Последние дни Захарий все время вспоминал рассказ капитана о Белом ладроне. Пытаясь связать концы с концами, все сомнения он толковал в пользу боцмана Али, но при всем старании не мог избавиться от мысли, что тот хотел приспособить его на место Дэнби. Подозрение не давало покоя, чертовски хотелось с кем-нибудь его обсудить. Но с кем? Отношения с первым помощником напрочь исключали того из числа конфидентов, и Захарий решил поговорить с капитаном.
Истекал одиннадцатый день плавания; заходящее солнце подсвечивало завитки и росчерки облаков, вскоре превратившихся в барашки. Переменившийся ветер порывами задул навстречу шхуне, отчего паруса, издавая громоподобные хлопки, прогибались назад.
Мистер Кроул стоял первую вахту, и Захарий знал, что капризная погода удержит его на палубе, однако на всякий случай дождался вторых склянок и лишь тогда направился к каюте капитана. Он дважды постучал, прежде чем из-за двери откликнулись:
— Джек?
— Нет, сэр, это я, Рейд. Хотелось бы переговорить наедине.
— Отложить нельзя?
— Ну…
Возникла пауза, которую прервало недовольное кряхтенье:
— Ладно. Только… пару минут сушите весла.
Прошло больше десяти минут, но дверь не открывалась, Захарий слышал шарканье ног и плеск воды в раковине. В кают-компании он сел за стол и прождал еще добрых десять минут, прежде чем дверь капитанской каюты приотворилась и в проем выглянул мистер Чиллингуорт. Лампа в каюте подсвечивала его неожиданно пышное одеяние — капитан был не в тельняшке, которую с недавних пор предписывал устав, но в просторном балахоне до пят, по давнишней моде английских набобов украшенном затейливой вышивкой.
— Входите, Рейд. — Капитан держался тени, но было видно, что минуту назад он умылся — на брыластых щеках и кустистых седых бровях сверкали капли воды. — И заприте дверь, будьте любезны.
Захарий впервые оказался в капитанской каюте, но заметил, что здесь спешно наводили порядок: небрежно застеленная покрывалом койка, перевернутый кувшин в фарфоровой раковине. Оба иллюминатора были открыты, однако ветерок еще не выдул запах дыма.
Словно желая прочистить грудь, капитан глубоко вдохнул ночной воздух.
— Как я понимаю, вы хотите пожаловаться на Кроула? — спросил он.
— Вообще-то, сэр…
Капитан будто не слышал:
— Мне известна эта история с утлегарем, однако на вашем месте я бы не стал поднимать волну. Спору нет, Кроул чертовски занозист, только не стоит обращать внимания на его выходки. Поверьте, он боится вас больше, чем вы его. И на то есть причины: он прекрасно понимает, что здесь вы сидите за одним столом, а на берегу такие, как вы, его даже в конюхи не возьмут. Вот что его грызет. Он только и может, что пугать да бояться. Каково ему видеть, что вы так легко со всеми сходитесь, даже с ласкарами? На его месте вы бы тоже злились и старались на ком-нибудь отыграться.
Под ветром шхуна накренилась, и капитан ухватился за переборку. Воспользовавшись паузой, Захарий вставил:
— Вообще-то я пришел не из-за него, сэр. Я по другому делу.
— Ох ты! — Поперхнувшись, мистер Чиллингуорт поскреб плешь. — И что, оно не терпит?
— Раз уж я здесь, сэр, может, поговорим?
— Хорошо. Только давайте присядем, а то шибко качает.
Каюту освещала одна лампа с закопченным стеклом, но, видимо, даже ее тусклый свет был капитану слишком ярок, ибо, сев за стол, он прикрыл рукой глаза.
— Ну же, Рейд. — Мистер Чиллингуорт кивнул на кресло по другую сторону стола: — Устраивайтесь.
— Спасибо, сэр.
Захарий хотел сесть, но заметил на сиденье какую-то длинную блестящую штуковину. Изящный резной чубук еще теплой трубки, похожий на бамбуковый ствол, был толщиной с палец и длиной с руку, а венчала его чашка размером с ноготь большого пальца.
Капитан привстал и хлопнул себя по ляжке, словно укоряя за собственную рассеянность. Захарий протянул ему трубку, и он принял ее обеими руками, поклонившись в этакой восточной манере. Затем он подпер рукой щеку и уставился перед собой, точно пытаясь найти объяснение, откуда в его каюте взялась эта трубка.
Наконец, откашлявшись, капитан поерзал в кресле и сказал:
— Вы же не дурак набитый, Рейд, и прекрасно понимаете, для чего эта трубка. Только не ждите, что я буду каяться. Черта с два!
— Вовсе нет, сэр.
— Рано или поздно вы бы все равно узнали. Такое не утаишь.
— Это не мое дело, сэр.
— Наоборот, здесь это касается всех, — криво усмехнулся капитан. — Коснется и вас, если собираетесь продолжить морскую карьеру. Вы будете это загружать, возить и продавать… Я не знаю ни одного старого моряка, который время от времени не прибегал бы к такому средству, особенно если оно помогает забыть о воющих ветрах, что правят беспорядком его жизни.
Мистер Чиллингуорт уткнул подбородок в грудь, однако голос его окреп.
— Тот не моряк, Рейд, кто не изведал мертвого штиля, и вот тогда-то опий творит чудеса. Время летит, ты легко минуешь дни и недели, будто с юта переходишь на бак. Вы не поверите, да я и сам не верил, пока злосчастная судьба не приткнула меня на долгие месяцы в одном захудалом порту. Было это в море Сулу… Столь затрапезного городишки я в жизни не видел: все шлюхи — переодетые мужики, и ты не сходишь на берег, опасаясь за свои яйца. Мне было так погано, что когда стюард-филиппинец предложил трубку, я охотно согласился. Думаете, я стану корить себя за слабость? Нет, сэр, я ни о чем не жалею. Я получил неизведанный дар. И как все дары природы — огонь, вода и подобное, — он требует величайшей осторожности.
Капитан вперил в Захария горящий взгляд.
— Долгое время я курил трубку не чаще раза в месяц; если вы думаете, что подобная умеренность невозможна, то знайте: она не только возможна, но непременна. Глупцы полагают, что стоит взять в руки трубку, и тебе уготована гибель в дымном притоне. Бьюсь об заклад, большинство курильщиков балуются трубкой всего раз-другой в месяц, но не из-за скаредности, а потому, что именно воздержание дает высочайшее, несравненное удовольствие. Разумеется, есть и такие, кто с первой затяжки понимает, что уже никогда не расстанется с дымным раем, но это настоящие пристрастники, они такими рождаются, а не становятся. Но обычные люди, к которым я причисляю и себя, хотят забыться, когда их к этому что-то подталкивает — поворот в судьбе или несчастный случай… Хотя, может быть, это мой личный опыт, совпавший с изнуряющей болезнью. Определенно, в то время не было лучшего средства от моих хворей… — Капитан помолчал. — Вы знаете, в чем самая удивительность этого вещества?
— Нет, сэр.
— Ну так я вам скажу: оно убивает желания. И оттого становится для моряка манной небесной, бальзамом для самых тяжелых недугов. Оно унимает нескончаемые муки плоти, что преследуют нас в море и толкают к противоестественному греху… — Мистер Чиллингуорт взглянул на свои подрагивающие руки. — Ладно, хватит сотрясать воздух. Раз уж мы легли на этот галс, позвольте спросить: не желаете ли курнуть? Уверяю, вам не удастся вечно избегать сего опыта, к нему вас толкнет простое любопытство. — Капитан усмехнулся. — Уж я-то повидал желающих поставить дымсель, среди которых были и набожные церковники, и строгие законники, и неприступные матроны, затянутые в корсет своей чопорности. Если будете возить опий, настанет день, когда вы и сами втихаря к нему приложитесь. Так почему не сейчас? Чего тянуть?
Словно завороженный, Захарий смотрел на лакированный изящный чубук трубки.
— Да, сэр, я бы хотел попробовать.
— Вот и славно.
Из ящика стола капитан достал сияющую лаком шкатулку, изнутри выстланную красным шелком, на котором ладно умостились разные вещицы. Точно аптекарь за прилавком, одну за другой он выложил их на стол: бамбуковую иглу с железным кончиком, ложечку с длинным бамбуковым черенком, серебряный ножичек и украшенную затейливой резьбой круглую костяную коробочку, вполне годную служить футляром для рубина или алмаза. Но в ней лежал неприглядный в своей тусклости ломтик опия. Вооружившись ножиком, капитан отскоблил от него крохотную чешуйку и положил ее в ложку. Затем он снял с лампы стекло и держал ложку над пламенем, пока чешуйка не превратилась в лужицу. С торжественностью священника, совершающего обряд причастия, капитан передал Захарию трубку:
— Как только я капну, хорошенько затянитесь, успейте сделать пару вдохов.
Чрезвычайно осторожно макнув иглу в растаявший опий, мистер Чиллингуорт поднес ее к пламени. Едва капля зашипела, он сбросил ее в чашку трубки:
— Давайте! Чтоб ни грана не пропало!
Захарий затянулся густым маслянистым дымом.
— Глубже! В себя!
Через две затяжки трубка погасла.
— Откиньтесь в кресле. Ну что, земля от себя отпускает?
Захарий кивнул. Земное притяжение будто и впрямь ослабло, тело казалось невесомым, точно облако, руки и ноги стали ватными, словно лишились всех мышц. Тянуло прилечь. Собственные пальцы, ухватившиеся за край стола, казались квелыми червяками. Захарий встал, ожидая, что ноги подкосятся, но они не подвели и держали вполне сносно.
Будто из далекого далека возник голос капитана:
— Если кружится голова, прилягте на койку.
— Благодарю, сэр, моя каюта в двух шагах.
— Ну как угодно, как угодно. Через час-другой все пройдет и вы проснетесь полным сил.
— Спасибо, сэр.
Захарий уже почти доплыл к двери, когда капитан сказал:
— Погодите, Рейд. А зачем вы приходили?
Захарий ухватился за косяк; странно: мышцы размякли, и чувства притупились, но голова была ясной как никогда. Он помнил, что хотел поговорить о боцмане Али, но еще понял: опий сбил его с трусливого курса — во всем нужно разобраться самому, без посторонних. Неужто опийный дым прояснил его взгляд на мир? Или позволил заглянуть в те пределы своей души, где прежде он не бывал? Как бы то ни было, Захарий осознал, что взаимная симпатия двух людей из разных миров — редкостное, трудное и невероятное чувство, над которым не властны чужие правила и установления. В отношениях между двумя людьми свои правды и обманы, свои обязанности и привилегии, и только им решать, что есть честь, а что позор. Он должен сам достойно разобраться в отношениях с боцманом Али, что подтвердит его зрелость и готовность стоять у руля.