784. А на Северном Кавказе уже несколько народов (осетины, балкарцы, чеченцы и ингуши) претендуют на то, что именно их предки были создателями и основным населением Аланского царства785.
Следует отметить, что многие из этих мифов отличаются ксенофобией. Определенную тревогу по поводу дальнейших взаимоотношений русских с тюркскими народами представляет интерпретация истории Золотой Орды, которую русская традиция (за исключением евразийцев и неоевразийцев) рисует исключительно черными красками. Части русских интеллектуалов кажется бесспорным, что тюрки–кочевники не являлись создателями каких-либо заслуживающих внимания культурных ценностей и служили лишь разрушительным фактором в истории. Борьба с ними русских представляется с этих позиций как героическое деяние, направленное на спасение цивилизации.
В особенно негативных тонах русская традиция преподносит историю татарских ханств, возникших после упадка Золотой Орды. Они изображаются исключительно как этакие «разбойничьи гнезда», их покорение (в особенности, взятие Казани, завоевание Сибири) трактуется как справедливый акт возмездия, причем все эти враждебные чувства осознанно или неосознанно переносятся на современных татар, что не может не вызывать у последних вполне понятного чувства тревоги и протеста.
Одновременно в национальных регионах создаются свои мифы, нередко также отличающиеся ксенофобией и, прежде всего, антирусскими настроениями. Они апеллируют к «золотому веку», когда данный народ имел свою государственность или, по крайней мере, славился своими культурными достижениями. В них делаются попытки объяснить причины упадка или затухания прошлой «великой культуры», в чем, как правило, обвиняют каких-либо захватчиков, чаще всего русских. Традиционная для советской науки «теория наименьшего зла» безусловно отбрасывается: татары вменяют русским в вину разрушение Казанского, Крымского и Сибирского ханств, народы Северного Кавказа — опустошения, к которым привела Кавказская война; один кумыкский автор786 сетует по поводу того, что русские якобы вероломно покорили и русифицировали половцев (куманов); ему вторит марийский археолог787, упрекающий славян в том, что они будто бы беспощадно погубили некий блестящий финно–угорский «суперэтнос» эпохи бронзового века.
Таким образом, Россия вступила в век постмодернизма, и было бы наивным ожидать в обозримом будущем установления какого-либо баланса сил между центром и регионами, не говоря уже о гармонии их интересов. Хотя определенные конституционные гарантии и приняты, многое будет зависеть от их практической реализации. А тем временем этно — и регионоцентрические исторические версии, которые рассматривались выше, входят в школьные учебники. И именно на их основе идет формирование представлений у нового поколения российских граждан об историческом развитии народов и регионов и их взаимоотношениях с центром. Этим и задаются идеологические векторы будущей политической жизни и политической борьбы в России.
Квазимифологизация истории Украины(Н. С. Бондаренко)
Совершенно очевидна связь национального мифа с национальной идеей. Впервые высказанная лидерами Кирилло–мефодиевского братства — Т. Г. Шевченко, Н. И. Костомаровым и П. А. Кулишом в 1840‑х гг., последняя включала также ряд национальных мифов, восходящих еще к известной анонимной «Истории русов»788. В основе ее были исторические аргументы, которые давали научные обоснования для идеологического и политического противопоставления Украины двум главным претендентам на ее территории — Польше и России.
И. Гирич, анализируя проблему противоречия национального мифа исторической правде, отмечает: «польская историография говорила о существовании «исторической Польши», о социальном мире между украинцами и поляками в прошлом, цивилизаторской миссии польской шляхты; российская опиралась на мысль о едином «русском православном народе» от Карпат до Камчатки, о тысячелетней истории украинцев и россиян, о едином языке, «испорченном» лишь в XIV–XVII вв. во время польского господства»789.
Сутью украинской идеи было опровержение двух противоборствующих версий украинской истории, сформировавшихся в польской и российской историографиях. В противовес им подчеркивалась самобытность культуры, языка, истории народа. Само название «Украина» должно было засвидетельствовать этническое отличие от россиян, хотя исторически украинцы и их предки в IX–XVIII вв., а в западных областях — до XX в. называли себя русичами и русинами.
Отметим: в середине–конце XIX в. украинские историки, в ответ на давление петербургской политической элиты, считали украинским народом, прежде всего, простой народ. Элита в своем большинстве была носительницей польской или российской культур. Таким образом, в Украине, наряду с культом всего национального, утвердился и стал частью национальной идеи тезис о «бесклассовости» украинского общества. В результате это мифологизированное представление нашло отражение в известном сопоставлении В. Б. Антоновича украинцев с их ближайшими соседями, согласно которому полякам свойственен врожденный аристократический, россиянам — автократический, а украинцам — демократический дух.
Украинская историография, сложившаяся к началу XX ст., была основана на культурно–национальной схеме, которая сводила украинство к этническим (в первую очередь — языковым) отличиям, и считавшая отстаивание и пропагандирование этих отличий высшей целью украинского движения. Концепция М. С. Грушевского долго оставалась наиболее влиятельной для последующих поколений национальных историков, втом числе и современных. Как историк–позитивист с уклоном в социологию, объектом исторического исследования М. С. Грушевский считал народ, решающими факторами — территорию и этнос.
В конце 1990‑х гг. возобновилась дискуссия, начатая еще И. Я. Франко, по основным положениям концепции М. С. Грушевского. Она затронула в первую очередь территориальное видение истории Украины (кого считать «украинцами»: представителей украинского этноса или представителей всех этнических групп, живших на территории Украины, что активно обсуждается и в наше время). Под сомнение попал также фундаментальный тезис М. С. Грушевского о народе как единственном герое истории.
В 1920–1980‑х гг. независимая от коммунистической идеологии украинская историография развивалась почти исключительно в эмиграции, в местах компактного расселения украинцев — сперва преимущественно в Польше, Чехии, Германии, Австрии, Франции, а после Второй мировой войны — наиболее плодотворно в США и Канаде. На протяжении 1920–60‑х гг. возникали научно–исследовательские институты в Праге, Варшаве, Берлине, Париже, а со временем в Нью–Йорке, Гарварде, Эдмонтоне и других городах. В большинстве своем их сотрудники были последователями народнического направления М. Грушевского или государственной школы В. Липинского.
Не лишне подчеркнуть, что их взгляды в молодости во многом формировались на основании политических брошюр М. С. Грушевского, введшего в научный обиход несколько мифов, исходя из пропагандистских задач построения национального государства. К примеру, только в пропагандистско–популяризаторских работах он определял антов как «украинские племена» в этническом, а не территориальном смысле, не писал об этом в своем главном научном труде — «Истории Украины–Руси». Формулировки популярных изданий М. С. Грушевского, поддерживающие миф о славянстве (трипольцы — также давние украинцы) перекочевали даже в серьезные исследования диаспоры (А. Оглоблин, И. Лысяк–Рудницкий, Н. Полонская–Василенко).
«С 1920‑х годов, — справедливо отмечает Н. Н. Яковенко, — по обе стороны советской границы жили две историографии Украины, вопреки тематической непохожести очень похожие между собой: националистическая, провозглашавшая примат национального над научным, и марксисгско–ленинская, которая превратила научных работников в бойцов идеологического фронта...»790. В рамках первой стали развиваться квазимифологические представления о прошлом Украины, воздействовавшие и на сознание национально акцентуированной украинской (главным образом — представителей литературно–художественной) интеллигенции на территории УССР. С провозглашением независимости такого рода версии национальной истории, не имеющие с научным ее виденим ничего общего, заполонили печатные и электронные СМИ, проникли в учебную литературу, в значительной степени заполнив идеологический вакуум, образовавшийся в общественном сознании населения страны после краха коммунистической доктрины.
Поэтому нет ничего удивительного в факте широкой распространенности сегодня в Украине национального квазимифа. Подобно немецким национал–социалистам или российским шовинистам, только относительно своих предков, наши, далекие от научного видения истории националистические романтики превозносят «праукраинцев», безосновательно удревняя их историю на тысячелетия, в ранг настоящих, истинных «арийцев». В мировоззренческом отношении приверженцам таких взглядов присущи воинствующий волюнтаризм, антиперсонализм, этноцентризм и этнодетермизм. Нация провозглашается высшей ценностью, а отдельная личность чем-то производным от ее функционирования. Утверждается, что поведение каждого человека запрограммировано его национальным происхождением.
Можно констатировать, что квазимиф относительно какого-то древнего народа «укров»791 вытекает из дилетантской ошибки литераторов–романтиков второй четверти XIX в. М. Надеждина и Т. Чацкого, которые выдали кочевых, финно–угорских в языковом отношении, «угров», действительно прошедших пространствами степей Восточной Европы в IX в., за «укров», будто бы прямых предков украинцев. Никакого научного обоснования эта версия не имеет и ее сохранение к нашему времени можно объяснить лишь необразованностью ее приверженцев.