Наступившая в Польше в те годы стабилизация, пока еще очень хрупкая, позволила совершить следующий маневр, тоже не вполне укладывающийся в монетаристские схемы. Речь идет о том, что вместо рекомендованного МВФ сдерживания покупательного спроса до наступления оживления социал–демократ Г. Колодко, сменивший неолиберала Л. Бальцеровича, стал осторожно форсировать рост спроса и кредитную экспансию, что дало довольно мощный толчок прежде всего малому бизнесу. Выход за рамки монетаризма состоял здесь и в том, что движение происходило не по знакомой нам узкой схеме: «сжатие денежной массы — рост бюджетного дефицита — уменьшение спроса — снижение инфляции» с превращением инфляции в скрытую и отлаженную, а в широких рамках «накопление капитала — повышение спроса — рост производства и занятости — рост бюджетных расходов — уменьшение бюджетного дефицита — снижение инфляции».
Произошедшая в итоге оптимизация денежного оборота позволила, вслед за исчерпанием потенциала малого бизнеса (и снова вопреки монетаризму), осуществить оживляющую промышленную политику, поддержав жизнеспособные предприятия госсектора. В числе же сугубо монетаристских достижений отметим осуществление (хотя и неполное) реального банкротства неконкурентоспособных предприятий. Однако вопреки МВФовским рецептам, с приватизацией здесь не спешили, решили опираться не на приватизационные, а на подлинно (без фальши) частные фирмы и компании758.
Следует отметить, что и в упоминаемых странах, особенно в Чешской Республике, обожглись на приватизации «по Чубайсу». Но Польша быстрее других учла ошибки. «Процесс быстрого и стихийного раздела был вовремя осознан и остановлен; приватизация введена в спокойное русло и подчинена эффективности». Но и при этом негативном результате в ходе ваучерной приватизации в Польше граждане получали по $1000 (в расчете на человека)759.
Итоги перемен, особенно в Польше, сравнительно с нами выглядят откровенным укором. Если в начале 1990‑х гг. соотношение ВВП Польши и Украины составляло 3:5 (и, вспомним, товары везли от нас в Польшу), то в конце 1990‑х гг. — соответственно 5:3. Но есть и сугубо реформаторский урок, который наши банкроты–реформаторы выставляют извращенно. В Польше реализованы (по словам Г. Колодко) идеи пост-Вашингтонского консенсуса, что само по себе напрочь отрицает расхожие вымыслы о триумфе в этой стране модели МВФ760.
Конечно, в Польше, Чешской Республике, Венгрии и других странах Центрально–Восточной Европы все было проще. Там не было такого противоречия между дисбалансированной, нерыночной и многоукладной материально–вещественной структурой, с одной стороны, и простейшими рассчитанными на неразвитость, денежно–финансовыми инструментами, — с другой. Поэтому в пределах экономического пространства там шли более верные рыночные сигналы. Но это лишь свидетельствовало о большей важности именно для нас поиска подходов, не совпадающих (полностью) с монетаристскими.
Значение, конечно же, имело и другое, более благожелательное отношение к упомянутым странам как стартово продвинутым и генетически (сравнительно с Украиной) западным. Не случайно же накануне реформ Польше был списан внешний долг, составляющий 44% ВВП761. Не меньшее значение для баланса «сбережения — инвестиции» имела и масштабная скупка ликвидных предприятий Западом, в первую очередь, германскими ТНК. Впрочем это, особенно для жизненного уровня на перспективу, имеет и негативные последствия.
Наряду с успехами (на нашем фоне) ряд стран Центрально–Восточной Европы терпел и неудачи, притом значительные. Но тут тоже была поучительная для нас реформаторская символика. Как оказалось, беды в нередких случаях обрушивались на ту или иную страну именно из–за «приверженности курсу безальтернативных реформ» (если использовать нам знакомую терминологию).
Так, пока в Чешской Республике курс кроны, вопреки рецептам МВФ, был стабильно занижен, имел место нарастающий успех. Затем, на почве реформаторского самоуспокоения и зазнайства, курс был завышен. И, как оценил это М. Берштам (профессор Стэнфордского университета), «рано или поздно спектакль должен был окончиться (ибо несильная страна не может без неприятностей иметь сильную валюту. — Ю. П.): золотые одежды на сцене остались, а люди переоделись в простые платья и отправились в переполненных троллейбусах»762.
Немалый конфуз, по причинам той же безотчетной приверженности монетаризму, ждал и Румынию. Вначале, пока была по части МВФ осмотрительность, имели место немалые успехи. Так, за 1993–1996 гг. рост составил 12%, безработица снизилась до 6%, уровень жизни поднялся с 50% в 1993 г. (по отношению к 1992 г.) до 70% в 1996 г.
Но победившие правые под диктат МВФ открылись (не имея конкурентной, по западным меркам, продукции) всем мировым ветрам: по полной программе провели либерализацию цен и валютного рынка, а также пошли на внешнеэкономическую открытость. В итоге уже к 1997 г. промышленный спад составил (сравнительно с 1996 г.) 9%, спрос упал на 8,5%, строительство — на 22%. В этих условиях спада и обесценивания недвижимость в большой степени иностранцы скупили за бесценок. Правый кабинет Чорбеа вынужден был отойти от рекомендаций МВФ, изменить курс, но многое было упущено и коридор успеха сужен.
Можно утверждать, что до последнего времени, т. е. до мирового финансового кризиса, страны Латинской Америки, использующие монетаристские приемы, демонстрировали успехи. Ответ — да, с этим надо согласиться. Однако подобные успехи достигнуты после тридцатилетней реформаторской болтанки, в ходе которой короткие взлеты чаще всего следовали за отходом от модели МВФ в сторону других, чаще авторитарных режимов, которые, дав экономике первоначальный импульс, со временем себя исчерпывали и снова сменялись монетаризмом.
Успехи же предкризисных лет (до 1998–1999 гг.) были достигнуты в решающей степени на почве захвата местных рынков зарубежным (чаще — США) капиталом, что не только отбрасывало на обочину национальный капитал, но и, главное, — преграждало пути росту жизненного уровня народа как из–за утечки доходов за рубеж, так и из–за заинтересованности ТНК в дешевой рабочей силе. Нищенство и безработица — по-прежнему удел этих стран. А то, что кризис перекинулся именно в Латинскую Америку, — свидетельство хрупкости реформ и неустойчивости успехов. И не случайно апостолы монетаризма М. Фридмен и Дж. Сакс обвиняют в данном случае во всем именно МВФ.
Постмодернистская мифологизация национальных историй в Российской Федерации(В. А. Шнирельман)
Начиная со второй половины 1980‑х гг. в СССР, а затем и в России наблюдались лавинообразный распад единой национальной идеологии, ее фрагментация и замена ее мозаикой микроидеологий, вырабатываемых самыми разными, прежде всего этническими группами. Это не являлось спецификой нашей страны, а отражало глобальное явление, охватившее мир в последние десятилетия и получившее название постмодернизм.
Дело в том, что по мере упрочения и развития демократии сложность общественной структуры возрастает и на политическую сцену все чаще выступают группы, находившиеся ранее в приниженном, зависимом или угнетенном состоянии и обреченные тем самым на молчание. Лишь демократия позволяет им заговорить своим собственным голосом. Обладая особыми интересами и ведя поиски своего места на общественно–политической палитре современного общества, такие группы культивируют свои собственные идеологии, сильно отличающиеся от тех, которые разделяются или до недавнего прошлого разделялись большинством населения.
Вместе с тем модернизация болезненно переносится и многими из тех, кто относится к доминирующему населению и чувствует определенный дискомфорт в условиях кардинальной ломки прежних устоев. Это также создает почву для появления весьма специфических постмодернистских идеологий, ставящих своей целью восстановить душевный баланс и психологически компенсировать группу за понесенные тяготы и лишения. В результате мир постмодернизма теряет прежнюю идеологическую однородность, он становится необычайно многообразным и заставляет человека искать свою нишу в этом море плюрализма.
Ядро упомянутых идеологий, как правило, составляет историческая версия, придающая данной группе особое место в обществе, устанавливающая ее глубокие исторические корни и приписывающая ей выдающиеся заслуги в развитии человеческой культуры и цивилизации. Поэтому приход постмодернизма отмечен прежде всего битвой за историю. Ведь модернизм как бы навязывает всему населению страны единую унилинейную версию развития мира, отвечающую интересам доминирующей группы и потому не терпящую отклонений. Не удивительно, что эта версия отмечена изрядной долей телеологии.
В свою очередь постмодернизм дерзко порывает с этой традицией и выдвигает свои исторические версии, ставящие под сомнение саму идею причинности и закономерности в развитии человечества. Он исходит из того, что любая версия истории, выработанная учеными, является интерпретацией и конструкцией, которая отражает расстановку сил в обществе и имеет отношение не столько к реальной истории, сколько к структуре властных отношений763. На Западе постмодернизм смело бросил перчатку европоцентризму, объявлявшему европейскую культуру высшим достижением человечества, а ее исторический путь — магистральной линией развития для всех остальных неевропейских культур764. Постмодернизм начертал на своих знаменах лозунги плюрализма и мультикультурализма, и отрицание им универсалистских принципов фактически означало бунт против доминирования элиты, против социальных или этнических привилегий и дискриминации.