Поэтому представляется закономерным, что на протяжении следующего десятилетия (1850–1860 гг.) были основаны лишь пять общественных (неправительственных) и две межгосударственные организации. И только в шестидесятые годы темпы международной институционализации начали ускоряться.
Определяющий период испытаний для государственнической доминанты в построении международной системы выпал на эпоху 1860–1880 гг., когда успехи от деятельности международных организаций стали очевидными и, соответственно, были добыты убедительные доказательства их эффективности. Именно тогда начали формироваться обычаи и традиции институциализованного международного сотрудничества; при этом каждое последующее десятилетие стремительно увеличивало количество основанных неправительственных международных организаций, достигнув впечатляющей цифры: 192 за период 1900–1909 гг. и 112 за период 1910–1914 гг. И даже в мрачные 1915–1919 гг. была создана 51 международная неправительственная организация179. Но такой ход событий не перерос в стабильное качество ввиду того, что ключевые решения и в дальнейшем принимались на уровне национально–государственных образований и их политических элит, которые практически игнорировали общественное мнение и были исторически не готовы к радикальным изменениям своих подходов.
Возможно, правы те, кто утверждает, что если бы не Первая мировая война, позитивная тенденция продолжалась бы и даже усиливалась бы. Однако трудно возразить и авторам, которые убеждены в том, что Великая война в известной степени стала следствием отсутствия даже минимального контроля со стороны международных неправительственных организаций за разработкой и принятием решений на государственном уровне.
Тот факт, что из общего количества международных неправительственных организаций, созданных за столетний период между Венским конгрессом и началом Первой мировой войны, лишь 20 не имели отношения к Европе, принципиально сути дела не меняет. Ведь, с одной стороны, он свидетельствует о стремлении европейцев к изменениям, а с другой — о неадаптивности тогдашних международных систем к новым веяниям и рекомендациям проинтеграционных образований.
Естественно, что европейские правительства относились к институционализации взаимных отношений более осторожно. Правда, следует отметить устойчивый прогресс в этой сфере. Так, если между 1815 и 1880 гг. общее количество межгосударственных организаций составляло лишь 14, то между 1880 и 1914 гг. были созданы еще 23, хотя пять из них были панамериканскими180. К тому же, подавляющее большинство из них, опять–таки, включали в себя составляющую европейского сотрудничества как доминирующую. Но решающей оставалась роль правящих элит в конкретных государствах.
Таким образом, быстрый рост числа международных организаций в Европе приходится на вторую половину, особенно — на последнюю четверть XIX и первые годы XX ст. Частично это объясняется феноменом принципиального успеха ранее созданных международных институтов, которые демонстрировали эффективность своей деятельности, не беспокоя при этом «священных коров» национального суверенитета и становясь своеобразным образцом для последующего институционального творчества. Этому способствовали и такие факторы, как рост объемов профессиональных и научных знаний с соответствующей потребностью их систематизации и предотвращения дублирования, развитие гуманитарных движений в разных странах и осознание общности многих актуальных проблем и задач, тех вызовов, что бросало европейским пацифистам общее обострение, начиная с 1860‑х гг., политической ситуации в Европе, особенно франко–прусская война 1870–1871 гг.
Вместе с тем, приведенные факторы, в известной мере объясняя количественный рост международных организаций, не дают, однако, ответа на фундаментальный вопрос: почему критическая фаза институализации международных отношений в Европе приходится именно на 1860‑е и 1870‑е гг. Одной доминанты государственности в ее традиционном понимании и констатации слабого влияния неправительственных организаций здесь явно недостает для окончательных выводов.
Базовая причина противоречивого и в то же время показательного феномена заключается, на наш взгляд, в наступлении качественно новой стадии экономического развития, которой Европа достигла в то время. Доминировала идея экономического прагматизма, реализовать которую на традиционной основе становилось все труднее. Политический изоляционизм, присущий тогда многим государствам, негативно отражался на их экономиках и вызывал активные поиски выхода из сложившейся ситуации.
Дело в том, что именно тогда произошел прорыв в техническом прогрессе, начали ускоряться темпы индустриализации, а это, в свою очередь, обеспечило экономическую основу для крупномасштабного процесса интернационализации жизни континента. Если раньше физические факты географии уже сами по себе представляли непреодолимые препятствия для налаживания коммуникаций, то транспортная революция 1860–1870‑х гг., сопровождаемая массовым внедрением и распространением дешевых и быстрых средств транспортировки морем и сушей, телеграфа, надежной и достаточно унифицированной почтовой службы, создала надежную и доступную базу для организации конференций, конгрессов и других форм международного общения, в том числе на уровне гражданского общества.
Таким образом, развитие транспортной инфраструктуры в значительной мере дополняет общую картину поисков новых моделей сближения европейских государств. Оно позволило интенсифицировать и поставить на регулярную основу международные общественно–политические контакты: если ранее конференции и конгрессы были в состоянии созывать лишь государства и связанные с государственной властью структуры (и то, обычно, лишь для решения судьбоносных вопросов войны и мира), то с того времени подобные мероприятия стали уже обычным и неотъемлемым атрибутом деятельности как межгосударственных, так и международных неправительственных (общественных) организаций, без чего было бы невозможным собственно их существование.
Еще одним очень заметным явлением 2‑й пол. XIX в., благодаря которому индустриализация способствовала росту тенденции к интернационализации, стали международные торгово–промышленные выставки, или «экспозиции». Такие мероприятия в 1‑й пол. XIX в. уже проводились в ряде стран на общенациональном уровне. Первая же международная выставка, причем крупного масштаба, была проведена в Лондоне в 1851 г. (она называлась «Большая выставка»). С тех пор до 1914 г. были проведены 42 подобные выставки. Последние же, в свою очередь, становились «центрами притяжения» для многочисленных международных конгрессов и конференций.
Для нашего исследования важно то, что подавляющее число как международных конгрессов (конференций), так и международных выставок проходило в то время в европейских странах, в основном во Франции, Бельгии, Швейцарии, Великобритании и Германии. Характерно, что, например, из 14 сторон — подписантов Берлинской конвенции 1912 г. о международной выставочной деятельности, все, за исключением Японии, были европейскими странами. В этом видится еще один аргумент в пользу вывода о взаимосвязи между стремлением европейцев покончить с постоянными войнами и активизацией идеи Объединенной Европы.
В этом же контексте следует рассматривать, на наш взгляд, и проблему «европейскости» России, которая, начиная с середины XVIII в. (русско–прусская война как составляющая общеевропейской Семилетней войны), принимает активное участие в европейских делах, правда, преимущественно на уровне отношений «верхов», а также участия в военных кампаниях. Россия принадлежала к инициаторам и главным участникам Венского конгресса и созданного им коллективного механизма (а вернее — первой практической попытки его создания) поддержки мира и стабильности на континенте. Позже российское и американское правительства выступили инициаторами проведения Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 гг., результатом которых стало подписание ряда конвенций, основополагающих для перспектив развития новой системы международных отношений.
Еще одним существенным фактором продвижения европейской объединительной идеи стала религия. Характерно, что и в данном случае европейцы проявляли ключевую тенденцию к дальнейшему продвижению по пути мира. Таким образом, наряду с развитием производительных сил и материальной инфраструктуры международных отношений во многих странах Европы и США происходил как раз процесс религиозного ренессанса, особенно евангелистских и других протестантских движений.
В 1815 г. практически одновременно в Англии и США образуются общества сторонников мира, основанные квакерами181 (в Англии оно красноречиво называлось «Общество содействия прочному и всеобщему миру»). Но, состоя преимущественно из квакеров, они провозгласили себя открытыми для всех христиан. Хотя вышеупомянутые общества были достаточно активными, печатая ежегодно тысячи буклетов, рассылая во всех направлениях своих лекторов и открывая все новые филиалы, в целом движение за мир к тому времени все еще мало влияло на общее развитие мировой политики.
Государственная традиция построения международных систем и доминирования соответствующих интересов снова взяла верх. Приблизительно к 1832 г. миссионерский импульс движения практически иссяк, и в Европе за последующие почти 40 лет не возникло ни одной новой пацифистской организации. Таким образом, одного религиозного мотива оказалось недостаточно для того, чтобы движение за мир начало качественно влиять на общество и общественно–политические события в Европе и мире. Пацифистам был нужен мощный союзник, и им неожиданно стало сугубо прагматичное движение за свободную торговлю. Тем самым бизнес на какое-то время нашел себе союзника в церкви.
В период 1830–1840 гг. идея свободной торговли как важной составляющей экономической политики будущего приобретала все большую популярность. А ее вдохновенные теоретики и пропагандисты Джон Брайт и Ричард Кобден в своих многочисленных речах доказывали, что приверженность делу свободной торговли означает не что иное как политику мира. Р. Кобден специально подчеркивал, что именно благодаря развитию торговли, а не военному подчинению других наций, «владычица морей» Британия может наиболее эффект