— Да, — кивнул Али. — Понимать.
Захарий пошел прочь, но боцман его остановил:
— Зикри-малум… погодить…
— Что?
— Туда смотреть. — Боцман Али махнул рукой по носу шхуны.
За бортом была кромешная тьма.
— Куда смотреть-то?
— Туда Малаккский пролив. Отсюда миль сорок-пятьдесят. Там Сингапур близко-близко. Шесть-семь дней плыть.
— К чему ты клонишь?
— Зикри-малум хотеть серанг Али исчезать, да? Можно. Скоро-скоро, туда.
— Как это? — опешил Захарий.
Боцман показал на баркас:
— В лодка. Мала-мала рис, мала-мала вода. Семь дней Сингапур. Потом Китай.
Теперь Захарий понял.
— Хочешь слинять с корабля?
— А что? Зикри-малум хочет моя уходить, да? Сейчас лучше, сильно лучше. Серанг Али «Ибис» приходить только ради Зикри-малум. Иначе не ходить. — Боцман сплюнул за борт. — Берра-малум шибко плохой. Что он творить с дьявольский язык? Он приносить большой беда.
— А шхуна? — Захарий стукнул кулаком по поручням. — Как с ней-то? А пассажиры? Им ты ничего не должен? Кто доставит их на место?
— Тут много ласкар. Приведут «Ибис» Пор-Луи. Легко.
Не дослушав, Захарий помотал головой:
— Нет. Я не позволю.
— Зикри-малум ничего не делать. Только дремать одна вахта. Двадцать минут.
— Я не позволю, боцман Али, — твердо повторил Захарий, абсолютно убежденный в своей правоте. — Я не дам тебе сбежать на баркасе. А если что-нибудь случится и придется покинуть корабль? Нельзя разбазаривать лодки, когда на борту полно пассажиров.
— Лодка много. Хватит.
— Сожалею, боцман. В мою вахту этого не будет. Я предложил вполне разумный выход — дождись прихода в Порт-Луи и тогда линяй. Это все, что я могу для тебя сделать, не больше.
Али хотел что-то сказать, но Захарий его оборвал:
— Не уговаривай, иначе придется доложить капитану. Ты понял?
Боцман Али глубоко вздохнул.
— Да, — кивнул он.
— Вот и хорошо. — Захарий пошел к рубке, но, обернувшись, добавил: — Не вздумай что-нибудь учудить. Я с тебя глаз не спущу.
Поглаживая усы, боцман ухмыльнулся:
— Зикри-малум шибко хитрый, да? Серанг Али не тягаться.
Весть о свадьбе Хиру волной пронеслась по трюму, образуя возбужденные водовороты; наконец-то после многих злосчастий произошло нечто иное, что, по словам Дити, заставило всех смеяться сквозь слезы.
Естественно, организационные дела легли на плечи всеми признанной бхауджи. Нужен ли обряд тилака?[126] Тон Дити обрел ворчливость, свойственную тем, кто обременен утомительными хлопотами по устройству семейного праздника: а как насчет шафрана и куркумы?[127]
Всех женщин волновали вопросы: кохбар[128] будет? Что за свадьба без опочивальни? Наверное, ее можно выгородить тряпками и циновками? А как быть с костром, вокруг которого надо сделать семь священных кругов? Может, сойдет лампа или свеча?
— Ишь, разболтались! — брюзжала Дити. — Нельзя все решать самим! Мы ведь не знаем обычаев со стороны парня.
— Парня? — Все просто рухнули от смеха. — Какой он парень? Он мужик!
— На свадьбе всякий жених — парень. Почему он не может снова стать парнем?
— А как насчет приданого и подарков?
— Ладно, доберемся на место, подарим ему козу.
— Ну хватит! Чего ржете?
В одном все были единодушны: тянуть нечего, дело надо провернуть по-быстрому. Стороны договорились: следующий день будет целиком посвящен свадьбе.
Меньше всех радовалась Муния.
— Вообрази, что всю жизнь надо прожить с таким мужем! — сказала она Полетт. — Я бы ни за что не согласилась.
— А какого ты хочешь?
— Такого, чтобы показал мне кусочек мира.
— Ага. Скажем, ласкар? — поддразнила Полетт.
— Хотя бы, — хихикнула Муния.
Только повитуха Сарджу все никак не могла оправиться от морской болезни; еда и питье в ней не держались, она страшно исхудала, и казалось, будто последние искры жизни теплятся лишь в ее темных глазах. На палубу Сарджу подняться не могла, и женщины приносили ее порцию в трюм, надеясь, что хоть кусочек съестного удастся протолкнуть меж ее губ.
Однажды гирмиты еще ужинали, когда Дити сошла вниз — была ее очередь кормить повитуху. В сумрачном пустом трюме, освещенном лишь парой ламп, съежившаяся фигурка Сарджу выглядела невероятно жалко.
— Ну как ты, сестра? — с наигранной бодростью спросила Дити. — Сегодня получше?
Повитуха не ответила и только быстрым взглядом окинула трюм. Убедившись, что вокруг никого, она схватила Дити за руку и потянула к себе:
— Иди сюда, я хочу кое-что сказать.
— Слушаю тебя, сестра.
— Больше не могу, — прошептала Сарджу. — Сил нет…
— Ну зачем ты так? — укорила Дити. — Надо кушать, и тогда сразу поправишься.
Сарджу нетерпеливо сморщилась:
— Времени мало, дай сказать. Истинно говорю: я не доживу до конца путешествия.
— С чего ты взяла? Тебе полегчает.
— Поздно. — Глаза повитухи лихорадочно блестели. — Уж такого я навидалась. Я знаю, что помру, но прежде хочу кое-что тебе показать. — Из-под головы она вытащила сверток, служивший ей подушкой, и подтолкнула его Дити: — Вот. Разверни.
— Зачем?
Просьба удивила, поскольку Сарджу никогда не открывала сверток на людях. Она так о нем пеклась, что соседки частенько посмеивались над ней, гадая о таинственной поклаже. Дити не одобряла насмешки; скрытность пожилой женщины, которая трясется над дорогими ее сердцу вещицами, она считала обычным чудачеством. Ясно, что повитухе было непросто решиться на просьбу.
— Ты вправду хочешь, чтобы я открыла?
— Давай быстрее, пока кто-нибудь не пришел.
Дити предполагала, что в свертке хранятся старые муслиновые тряпки да что-нибудь из кухонной утвари, — так и оказалось: древняя одежонка и деревянные ложки.
— Дай-ка сюда. — Тонкой, как хворостина, рукой Сарджу ухватила мешочек размером с ее усохший кулак, понюхала и передала Дити: — Знаешь, что это?
На ощупь — семена. Дити тотчас узнала аромат:
— Конопля! Конопляное семя.
Сарджу кивнула и подала ей другой мешочек:
— А это что?
Нюхнув раз-другой, Дити определила:
— Дурман-трава.
— Тебе известно, для чего она? — шепнула Сарджу.
— Да.
— Я знала, что лишь ты их оценишь, — слабо улыбнулась Сарджу. — А вот самое-самое… — Она подала третий мешочек. — Береги его пуще глаза, здесь невообразимое богатство — семя лучшего бенаресского мака.
Дити сунула пальцы в мешочек и, ощутив знакомые крупинки, мысленно перенеслась в окрестности Гхазипура. Она будто вновь сидела в своем дворе и вместе с Кабутри из горсти маковых семечек готовила алу-пост. Как же так: полжизни угрохала на маки и не сообразила взять с собой семена — хотя бы на память?
Дити протянула мешочек Сарджу, но та отпихнула ее руку:
— Они твои, бери и храни. Сообразишь, как использовать коноплю и дурман. Никому не говори и не показывай. Лежать они могут долго. Спрячь, покуда не понадобятся, они дороже любого богатства. В свертке еще обычные специи. Как помру, раздай остальным. Но эти семена — только тебе.
— Почему мне?
Дрожащей рукой Сарджу показала на образы, нарисованные на балке:
— Потому что я хочу быть там. Чтобы меня поминали в твоем святилище.
— Обещаю, сестра. — Дити сжала ее руку. — Непременно.
— Спрячь семена, пока никто не видит.
— Хорошо…
К еде повитуха не притронулась. Дити отнесла миску на палубу. Калуа на корточках сидел под баркасом, и она умостилась рядышком, слушая вздохи напружинившихся парусов. Под ногтем ее большого пальца застряло маковое семечко. Дити подняла взгляд к небесному своду, усыпанному звездами. В другую ночь она бы привычно обшарила небо в поисках планеты, которую считала вершителем своей судьбы, однако нынче взгляд ее вернулся к зажатой в пальцах крупинке. Дити вдруг поняла, что не планета правит ее жизнью, а вот это крохотное зернышко — щедрое и обездоливающее, милосердное и убивающее, ласковое и мстящее. Вот кто ее Шани, ее Сатурн.
— Что ты увидела? — спросил Калуа.
Дити вложила семечко ему в рот.
— На-ка, отведай, — сказала она. — Это звезда, что увела нас из дома и забросила на корабль. Планета, что правит нашей судьбой.
Первый помощник самоутверждался, одаривая других прозвищами. Как все подобные шутники, он награждал кличками лишь тех, кто не мог отплатить ему той же монетой. Например, капитана Чиллингуорта за глаза он называл Шкипер Наббс, а Захария в лицо, но без свидетелей (делая уступку реноме саибов, в данном случае — помощников) величал Хлюпиком. Что до остальных, то мало кто удостаивался чести получить собственное прозвище. Среди них был боцман Али, носивший кличку Гнида, переселенцы же равнодушно именовались «швалью» или «скотом», охранники — «индюками» или «пьянью», а ласкары — «шелупонью» и «шушерой».
Из всех обитателей шхуны лишь один имел прозвище, в котором вроде бы сквозила приязнь, — Бхиро Сингх звался Брюханом. Помощник не ведал, что субедар тоже наделил его заглазной кличкой «Малум на-малум» (Командир-Не-Могу-Знать). Ответная любезность была не случайна, ибо этих людей отмечала природная близость, простиравшаяся до внешнего сходства: смуглый и седой субедар был гораздо старше и пузатее, но оба отличались высоким ростом и бочкообразной грудью. Схожесть характеров помогала преодолеть языковой барьер, хотя они могли общаться почти без слов, ибо между ними была если не дружба, то определенное совпадение интересов; друг с другом им было легко, что допускало легкую фамильярность, в иных условиях немыслимую для людей, занимающих почтенные должности, и даже совместное распитие грога.
Субедар и первый помощник были едины во многом, но полного согласия достигали в отношении к узникам, которых мистер Кроул прозвал «два Джека» (Нил — Джек-проныра, А-Фатт — Джек-мартышка). Когда Бхиро Сингх выводил осужденных на ежедневный «променад мерзавцев», первый помощник участвовал в забаве и подбадривал субедара, палкой погонявшего узников: