутившемся где-то за ее спиной. Отвязаться от судьи и лоцманши удалось лишь в конце вечера, и она вновь перемолвилась с Захарием, когда прощалась с гостями.
— Вы присмотрите за моим Джоду, правда? — с неожиданной для себя горячностью сказала Полетт.
К ее удивлению, ответ был не менее пылким:
— Не сомневайтесь! Если смогу быть еще чем-то полезен, только скажите, мисс Ламбер.
— Осторожнее, мистер Рейд, — игриво улыбнулась Полетт. — Человек с именем «Зикри» должен держать слово.
— Буду счастлив, мисс. Можете на меня рассчитывать.
— Ох, вы и так уже сделали слишком много, мистер Рейд, — сказала Полетт, растроганная его искренностью.
— Разве? Я ничего не сделал, мисс Ламбер.
— Вы сохранили мой секрет, — прошептала Полетт. — Наверное, вам не понять, что это для меня значит. Оглянитесь, мистер Рейд, — разве кто-нибудь хоть на секунду поверит, что барышня может считать слугу-туземца своим братом? Нет, все заподозрят самое худшее.
— Только не я, мисс Ламбер. В этом не сомневайтесь.
— Правда? — вскинула взгляд Полетт. — Вам не кажется невероятным, что между белой девушкой и туземным юношей существует абсолютно невинная близость?
— Вовсе нет, мисс Ламбер. Ведь я и сам… — Захарий неожиданно смолк и откашлялся в кулак. — Поверьте, я видел куда более странные…
Он хотел еще что-то сказать, но тут вдруг кто-то громоподобно пустил ветры. В неловкой тишине никто не смотрел на мистера Дафти, который с напускной беспечностью изучал набалдашник своей трости. Миссис Дафти ринулась спасать ситуацию.
— Ох, как ветер-то разгулялся! Пора отплывать! — захлопав в ладоши, весело вскричала она. — С якоря сниматься! Поднять паруса!
12
Прошло много дней, однако приказа о переводе Нила в тюрьму Алипор, где осужденные дожидались высылки, все не было. Раджа оставался в Лалбазаре, но отношение к нему изменилось, что имело множество проявлений: свидания в любое время прекратились, и бывали дни без единого визита; охранники его больше не развлекали, но были неприветливы и угрюмы, на ночь запирали дверь и выводили его только в наручниках. Слуг удалили, а когда Нил пожаловался на обилие пыли, караульный спросил, не желает ли он получить швабру, чтобы самолично навести чистоту. Если б не издевательский тон, раджа, возможно, согласился бы, но теперь помотал головой:
— Все равно скоро перееду, не так ли?
— Угу, на свое законное место в Алипоре! — реготнул конвоир. — А там уж вас обиходят, не волнуйтесь.
Какое-то время Нил еще получал домашнюю еду, но однажды ему вручили деревянную плошку, какую давали арестантам. Приподняв крышку, он увидел месиво из бобов и грубого риса.
— Что это? — спросил раджа, но охранник лишь равнодушно пожал плечами.
Нил поставил миску на пол и отошел в сторону, решив не прикасаться к еде. Однако вскоре голод пригнал его обратно, и он, усевшись по-турецки, снял крышку. От вида и запаха серой слякотной массы раджа чуть не срыгнул, но заставил себя кончиками пальцев подцепить слипшиеся в комок рисины. Он поднес руку ко рту, и тут его осенило, что впервые в жизни он взял еду, приготовленную человеком неведомой касты. То ли от этой мысли, то ли от запаха пищи его так замутило, что он не смог положить комок в рот. Мощное сопротивление организма раджу изумило, поскольку он не верил в касты — во всяком случае, так он неоднократно говорил друзьям и любому, кто соглашался слушать. Укоры, что он слишком европеизирован, Нил парировал заявлением о своей преданности Будде, Махавире, Шри Чайтанье, Кабиру[90] и прочим, кто с решительностью европейских революционеров боролся с кастовыми разграничениями. Он гордился своей принадлежностью к плеяде поборников равенства, тем более что сам обладал правом на княжеский трон. Но тогда почему он никогда не принимал пищу, состряпанную неизвестными руками? Ответ был один — видимо, в силу привычки: он всегда делал то, чего от него ждали, а легион слуг неусыпно приглядывал за тем, чтобы все происходило должным образом, а не иначе. Свои повседневные обязанности он считал спектаклем, в котором каждый исполняет отведенную судьбой роль, но все это понарошку, всего лишь игра в хитроумной пьесе жизни. Однако теперь он ощущал совсем не иллюзорную тошноту, позывы на рвоту были так реальны, что заставили отпрянуть от плошки.
Нил отошел в угол и постарался взять себя в руки; теперь стало ясно, что дело не в конкретной баланде, это был вопрос жизни и смерти: выживет он или нет. Раджа вернулся к плошке и заставил себя проглотить рисовый комок. Казалось, в желудок упала горсть угольков, каждый из которых зажег костер, но он съел еще один комок, а потом другой, хотя уже казалось, что с тела лоскутами отваливается кожа. Ночью его мучил кошмар, в котором он стал линяющей коброй и в муках освобождался от старой шкуры.
Утром Нил увидел под дверью бумажный лист — извещение на английском:
«Согласно решению Верховного суда Англии, фирма „Братья Бернэм“ объявляет о продаже имущества, в частности великолепной резиденции, известной как Расхали-Раджбари…»
Он непонимающе смотрел на бумагу, раз за разом пробегая глазами текст. Чтобы не захлебнуться в вале несчастий, до сих пор Нил не позволял себе слишком вникать в смысл судебного решения. Но теперь руки у него задрожали, когда он подумал о том, что означает продажа дворца для его близких, что станет со слугами и вдовствующими родственницами…
Нет, в самом деле, что будет с Малати и Раджем? Куда им податься? Дом шурина не так роскошен, как Расхали-Раджбари, однако в нем найдется место для женщины с мальчиком. Но теперь, когда Малати безвозвратно лишилась касты, она не станет искать приюта в доме брата, иначе ее племянники и племянницы никогда не смогут взять в супруги лиц знатного рода. Она слишком горда и не поставит брата в положение, когда тот будет вынужден отказать ей от дома.
Нил заколотил в дверь. Стучать пришлось долго, наконец появился охранник.
— Я должен послать записку родным и требую письменных принадлежностей, — сказал Нил.
— Требуешь? — покачивая головой, усмехнулся страж. — Кем ты себя возомнил? Раджой, что ли?
Видимо, уже пошли какие-то слухи, ибо днем в скважине заскрежетал ключ, что в этот час могло означать лишь чей-то визит. Нил бросился к двери, надеясь увидеть Паримала или кого-нибудь из приказчиков. Однако на пороге стояли жена и сын.
— Ты? — еле выговорил Нил.
— Я. — Малати была в сари с красной каймой, накидка покрывала ее голову, но оставляла открытым лицо.
— Ты пришла — вот так? — Нил поспешно посторонился, чтобы жена вошла в комнату и скрылась от чужих глаз. — Сюда, где всякий тебя увидит?
Малати тряхнула головой, отчего накидка соскользнула на плечи, открыв ее волосы.
— Какая разница? — спокойно сказала она. — Теперь мы ничем не отличаемся от людей с улицы.
Нил закусил губу.
— Но позор? Думаешь, тебе хватит сил его пережить?
— Позор? — равнодушно переспросила жена. — Что мне до него? Под накидкой я скрывалась не ради себя, а чтобы угодить твоим родным. Теперь это бессмысленно — нам нечего хранить и нечего терять.
Обняв отца, Радж ткнулся лицом в его живот. Сын будто съежился — или так казалось, потому что прежде Нил не видел его в простой грубой одежде?
— Как там… наши воздушные змеи? — Раджа попытался спросить весело, но голос его осекся.
— Я выбросил их в реку, — ответил мальчик.
— Мы раздали почти все вещи, — поспешно добавила Малати. Подобрав сари, она взяла из угла веник и стала подметать пол. — Оставили, что можно взять с собой.
— Куда?
— Не волнуйся, все устроилось. — Жена деловито махала веником.
— Я должен знать, куда вы едете. Скажи!
— В дом Паримала.
— В дом Паримала… — растерянно повторил Нил. Он никогда не задумывался, есть ли у камердинера жилье, кроме комнатушки в Раджбари. — Где это?
— Неподалеку от города. Я сама ничего не знала, пока он не сказал. Уже давно Паримал откладывал с жалованья и купил клочок земли. Теперь выделит нам угол.
Нил обессиленно повалился на кровать. Слезы сына промочили его рубаху, и он крепче обхватил мальчика, уткнувшись лицом в его темные волосы. Глаза саднило от закипавшей в них едкой влаги, рот наполнился горечью, а сердце — желчной злостью, оттого что он предал жену и ребенка и только сейчас понял: все эти годы он жил сомнамбулой и вел себя так, словно его жизнь — всего лишь эпизодическая роль в кем-то написанной пьесе.
Малати отложила веник и присела рядом.
— С нами все будет хорошо, — проникновенно сказала она. — За нас не волнуйся, мы справимся. Будь сильным. Если не ради себя, то ради нас ты должен выжить. После всего, что случилось, вдовства я не вынесу.
Слезы Нила высохли, он прижал жену и сына к груди.
— Послушайте меня: я непременно выживу. Даю слово. Через семь лет я вернусь и увезу вас из этой проклятой страны. В другом месте мы начнем новую жизнь. Об одном прошу: верьте в мое возвращение, потому что я вернусь во что бы то ни стало.
Едва утихла чехарда из-за банкета в честь капитана Чиллингуорта, как Полетт вновь призвали в спальню Берра-биби. Вызов поступил вскоре после того, как мистер Бернэм отбыл в контору, под колесами его экипажа еще хрустели усыпавшие аллею каштаны, а слуга уже постучал в дверь комнаты Полетт. Обычно в столь ранний час миссис Бернэм еще не окончательно приходила в себя после ночной дозы опийной настойки, и потому было естественно предположить, что срочность вызова продиктована неожиданным церковным обедом или другим внезапным приемом. Войдя в хозяйкину спальню, Полетт смекнула, что случай и впрямь беспрецедентный — миссис Бернэм не только пробудилась, но скакала по комнате, распахивая ставни.