Л. Мишель отмечает, что, учитывая современные реалии, не остается сомнений: «глобальный свободный рынок» или мировая экономика есть ни что иное, как сфера влияния и контроля США, которые стали играть такую роль в силу геополитических, исторических и культурных обстоятельств, и смогли самым эффективным способом удовлетворить свои интересы за счет других наций и народов»444.
Специфическое американское видение направлений развития цивилизации (а потому и глобализационных процессов) предопределяется несколькими детерминирующими обстоятельствами, среди которых основное — особенный путь становления нации, ее этно–национальная фрагментированность. Американская доктрина глобализации мирового пространства является отпечатком и следствием американской модели обеспечения единства нации. Ее основные параметры сводятся к насаждению универсальных культурных, социально–экономических, институционных форм, которые, в конечном счете, сводятся к интегрированному выражению — экономическому индивидуализму, и на этой основе осуществляется фрагментация наций с целью их ассимиляции.
Экономисты, социологи и историки по-разному объясняют этно–национальную природу стремления США к доминированию. В частности, экономисты — особенной индивидуалистской ментальностью, которая усиливалась влиянием природно–экономических условий, способствующих появлению маргинальной экспансионистско–агрессивной его формы, всегда интернациональной, но тяготеющей к национальной самоидентификации; историки — тем, что сформированная в этой стране национальная структура — внеисторическая, то есть данная нация является «неисторической нацией»: она не является естественным сообществом, исторически сложившимся на основе языка, территории, культурной и экономической жизни, ментальности и т. п., а поскольку только индивидуализм и остается «цементирующей основой» единства нации, то индивидуумы ищут такое единство в связях с этнической родиной; социопсихологи уточняют, что такая особенность присуща фрагментированным нациям и вытекает из их синтезированной ментальности, причем указывают на необязательность географической, или языковой «разобщенности» — важно, чтобы в течение существенного отрезка времени они стремились к объединению, пытаясь сообща достичь доминирования, а также распространить добытые преимущества на историческую родину.
В каждом случае идет речь о цивилизационных и ментальных особенностях становления нации, о том, как нация идентифицирует себя относительно мирового пространства.
В свете «национального вопроса» модель общественного развития США действительно приобретает особенную окраску благодаря необходимости решения важной и специфической задачи — обеспечения единства нации, которая фрагментирована по этническим признакам и включает в себя множество этносов, преимущественно вырванных из своего языкового и ментального окружения, оторванных от своей исконной территории, а следовательно, природной среды, органическую часть которой они составляли. Поэтому и решается эта задача своеобразно: особенной чертой процесса достижения общественной цели является то, что осуществляется оно благодаря реализации преимущественно первого условия, то есть за счет диверсификации во внешний мир на основе фрагментации его; и утверждение в мировом как экономическом, так и политическом пространстве, на собственных условиях, причем под лозунгом мессианства. Это позволяет этносам, которые населяют страну, чувствовать себя ассимилирующимися во внешний мир, принадлежать ему и не ощущать себя чужими во всегда чужой и «замкнутой» инородной национальной среде.
Факторы фрагментации этой нации коренным образом отличаются от тех, что обусловили фрагментацию других социумов (как во времени, так и по пространственным признакам). Именно поэтому эта фрагментация не предопределяет острого этнического противостояния, однако одновременно обеспечение единства нации требует поиска «общего врага» и его «разоружения» средством унификации. Дискретность форм проявления, присущих другим нациям (этносам, культурам), рассматривается как база противостояния и как преграда на пути к такой ассимиляции.
Эти процессы развиваются по тройному сценарию, когда «искусственно» объединенные в единую нацию этносы в зависимости от истоков и параметров их ментальности:
• не пытаются фрагментироваться по этническим признакам;
• пытаются фрагментироваться по этническим признакам и, стремясь к национальной самоопределенности, не стремятся покорять другие народы;
• пытаются объединяться и централизировать свои усилия по фрагментации других народов с целью достижения доминирования.
Например, в Германии: народы, которые населяют эту страну, также являются фрагментируемыми и, хотя они более близки по географическим и ментальным характеристикам, чем другие нации, они исторически стремились к единству, а с другой стороны — к фрагментации и национальной инкорпоратизации других народов, воплощая это в экономическом и политическом (прямом) экспансионизме; тогда как, например, чехи, не имея гомогенной национальной структуры, не стремились к внутренней фрагментации; народы Габсбургской империи стремились (и даже делали попытки) фрагментироваться, но эти попытки в реальности не были в достаточной степени последовательными — они проявлялись в стремлении не фрагментации, а подчинения, покорения (намерения фрагментации всегда отображаются в определенных проектах, как это было до 1948 г. с сионизмом и немецким национализмом). Для «неисторических»445 наций австро–венгерской монархии империя была либо тюрьмой, которую необходимо было разрушить, либо, если они были включены в габсбургский проект — суррогатом ее уязвимости.
Стремление нации к фрагментации тяжело сдерживать, поскольку оно в меньшей мере, чем у индивидуумов, персонифицировано (как, например, ностальгия, хотя и ее можно использовать в политических целях, и она также может быть в этом понимании действенным инструментом), более абстрагировано, объективно, принадлежит к силам саморазвития и пробивает себе дорогу независимо от существующих социальных норм. Такое стремление — это общественно–ментальное явление (незасоренное, не сдерживаемое частными проблемами), поэтому в политическом плане более легко реализуемое. Политическая культура, которая базируется на таких стремлениях, ориентирована на глубинную этническую природу, является активной, а потому — потенциально опасной. Предотвращать эти проявления призваны специальные институции: «старое культурное наследие» может активизировать эти процессы, а общественные институции — их сдерживать или направлять в нужное русло при условии, что в политическом контексте такая цель поставлена.
Но еще более опасным следствием стремления к укреплению единства через доминирование фрагментированной нации является ее попытка подчинять себе другие нации, как это происходит с американской. Эта задача, как геополитический проект, существенно облегчается именно благодаря такой фрагментированности (забегая вперед, можно сказать, что и благодаря фрагментированности на основе маргинализации индивидуализма тоже) — разобщенной нацией легче манипулировать, приписывая ей эти устремления. Особенно — если нация стремится к единству чисто декларативно, потому что доказательств объективности этого процесса в отношении американской нации нет.
Конечно, важным сдерживающим фактором поведения нации в глобальной среде есть также и внешний фактор — т. наз, глобальный контекст, который, как институции и культура, может оказаться критическим в этом понимании. Он играет свою роль и как такой, что противостоит этим попыткам; и как «поле битвы», где экспансивная нация наталкивается на сопротивление; и как «поощряющий», стимулирующий к доминированию; и как выполняющий «воспитательную функцию»; и как предлагающий (навязывающий) свои «сдерживающие институции» и культуру.
Но в условиях, когда фрагментируемые нации уже сами являются «носителями» этого глобального контекста, то есть принимают на себя лидерство в формировании мировой идеологии, как это происходит с американской нацией — он мало срабатывает. В данном случае этот глобальный контекст объективно превращается в дополнительный фактор усиления ее собственной фрагментированности, ведь происходит последующая перманентная реструктуризация нации за счет перераспределения потоков иммиграции. И, соответственно, реакция на него имеет своим истоком особенную национальную ментальность: с одной стороны — усиление привлекательности страны именно благодаря ее доминированию, а с другой, как следствие — микса разнообразных культур и «традиционных институций», что приводит к «раздвоению» стремления — к единству и фрагментации одновременно.
В действительности, культура и институции не так уж далеко расходятся: со всей определенностью можно допустить, что политическая культура является следствием и концентрированным выражением функционирования институций (втом числе и религиозных). Поэтому трудно дифференцировать уровни влияния как институций, так и политической культуры на поведение общества, а следовательно, и на внешнюю или внутреннюю политику страны, однако можно проследить закономерности, которые отражают это влияние.
Как это ни парадоксально, в случае со США, с их «поликультурностью», выделить эти факторы, и даже определить влияние каждого из них — упрощенное задание: и именно потому, что общего культурного наследия для этой фрагментированной нации не существует, что отсутствуют «исторические» институции, а вместо этого существуют искусственно созданные институции на основе единой, абстрактной идеи, которая предшествовала объективному протеканию этих процессов и предопределяла их русло.
Особенное значение приобретает то, что формирование нации здесь происходило преимущественно не на основе присоединения территорий, это подрывало базу классической формы стремления к фрагментации. Поэтому здесь фрагментация базируется на иных основаниях — этнической общинности, которая формируется по этническим и культурно–институциональным признакам. Добровольный характер иммиграции и попытки ассимиляции этносов в США предусматривают гомогенизацию нации, но в действительности «плавильный котел» (базированный на маргинальных индивидуализме и гедонизме) при условии свободы выбора — это всего лишь миф, который старательно поддерживается официальной пропагандой.