Макрохристианский мир в эпоху глобализации — страница 107 из 195

627?

В латиноамериканской общественной мысли XIX в. это увлечение «европеизацией» сопровождалось попытками отринуть всю прошлую историю и культуру региона как олицетворение «варварства». Аргентинский писатель Д. Ф. Сармьенто так и сформулировал свое кредо: «Цивилизация против варварства!». Став в 1868 г. президентом страны, он настойчиво внедрял европейскую систему образования, строил школы и библиотеки, положил начало массовому привлечению иммигрантов из Европы и одновременно вел истребительную войну против индейцев, намереваясь отдать занятые ими земли под пастбища.

Надо сказать, что индейцев и их культуру унижали и оскорбляли в книгах и периодической печати во многих странах региона. Их «обвиняли» в неприятии христианства и частной собственности, отсутствии предприимчивости и трудолюбия, обосновывая этим «оправданность» изгнания их с земель. И лишь изредка индейцы поднимали восстания, чтобы защитить свои права. В целом же индейская культура в XIX в. подверглась ударам и маргинализации, сравнимым лишь с первыми веками колониализма628.

Но означало ли такое «цивилизаторство» и подражание Западу, что латиноамериканская культура оторвалась от своего цивилизационного основания и на самом деле (вслед за экономикой) интегрировалась с культурой Запада? Безусловно, нет. Собственно, попытка «европеизации», как проект на будущее, как раз указывает на признание и осознание этой культурой своей особости, отличительности от европейской культуры, пусть даже обозначавшейся отдельными авторами уничижительным термином «варварство». Тогда еще не делались попытки раскрыть смысл этой «особости», поскольку для этого требуется если не апологетическая, то хотя бы «нейтральная» оценка самой культуры. Однако можно говорить о появлении одного из идефиксов в самоидентификации латиноамериканской культуры. Вместе с государственной консолидацией обществ это свидетельствовало о процессе самоутверждения Латиноамериканской цивилизации. Он заметно ускорился в XX веке.

Включение латиноамериканских стран в мировой рынок на условиях аграрно–сырьевой специализации и монокультурности действительно принесло им немало выгод. Общий ВВП стран региона увеличился с 27,9 млрд долл, в 1870 г. до 121,7 млрд долл, в 1913 г., а в расчете на душу населения — с 698 долл, до 1511 долл, (в Аргентине — до 3797 долл.)629. Однако ситуация коренным образом изменилась в период мирового экономического кризиса 1929–1933 гг., когда троекратное падение объемов экспорта оставило латиноамериканские страны и без финансов, и без иностранных промышленных товаров. Было подорвано влияние в обществе практически всех тогдашних режимов — как либеральных, так и диктаторских. Большинство из них в 1930‑е гг. было свергнуто, как правило, с участием пришедших в движение народных масс, преимущественно городских слоев.

Кризис подвел черту под прежним олигархическим этапом в развитии экономики стран континента и соответствующими формами правления. Требовались глубокая переориентация экономической стратегии, преодоление зависимости региона от западных импортеров сырья и продовольствия, переход к самостоятельному производству промышленных товаров. Решение этих задач было не под силу старой олигархии и не отвечало ее интересам. При общей же слабости национальной буржуазии и почти полном отсутствии гражданского общества (несмотря на наличие в ряде стран всеобщего избирательного права, профсоюзного и демократического движений и пр.) патерналистскую заботу об этом должно было взять на себя государство. Активное вмешательство в экономические и социальные вопросы демонстрировали тогда и другие государства — и тоталитарные, и демократические. В его необходимости убеждала и влиятельная в то время теория Дж. М. Кейнса.

В условиях Латинской Америки проводимые преобразования требовали обновления самого государства. Оно должно было искать поддержку одновременно у национальной буржуазии, средних слоев, рабочих, других социальных групп и иметь для этого интегрирующую общество идеологию. Такой идеологией мог стать лишь национализм в той или иной его разновидности. Но в любом варианте он неминуемо противопоставлял латиноамериканские нации внешним силам и этим объективно способствовал сближению разных социально–культурно–расовых групп, а значит — консолидации структурных компонентов Латиноамериканской цивилизации.

В 1930–40‑е гг. многие государства взяли курс на импортозамещающую индустриализацию. В создавшихся условиях лишь он позволял обеспечить «догоняющее развитие». Однако его реализация была крайне осложнена трудностями объективного и субъективного свойства — ограниченностью ресурсов и ростом протестной активности масс, требовавших от патерналистской власти неотложного решения социальных проблем. Поэтому национал–реформ истские правительства надолго удерживались у власти лишь в государствах, имевших большие поступления от экспорта нефти (Мексика, Венесуэла). А в условиях политической нестабильности обычно устанавливала свою диктатуру армия, остававшаяся едва ли не самым устойчивым изо всех государственных институтов. Только за 1945–1970 гг. в регионе произошло 75(!) военных переворотов.

Но также появилась разновидность режимов, способных аккумулировать социально–политическую активность совершенно разных социальных групп. Эти режимы основывались на популизме — идеологии и практике массовых («народных») националистических движений, руководимых общепризнанным вождем и предназначенных для мобилизации населения в поддержку его политической власти. По сути, это было новое издание каудильизма, приспособленного к условиям XX в. Отсутствие у массы людей индивидуалистических ценностей, непосредственность восприятия человеком мира и своего места в нем, господство корпоративистских, патерналистских и авторитаристских традиций делали латиноамериканское общество весьма восприимчивым к популистским призывам быстро покончить с экономической отсталостью и социальной несправедливостью. Сыграл свою роль и пример тоталитарных государств в Европе, также прибегавших к популистским методам.

«Классические» популистские режимы Ж. Варгаса в Бразилии (1930–1945 и 1951–1954) и X. Д. Перона в Аргентине (1946–1955) опирались на поддержку профсоюзов и легко удовлетворяли их требования, пытаясь сочетать решение экономических и социальных проблем. В управлении обществом они применяли издавна известные Латиноамериканской цивилизации методы корпоративизма и «бескомпромиссного патернализма», т. е. прямого диктата. Популизм стал свойственен весьма многим режимам и движениям в Латинской Америке.

Политика импортозамещающей индустриализации позволила несколько повысить темпы роста экономики и увеличить в структуре производства долю обрабатывающей промышленности. Но экономическая зависимость от США и других стран Запада не уменьшилась, а даже увеличилась, переместившись в сферу импорта оборудования для индустрии. Кроме того, США, считавшие Латинскую Америку своей «вотчиной», откровенно поддерживали правые военные диктатуры и олигархические режимы, вводили экономические санкции против национал–реформистских правительств, ограничивавших деятельность американских компаний.

Поэтому нараставший социальный протест и борьба против диктатур неизбежно приобретали антиамериканское («антиимпериалистическое») звучание, что особенно проявилось в революции на Кубе. Ее победа и последующая радикализация (когда популистский режим Ф. Кастро начала поддерживать Москва) дали толчок повстанческим движениям на всем континенте. Ответом на него стало установление в 1960–70‑е гг. правых военных диктатур едва ли не во всех странах региона. Правоавторитарные режимы с помощью жестокого террора подавили очаги партизанской борьбы и забастовочное движение рабочих. Но в экономике лишь военные Бразилии и Чили сумели добиться ощутимых сдвигов. Большинство же стран региона не достигло впечатляющих успехов ни в импортозамещающей, ни в экспорториентированной индустриализации, предпринятой в 1970‑е годы.

Ничуть не уменьшилась и зависимость Латинской Америки от «центра» мировой экономики, представленного США, другими западными странами, крупнейшими международными компаниями и финансовыми организациями. Теперь она остро проявилась в сфере новых технологий и огромнейшей внешней задолженности. Круг замкнулся: вся предыдущая экономическая стратегия, опиравшаяся на общее государственное регулирование и развитие госсектора, натолкнулась на непреодолимые проблемы, порожденные и ею самою, и — еще больше — внешними, неподвластными этим государствам силами и обстоятельствами.

В 1980‑е гг. внешние кредиторы (МВФ, МБРР и др.), надеясь вернуть долги, потребовали полной либерализации экономики и обусловили этим предоставление новых займов. Началось реформирование экономик по неолиберальному сценарию. Сокращались бюджетные расходы на социальные нужды, содержание госсектора и аппарата управления. Приватизировались предприятия госсектора. Государственное вмешательство в экономику было резко ограничено, а иностранному капиталу предоставлены большие льготы. В 1990‑х гг. латиноамериканские страны согласились с предложением международных кредиторов и правительства США значительно ускорить реформирование экономик («Вашингтонский консенсус»), и рыночные реформы приобрели обвальный характер630.

Ослабление роли государства в экономической жизни общества делало и вмешательство армии в политику излишним. Отошло время военных диктатур. К началу 1990‑х гг. военные повсеместно передали власть гражданским. Последним это сделал в марте 1990 г. чилийский диктатор А. Пиночет.

Период с 1930 до начала 1980‑х гг. был, пожалуй, наиболее плодотворным для Латинской Америки и в социально–экономическом, и в цивилизационном ее развитии. Государство в целом сохраняло свой патримониальный характер, но его активная роль в решении экономических, социальных и культурных проблем позволила заметно сбалансировать развитие общества в этих областях