Все это, как и многое другое, дало тот феномен, который официальная идеологическая машина назвала «новой исторической общностью — советским народом», а сами люди, ощущая соответствующую надэтническую реальность, определили словами «совок», «совки». Такое уничижительное самоопределение им, понятно, никто не навязывал.
Более того, чувство «советскости» («совковости») многими гражданами СССР (как русской, так и нерусской национальностей) воспринималось как некое прирожденное клеймо, формируя у некоторых граждан своеобразный комплекс неполноценности. Такие люди начинали стыдиться своей «совковости», что становилось заметным со второй половины 1970‑х гг. И это, очевидно, сыграло немалую роль в позднеперестроечные годы, когда в качестве антитезы «советскости–совковости» национально ориентированные политические и культурные деятели стали активно пропагандировать первостепенность национальной (в смысле этнокультурной, а часто и по «крови и почве») идентичности.
Обвальный крах СССР способствовал процессу переориентации идентичностей в национальную плоскость, а средства массовой информации большинства постсоветских государств сразу же после провозглашения их независимости активно принялись закреплять в массовом сознании ценности этно–государственной идентичности, не понимая, как правило, что современные нации создаются не на основе этноязыковых признаков (что, естественно, тоже немаловажно), а на общегражданском, в пределах государства как социально–политического организма, единстве людей безотносительно к их национальному происхождению.
Но такие пропагандистские усилия (тем более при катастрофическом ухудшении качества жизни абсолютного большинства граждан новых государств в течение первого десятилетия их независимого существования), вполне закономерно с теоретической точки зрения, но неожиданно для национал–радикалов, стали давать (в частности, в Украине) противоположный эффект.
Оказалось, что для основной массы обитателей Украины, восточных и южных, а также в значительной мере, и в центральных областях, ценности и приоритеты советского времени (при этом вовсе не заидеологизированные, как это иногда хотят представить) — минимальная социальная защита, скромный, но гарантированный достаток и пр. куда важнее, чем этнонационально–языковые ценности.
Первостепенная для многих жителей преимущественно западных и, отчасти, центральных областей национально–языковая самоидентификация оказывается далеко не главной в ценностной системе представителей других регионов Украины. Поэтому важно понять, почему в одном случае национально–языковая идентичность исторически столь важна для людей, а в других не является ценностным приоритетом.
Объясняется это вполне определенными историческими, культурцивилизационными причинами.
В Западной Украине, в особенности же в Галичине–Галиции, входившей в качестве периферийной зоны в Западно–Центральноевропейскую общность в течение шести веков, этническая принадлежность была жестко связана с другими статусными позициями индивида и в значительной, если не в решающей, степени определяла жизненные возможности человека. Поляк разговаривал по-польски, был преимущественно «паном» — господином–землевладельцем или представителем свободных, по крайней мере, престижных профессий, в большинстве своем — шляхтичем, неизменно — католиком, пренебрежительно относился к русину (украинцу). Еврей был иудеем, разговаривал на идиш, а также по-польски и, обычно, хуже, по-украински в его западном варианте, был чаще всего откупщиком–арендатором, управляющим в поместье, мелким торговцем–перекупщиком или ростовщиком, а значит, с точки зрения галицкого крестьянина, он также оббирал его. Наконец, русин был в абсолютном большинстве случаев крестьянином, разговаривал на западноукраинском диалекте, исповедовал греко–католицизм. Но незначительная часть русинов, преимущественно из семей священников, получала образование, составляя костяк формировавшейся национальной интеллигенции.
В такой обстановке попытка перейти на другой язык или в другую веру воспринималась как измена, к тому же не имевшая обычно практического смысла: свои такого человека обычно отторгали, а чужие полностью в свой круг никогда не принимали. Немногочисленные представители других народов монархии Габсбургов, проживавшие в западноукраинских областях, прежде всего — австрийские немцы, были связаны с имперской администрацией, занимались бизнесом или являлись представителями свободных профессий. Они стояли как бы над (или вне) этой традиционной для региона трехслойной структурой, исповедуя преимущественно католицизм и общаясь на немецком языке.
Национальность, таким образом, заведомо определяла круг знакомств и профессиональную ориентацию, доступ к той или иной культурной традиции, возможности социального продвижения и т. д., короче — траекторию и допуски жизненного пути. При этом каждая этническая группа занимала определенный общественный ранг, в частности русины — низший, что было тем более оскорбительным, что они, живя на земле своих предков, составляли там большинство населения.
Отсюда — стремление объединиться по национальному признаку и улучшить свое положение, тем более что относительно либеральная, вполне соответствовавшая духу Запада второй половины XIX — начала XX вв. политическая система Австро–Венгрии, с одной стороны, и стремление австрийского правительства поддерживать «паритет сил» между поляками и русинами для игры на их противоречиях с целью прочнее удерживать этот край, с другой, благоприятствовали созданию национальных партий, союзов и товариществ.
Таким образом, жесткая национально–языково–конфессионально–культурно–социальная сегрегация при возможности политической консолидации по национальному признаку создавала тип национально акцентуированного человека, в первую очередь идентифицировавшего себя как личность со своим народом. И это вполне проявилось, когда австрийская власть, после кровавой борьбы западных украинцев с поляками, сменилась и в Галиции, и на Волыни (бывшей до того под властью России) практически оккупационным режимом междувоенной Польши, на смену которому пришли куда более репрессивные режимы — советский, нацистский и опять, в конце Второй мировой войны, советский.
Но здесь, в отличие от уже пережившей коллективизацию и голодомор остальной территории Украины (в составе УССР), массовые конфискации и репрессии встречали вооруженное сопротивление, а само противостояние новой власти и прибираемого ею к рукам населения осмысливалось последним сугубо в национальных категориях: пришли «русские»... И страдания, принесенные «советами», отложились в народной памяти на десятилетия. А зверств в ходе разгоревшейся партизанской войны достаточно совершалось с обеих сторон.
Принципиально иным было положение украинцев в Российской империи. Национальный язык в образовании и печати с 1864 г., еще более жестко с 1876 г., до 1905 г. был запрещен (правда, эти запреты часто нарушались) так же, как и право объединяться в политические партии (тем более по национальному признаку). Царская власть (как и большинство российской интеллигенции того времени) не признавала существование отдельного украинского народа, рассматривая его в качестве малороссийской ветви (наряду с другими — великорусской и белорусской) единого русского народа.
Однако украинское происхождение как таковое, при условии свободного владения русским литературным языком (что при близости языков и организации всего образования на русском языке было несложно) и политической лояльности, никоим образом не являлось препятствием в деле социального продвижения. К тому же, основными официально признанными различиями между людьми в Российской империи были конфессиональные и сословно–имущественные.
В религиозном отношении украинцы (в пределах державы Романовых) были православными, как и русские. Аналогичным образом они вполне были представлены во всех социальных слоях российского общества — от высшей аристократии (Кочубеи, Скоропадские и пр.), через церковных деятелей, учителей–просветителей и, затем, творческую интеллигенцию (среди которых они заняли прочные позиции с петровских времен и даже ранее, еще при Алексее Михайловиче), рядовое дворянство (вспомним И. Котляревского, П. и С. Гулаков–Артемовских, Н. Гулака, Е. Гребинку, гоголевских старосветских помещиков и пр.) и крупную буржуазию (род Терещенко, В. Симиренко и пр.) до мещанства и крестьянства.
Таким образом, национальная принадлежность украинцу (как и белорусу) в пределах Российской империи не ставила препятствий на жизненном пути так же, как и не давала преимуществ (по сравнению с русским). А поэтому она и не имела для большинства особого значения, по крайней мере не становилась основным параметром самоидентификации.
Общность религии и, в высокой степени, надэтнического слоя культуры (наука, искусство и пр.), близость и взаимопонятность языков (при свободном владении образованными украинцами русским литературным языком), принадлежность к одним сословно–имущественным разрядам по всей вертикали их иерархии, совместное проживание (массово — в городах), что в совокупности способствовало повседневным дружеским, брачным, деловым, профессиональным и пр. контактам, сближало и смешивало украинцев и русских на обширных пространствах (особенно в южных регионах Восточной Европы, но также в Петербурге, Москве и т. д.) Российской империи, а позднее СССР. А это исторически определяло иное значение этнонационального фактора в жизни Российской империи (и СССР), чем в условиях Австро–Венгрии или междувоенной Польши.
В пределах преимущественно Православно–Восточнославянского (постправославного) мира, но со значительным присутствием представителей многих других народов (евреев, армян, татар, казахов и пр.) реально сложилась наднациональная, в конечном счете пусть даже советская, общность, принадлежность к которой ощущают и сегодня многие русские, белорусы, украинцы незападных областей, представители иных народов.
Но в пределах той же Украины (как и, скажем, в прибалтийских государствах, бывших независимыми в период между войнами) население западных областей не чувствовало и, тем более сейчас, когда СССР распался, не чувствует своей причастности к этой надэтнической целостности, выполнявшей в некотором смысле функции политической нации, а ныне сохраняющейся в качестве историко–культурной общности. И такой конфликт ценностей и идентичностей находит свое прямое выражение в политической жизни, и не только Украины, но и, в иных формах, России, Беларуси, прибалтийских государств, Казахстана и пр., практически на всем постсоветском пространстве.