Наделе вначале все обернулось большими потерями420. Больше всех пострадали те страны, которые были менее готовы к «шоку» по причине неразвитости предпосылок для перехода к рынку (Болгария, Румыния). Однако значительно большие потери в эти годы испытали экономики постсоветских государств, где рыночная среда к моменту начала проведения реформ была еще менее сформированной, чем в Румынии или Болгарии, а роль наукоемких, не рассчитанных на потребительский спрос, производств неизмеримо выше, чем в них или центральноевропейских государствах. При этом во всех (за исключением Чешской республики) странах Центральной Европы в начале 1990‑х гг. вследствие внедрения реформ существенно возросла безработица и ухудшилась структура потребления. Поэтому «шоковую терапию» в Польше быстро остановили (она осуществлялась в течение всего 3‑х месяцев). Что же касается Венгрии, Чехии, Словакии и ряда других постсоциалистических стран, то они изначально вообще отвергли идею «шока»421.
Таким образом, в России, как и в Украине, путь «шоковой терапии» был избран в то время, когда отрицательные последствия этого реформаторского приема были уже хорошо видны на примере намного более подготовленных к этой операции центральноевропейских государств. Как признал даже Дж. Сорос, «преждевременное решение о децентрализации» в большой мере оказывало содействие развалу экономик постсоветских государств422.
В отличие от стран Центральной и Юго–Восточной Европы, в России, Украине или Казахстане на старте напрочь отсутствовали зачатки конкуренции, частной собственности, равновесных (регулированных спросом–предложением) цен и других элементов рыночной среды. Вместе с тем властвовали сплошной монополизм и антирыночные, командно–административные методы. Поэтому заведомо было понятно, что результатом «шоковой» либерализации, то есть, внезапного введения неконтролируемых цен и других рычагов монетарного регулирования, может быть лишь хаос, развал, инфляционное ограбление народа, а затем перетекание богатства к рукам кучки олигархов и в другие страны.
При этом в экономической структуре ведущих республик бывшего СССР решающим образом доминировали ВПК и тяжелая промышленность, главную роль в производстве играла фундаментальная и прикладная наука, то есть, те области, которые не поддаются рыночному регулированию, для которых оно, без уравновешения другими (нерыночными) регуляторами, является губительным. Это увеличивалось чрезмерными структурными диспропорциями и дисбалансами, преодоление которых одними лишь рыночными саморегуляторами было невозможно. В такой ситуации просторные показатели свободных цен искривляют реальную картину экономического положения, а рыночные сигналы искажаются, еще больше затемняя сложившуюся ситуацию в народном хозяйстве.
Этот развал был увеличен и хищнической аморальностью тех, в чьих руках практически бесконтрольно оказались сконцентрированные в государственном масштабе общественные средства. Ведь, как известно (о чем писал ведущий теоретик рыночного хозяйства Ф. Хаек и другие столпы неолиберализма), без моральной традиции нормальное функционирование рыночного механизма невозможно423. Не случайно сам «дух капитализма», в особенности на стадии его утверждения, М. Вебер связывал с протестантскими чертами честности, трудолюбия и мирской аскезы424.
Вконец сознательно осуществленное ограбление народа, Во‑первых, привело к тому, что основная масса населения быстро потеряла веру в полезности для себя реформ, которые проводились, а Во‑вторых, подорвало покупательскую способность населения, которое оказывало содействие параличу производства товаров. И это нельзя было не предусматривать. А общеизвестный опыт экономических реформ, проведенных Л. Ерхардтом в послевоенной Западной Германии, показывает, что там 60%-й рост производства всего лишь за полтора года был связан с возрастанием доходов широких народных масс. Как признавал даже один из ведущих идеологов рыночных реформ времен перестройки Г. Попов: «Шоковой терапии страны Запада у себя не применяли, это рецепт Запада, прежде всего — МВФ, для слаборазвитых стран»425.
Итогом применения «шока», растянувшегося в неадекватной обстановке на много лет (и уже в силу одного этого утративший всякий смысл), в большинстве постсоветских стран стало беспрецедентное падение производства и превращение последнего в тормоз социально–экономического развития этих государств426. Вывод о том, что в России «на практике “шоковая терапия" испытала провал», сделали и американские исследователи427.
Постсоциалистические государства Центральной и Юго–Восточной Европы своевременно спохватились и откорректировали свой социально–экономический курс. Болезненно пережив «шоковую терапию», они осознали необходимость корректирования рекомендаций МВФ в соответствии с собственными условиями и потребностями. Наиболее успешный из реформаторов экономики Польши, Г. Колодко, объясняет причину «отступничества» от признанной Вашингтонским консенсусом модели МВФ как оптимальной тем, что она с самого начала была сориентирована «на экономики, которые уже являются рыночными. Поэтому страны, которые столкнулись с проблемами переходного периода, никогда не находили в Вашингтонском консенсусе удовлетворительного ответа на свои наиболее злободневные вопросы... Подход оказался упрошенным, и все оказалось не так, как предполагалось»428. Легко представить, что если даже в изначально рыночно передовой Польше модель давала сбои, то тем более она была непригодной для «нерыночных» условий России или Украины.
Результатом осознания несоответствия доктрины монетаризма условиям постсоциалистических центральноевропейских стран стало коренное изменение курса реформ. В целом неолиберальные монетаристские подходы были сохранены, однако дополнены другими, втом числе, институциональными, кейнсианскими и социал–демократическими. Чисто рыночная ориентация экономического развития была заменена социально–рыночной, с курсом на построение не архаического рынка времен А. Смита, а смешанной социально–рыночной экономики западноевропейского образца.
Кстати, Комиссия советников российского правительства по социальным проблемам переходного периода, которую возглавлял уже упоминавшийся М. Кастельс и в состав которой входили такие авторитетные лица, как Ф. Э. Кардозу, М. Карноя, С. С. Коэн и А. Турен, еще в 1992 г. в конфиденциальном докладе возглавляемому тогда Е. Гайдаром правительству предостерегала: «Рыночная экономика не работает вне институционального контекста. Ключевая задача продвижения реформ в России сегодня — построить институциональный контекст, чтобы создать условия, необходимые для рыночной экономики. Без таких структур рыночная экономика не может выйти за рамки мелкой спекуляции и одноразового мошенничества. Это означает, что функционирующая или продуктивная рыночная экономика фундаментально отличается от простой задачи перемещения активов от государства и старой номенклатуры к их наследникам... Эта социальная, политическая и институциональная инфраструктура включает много элементов, таких как законы, правила, кодексы и процедуры для решения конфликтов, для определения ответственности, для определения собственности, для очерчивания прав собственности. [Необходимо также] быстро сформировать широко распространенное убеждение, что эти правила являются действительно правилами, которые управляют экономической жизнью, а не просто бумажки. Для того чтобы это состоялось, нужна функционирующая государственная администрация. Рынок не является заменой государства, он есть его дополнением, без государства рынок не может работать»429.
Коррекции либерально–монетаристских рецептов МВФ, сделанные в середине 1990‑х гг. центральноевропейскими реформаторами, были связаны, в первую очередь, с переосмыслением роли государства в системе переходной экономики. Это способствовало преодолению неолиберального нигилизма относительно значения государственного регулятора, который повсеместно играл чрезвычайно важную, а зачастую и решающую роль в реформировании экономических систем и их научно–технологически–информационной модернизации.
Это не было открытием. Как констатировал Л. Ерхардт, отец преобразований немецкой экономики послевоенных лет, «...немецкое экономическое чудо состоялось без сплошной либерализации, без полной приватизации промышленности, вопреки великому множеству внешнеторговых ограничений»430. Этим изменениям была присуща и постепенность, эволюционность, которая давала большие преимущества431. Как писал А. Ноув, профессор из Глазго: «...послевоенная перестройка и реконструкция разрушенного хозяйства проходили при регулирующей деятельности государства и в Западной Европе, и в Японии, и на Тайване, и в Южной Корее. В Западной Европе были национализированы ключевые области промышленности, а в Франции и много банков»432. Как в связи с этим подчеркивал В. Леонтьев, «чтобы народнохозяйственный корабль набрал скорость и не сбился с курса, нужны как паруса частного предпринимательства, так и штурвал общенациональной экономической стратегии»433.
В соответствии с такими положениями общего порядка, в постсоциалистических центральноевропейских странах осуществлялась адаптация ряда важных функций государства к решению проблем рыночного преобразования и социальной ориентации экономики. Повышение роли государства в процессе реформирования, как и в хозяйствовании, в Центральной Европе проявлялось и в сфере обеспечения институциональных преобразований, а также в решении социальных проблем, задач консолидации нации и отсечения негативов рыночных трансформаций. Здесь были успешно реализованы новаторские меры по поддержке социальной сферы, социальной защите населения и общей ориентации экономики. Это, в свою очередь (в особенности в Польше и на старте — в Чешской республике), обеспечило реформаторской власти поддержку со стороны населения и массовое участие последнего в создании новых форм