В результате развития процесса культурного синтеза в XVIII–XIX вв. сложилась ибероамериканская основа целостности большинства формирующихся латиноамериканских наций, генетически связанных с народами Пиренейского полуострова. То, что подобная основа — историческая реальность, со всей очевидностью выявилось в последней трети XIX — начале XX в., когда она сумела сохраниться в условиях массовой европейской иммиграции. Это нашло свое отражение прежде всего в сохранении в качестве национального испанского (в Бразилии — португальского) языка, а также основных черт духовной культуры и самосознания, сложившихся ранее. Во втором–третьем поколениях иммигранты из Европы в странах Испанской Америки в большинстве случаев ассимилировались испаноязычным этносом.
Хотя этнический процесс в Бразилии пошел несколько более сложным, зигзагообразным путем, в принципе и здесь превалирующей оказалась тенденция к сохранению португалоязычной основы как главной базы формирования целостности бразильской нации. Как справедливо отмечают многие исследователи, и в наши дни испанский (в Бразилии — португальский) язык и католическая в своих наиболее глубоких проявлениях культура — наиболее очевидные повседневные свидетельства жизненности «иберийского присутствия» в Латинской Америке, его глубокой укорененности в странах региона.
Не случайно многие выдающиеся мыслители Латинской Америки конца XIX — начала XX вв. (здесь можно проследить линию преемственности, ведущую от X. Марти и X. Э. Родо к X. Васконселосу, М. Угарте, П. Энрикесу Уренье, А. Рейесу, М. Брисеньо Ирагорри) утверждали значимость иберийского наследия как решающего (или, во всяком случае, одного из решающих) фактора формирования латиноамериканской идентичности. При этом, что особенно характерно, отстаивалась ценность испанской и португальской традиций не самих по себе, взятых изолированно, а именно как важнейших участников процесса синтеза культур. Среди латиноамериканских мыслителей XX в. с наибольшей ясностью и силой эту тенденцию в трактовке «иберийской проблемы» выразили X. Васконселос с его концепцией «космической расы», П. Энрикес Уренья, М. Брисеньо Ирагорри, Л. Сеа.
В XX в. резко обострилась борьба противоположных по своей социальной сути составляющих иберокатолического начала. Пожалуй, кульминационным пунктом этой борьбы явилась гражданская война в Испании в 1930‑е гг. Прогрессивные, демократические силы Латинской Америки активно опирались на демократическую испанскую (главным образом) и португальскую традицию. Главным же ориентиром для наиболее консервативных и реакционных сил региона на долгие годы стали корпоративно–фашистские режимы Франко и Салазара.
Новый этап в развитии иберийского мира начался во второй половине 1970‑х — начале 1980‑х гг. после падения франкистского режима в Испании и ряда правоавторитарных режимов в Латинской Америке, португальской революции и перехода к демократическому правлению как обеих стран Пиренейского полуострова, так и крупнейших государств региона к югу от Рио–Гранде.
В наше время уже никак нельзя утверждать, что единственными постоянными определяющими чертами иберийского начала являются авторитаризм, корпоративизм, консерватизм и т. п. — все то, что было обозначено выше как «иберокатолический авторитарный комплекс». Сами реалии политической и социальной жизни убедительно подтверждают, что демократические ценности укоренились как на Пиренейском полуострове, так и в Латинской Америке. Вместе с тем это отнюдь не означает, что противоположные им ценностные ориентации исчезли: иберийская составляющая цивилизационного кода Латинской Америки и в наше время сохраняет свою противоречивость.
Эта противоречивость проявляется не только в восприятии идей и институтов политической демократии, но и по отношению ко всему комплексу ценностей модернизации. Когда Испания и Португалия, а затем и их колонии в Новом свете познакомились в XVII–XVIII вв. с этими ценностями, последние представляли собой для иберийского мира нововведения западного происхождения, не выросшие органически из его собственной социокультурной почвы и, следовательно, первоначально чуждые ему. Проблема постепенного, крайне сложного восприятия ценностей модернизации Ибероамерикой предстает как проблема ее взаимодействия с собственно западной традицией, сформировавшейся в главных центрах «фаустовской» цивилизации.
Таким образом, цивилизационное лицо Латинской Америки и Карибского бассейна вполне вписывается в общечеловеческую структуру и схему мировой цивилизации, имея при этом свою цивилизационную специфику и оригинальные особенности.
Латиноамериканская цивилизация XIX–XX вв.(В. Г. Космина)
Война за независимость началась в 1810 г., когда Испания была оккупирована наполеоновской Францией, и после неоднократных успехов и поражений сепаратистов завершилась их окончательной победой в 1824 г.612 Помощь колониям финансами, оружием, снаряжением, а то и солдатами поступала от западных стран, главным образом от Англии.
Воевали против испанских войск многочисленные отряды во главе с разнообразными каудильо (предводителями), преимущественно из числа креольской верхушки. Но главные победы были достигнуты крупными боеспособными армиями, которые удалось создать на севере южноамериканского континента Симону Боливару, а на юге — Хосе де Сан–Мартину. Однако разногласия между двумя лидерами, интересы и амбиции местной креольской олигархии, отсутствие в колониальные времена тесных связей между отдельными регионами (Испания их внешние связи замыкала на себе) не позволили в освободившейся Испанской Америке создать единое независимое государство. Возникло 15 отдельных государств613, между которыми то и дело разгорались пограничные войны. А внутри многих из них местные олигархические кланы и каудильо вели упорную борьбу за федерализацию, сопровождавшуюся гражданскими войнами.
Итак, с 1820‑х гг. Латинская Америка, как вскоре стали называть этот говорящий на романских языках регион, начала свое самостоятельное существование. Но, как и следовало ожидать, освобождение от испанского колониального владычества не обернулось революционным изменением самого характера власти. Вакуум, образовавшийся после устранения прежней государственной власти патримониального типа, быстро был заполнен такой же по характеру властью креольских кабильдо или «американизированных» управленческих структур бывшей метрополии.
Еще в 1811 г. А. Нариньо в издававшейся им газете «Багатела» с горечью писал: «Мы ничуть не продвинулись вперед, мы сменили хозяев, но не условия. Те же законы, то же правительство с некоторой видимостью свободы, но, в сущности, с теми же пороками; те же преграды и произвол в судейской администрации; те же оковы в торговле, те же трудности с ресурсами, те же титулы, чины, привилегии и донкихотство у власть предержащих. Одним словом, мы завоевали нашу свободу для того, чтобы вернуться к старому»614. А современный мексиканский мыслитель О. Пас замечает: «...Наша революция должна рассматриваться не как начало современной эры, а как момент распада испанской империи на части. Первая глава нашей истории — это история расчленения, а не рождения. Наше начало — отрицание, слом, дезинтеграция»615.
Для придания новой власти «современного», «цивилизованного» вида вводились конституции, законодательство, те или иные государственные институты, которые копировались («имитировались», по Л. Сеа616) с демократических систем США и, отчасти, Англии. Были «позаимствованы» посты президентов, двухпалатные парламенты, территориально–административное деление и даже названия государств, например, Мексиканские Соединенные Штаты.
Но в США эти институты действительно были наполнены демократизмом. Он проистекал из политической активности массы индивидов–протестантов, которые, стремясь к максимальному успеху в своей деятельности, воспринимали государственную власть как инструмент по обеспечению условий для этого успеха. А в Латинской Америке, где отношения между патримониальной властью и массой населения традиционно строились на началах патернализма, народ безропотно подчинился новой, «демократической», власти, по привычке уповая на ее «добрую волю». Да и католицизм освящал эту старую–новую иерархическую общественную структуру, в которой каждый человек и социальная группа якобы служат цели высшего, универсального порядка.
Обладание этой неподконтрольной обществу и сохранявшей патримониальный характер властью сулило неограниченный доступ к ресурсам, а потому стало предметом острой схватки разных олигархических групп. Чтобы представить свои претензии в «респектабельном» виде, они активно использовали заимствованные на Западе идеологии.
Старая креольская аристократия из числа крупнейших латифундистов и шахтовладельцев выступала поклонницей консерватизма и свою борьбу за власть, укрепление централизованного государства и даже введение монархии обосновывала необходимостью заботы о «простом народе» и сохранении христианской морали. Группы предпринимателей и коммерсантов, быстро богатевших на торговле с Англией, объявляли себя либералами, защитниками фритредерства, политической свободы и федерализма. Группы военных, сохранявших влияние со времен войны за независимость, обещали объединить общество и «навести порядок», чтобы защитить его свободу. Народ же, отмечают мексиканские авторы, составлял «массу, которая подо всем этим клокотала и готова была подчиниться любому хозяину с любой идеологией, лишь бы только выжить в этом мире, где ее безжалостно душили олигархии, принуждавшие участвовать в их борьбе»617.
Но в таком случае в Латинской Америке и не могло быть привычной для Запада борьбы идеологий, борьбы за власть социальных групп и их партий. Хотя партии имелись, важнейшим средством формирования политической власти и частичного воздействия на нее снизу являлся каудильизм — традиция объединения групп люд