Таким образом, в Украине, как и в России, путь «шоковой терапии» был избран в то время, когда негативные последствия этого реформаторского приема были уже хорошо видны на примере гораздо более подготовленных к этой операции центральноевропейских государств. Деструктивный характер соответствующего направления реформирования был уже осмыслен и теоретически.
Так, среди западных экспертов, согласно проведенному летом 1992 г. опросу, за «шоковую терапию» применительно к странам с переходной экономикой высказалось лишь 28%, а 62% считали единственно приемлемой стратегию постепенных и поэтапных реформ, таких, как в послевоенной Западной Европе, в Китае и т. д.745.
Известно было и то, что ситуация в постсоветских странах, в отличие от центральноевропейских, превратит «шоковую терапию» в губительное для их экономик средство. Причин для того — множество, однако к ним не следует причислять ту, которой наши горе–реформаторы прежде всего оправдывали собственный провал: дескать, народ не тот, психология «совковая» и пр. Будь у нас на старте не то, что успех — хотя бы просто сносная ситуация, народ обеспечил бы впечатляющий успех. Ведь мы (в СССР) больше других натерпелись от блокирования экономической свободы и всевозможных бессмысленных административных запретов, сильнее других ощущали разрыв между тем, что имеем сами и что имеет Запад.
Причины же недопустимости «шока», преступно проигнорированные нашими реформаторами, по меньшей мере таковы.
Во‑первых, у нас, в отличие от стран Центральной Европы, на старте напрочь отсутствовали даже зачатки конкуренции, частной собственности, равновесных (регулируемых спросом–предложением) цен и других элементов рыночной среды. Реально здесь было нечто противоположное: сплошной монополизм и антирыночные, командно–административные методы. Поэтому было заведомо известно, что результатом «шоковой» либерализации, т. е. внезапного введения неконтролируемых цен и других рычагов монетарного регулирования, может быть лишь хаос, развал, инфляционное ограбление народа, а значит — переток богатства к новым богачам и в другие страны, более того — замена власти государства властью мафии. Последнее вполне осознавали и западные эксперты. Так, авторитетный американский журнал «Us News and World Report» в сентябре 1993 г. писал: «Требовать введения в России чистой рыночной системы — то же самое, что требовать от водолаза всплыть на поверхность без декомпрессии». А профессор Стэндфорского университета Дж. Литуэн еще осенью 1991 г. предупреждал, что если в условиях сверхмонополизма либерализовать цены, то гарантирован полный развал экономики.
Во‑вторых, в стране решающим образом доминировали ВПК, тяжелая промышленность, фундаментальная и прикладная наука, т. е. те отрасли, которые не поддаются рыночному регулированию, для которых оно, не будучи дополненным другими (нерыночными) регуляторами, губительно. Это усугублялось чрезмерными структурными диспропорциями и дисбалансами, совершенно «неподъемными» для рыночных саморегуляторов. Ясно, что в таком утяжеленном и уродливом технологическом пространстве язык свободных цен лжет, рыночные сигналы искажаются, а это еще более умножает перекосы в экономике.
В‑третьих, Украина, по подсчетам экспертов ЕС и по нашим подсчетам, сделанным еще в составе СССР, имела на старте в мировых ценах отрицательный торговый баланс с другими республиками и, особенно, с РСФСР (4,8 млрд дол., или — 4,08 ВНП)746. Это обстоятельство само по себе превращало либерализацию внешнеэкономической деятельности, инициативно «вырванную» Украиной у России в апреле 1992 г., в дополнительную «рыночную удавку».
Происходивший в силу названных причин экономический обвал 1990‑х гг. был преумножен и хищнической безнравственностью тех, в чьих руках практически бесконтрольно оказались сконцентрированные в государственном масштабе общественные средства. Ведь, как известно (об этом писал ведущий теоретик рыночного хозяйства Ф. Хайек и другие столпы неолиберализма), без моральной традиции нормальное функционирование рыночного механизма невозможно747.
Не зря ведь сам «дух капитализма» М. Вебер связывал со строгой, аскетической протестантской этикой честности, трудолюбия и неукоснительного соблюдения долга перед Богом748. А А. Смит известен на Западе своей книгой «Теория моральных чувств» не менее, чем обосновывавшим действие «невидимой руки» рыночной саморегуляции трудом «Исследование о природе и причине богатства». По его убеждению, общество, где действует эта «невидимая рука», должно иметь не только свободный рынок, но и обладать определенным морально–этическим духом, социальностью, имеющей значение этичности, в контексте которой индивиды выражают свою моральную сущность, приобретающую характер обычаев и традиций749.
Далеко идущие последствия имело сознательно учиненное ограбление народа. И дело не только в том, что основная масса населения быстро разуверилась в том, что задекларированные верхами изменения могут хоть в какой-то мере способствовать улучшению жизни простого человека. Ограбление населения подорвало его покупательную способность, что способствовало параличу производства товаров. И это нельзя было не предвидеть. А известный всему миру опыт проведения экономических реформ Л. Эрхардтом в послевоенной Западной Германии показывает, что там 60%-ный рост производства всего лишь за полтора года был, в основном, связан с ростом доходов широких народных масс.
Итогом применения шокового приема, растянувшегося в Украине в неадекватной обстановке на много лет (и уже в силу одного этого утратившего какой-либо смысл), явилось беспрецедентное падение производства и превращение его в тормоз социально–экономического развития страны. Достаточно сказать, что падение ВВП к предыдущему году составляло: в 1992 г. — 16,8%, 1993 г. — 14,2, 1994 г. — 23, 1995 г. — 11,8, 1996 г. — 10%750. Это продолжалось до самого конца 1990‑х гг., в результате чего Украина к 2000 г., когда начался рост производства, утратила около 60% своего экономического потенциала. Еще быстрее, сравнительно с развалом производства, у нас происходило падение заработной платы. Если в 1990 г. она составляла по отношению к национальному доходу 36%, то уже в 1995 г. — менее 10%. Но и этого удручающего факта было мало: на народ обрушилась систематическая невыплата заработной платы. В итоге индекс покупательной способности в Украине в 1990‑е гг. стал одним из самых низких в Европе.
Но наиболее опасным для дальнейшей судьбы страны являлось разрушение главного ресурса национального прогресса — интеллектуального потенциала, обеспечивающего в технологически развитых странах 80–90% экономического роста. Эта опасность не так очевидна, но ее долгосрочные последствия ужасающи: мы лишаем себя шансов войти с развитыми странами Европы, Северной Америки и Восточной Азии в постиндустриальное, информациональное, в терминологии М. Кастельса, общество XXI в., обрекая себя на прозябание среди отсталых государств латиноамериканского, если вообще не африканского образца. О каком вступлении в ЕС может тогда идти речь?
Получается, что указанная нам Западом и столь некритически–восторженно принятая нашими «западниками» (как либерал–монетаристскими экономистами, так и национально акцентуированными политиками) стезя не ведет Украину на Запад, а направляет ее на иной, в сущности, латиноамериканско–африканский путь. Она превращается в пространство реализации чужих, прежде всего западных, экономических и политических интересов, что и соответствует той роли, которую уготавливают ей США и МВФ.
Сомнения в оправданности «шоковой терапии» в качестве обязательного средства реформирования в течение вот уже многих лет настолько широки, что руководство МВФ, равно как и другие проводники выгодной Западу (в первую очередь — США) неолиберальной политики, оказались крайне заинтересованными в разных подтасовках. Известен, например, скандал, вызванный попытками МВФ и Всемирного банка приписать себе (своим рецептам) эффект «экономического чуда» в Японии. В этом смысле весьма анекдотически выглядит факт награждения Китая медалью МВФ — при том, что реформы в этой стране проводились во многом и главном вопреки либерально–монетаристской идеологии. Смущают руководство МВФ и множащиеся протесты против проводимой этой организацией политики. Причем протесты исходят не только от скептиков, но даже от наиболее модных идеологов монетаристской стратегии.
Буквально сокрушающим было следующее признание одного из главных адептов МВФ — Дж. Сакса: «Почему МВФ оказался настолько беспомощным? В течение 50 лет он оставался монополистом не хуже ЦК КПСС, окружив свою деятельность густой завесой секретности. Он никогда не подвергает огласке содержание своих политических рекомендаций... И каждый раз, когда очередная программа МВФ терпит неудачу, Министерство финансов США и правительства «Семерки» выстраивают заслон вокруг этой организации751. Вывод о том, что «на практике “шоковая терапия” потерпела провал», сделали и американские авторы книги о реформах в России752, среди которых — несколько лауреатов Нобелевской премии.
Нет сомнения, что опускание нашей экономики в невиданный в мире доселе кризис — «кризис модернизации», есть порождение именно «шоковой терапии». Ибо именно «рыночный шок», если он продолжительный, напрочь лишает страну способности руководствоваться стратегическими интересами. В итоге воцаряется всепоглощающая сиюминутная выгода, не совместимая ни с наукой, ни с культурой, ни с высокими технологиями, ни с созданием передового по современным меркам общественного строя. Дж. Соросу принадлежит фраза: «Можно иметь рыночную экономику, но нельзя иметь рыночное общество». Но мы такое общество, похоже, почти сотворили и пожинаем его плоды. Как констатировал журнал «Economist»: «Украинской партии власти удалось сделать то, что считалось невозможным: создать экономическую систему, еще более неэффективную, чем командная экономика бывшего СССР»