Обретенная независимость, отмечает А. М. Шлезингер, придала новый статус концепции Америки как «избранной нации» или «нации–искупительницы», которой Всевышний доверил задачу нести свой свет свободы погрязшему в грехах миру. От идеи спасения у себя в стране был один лишь короткий шаг к идее спасения мира, в том числе и насильственными методами, из чего логически вытекала выдвинутая А. Блэкберном идея «империализма правого дела», и восприятие Америки «в качестве предназначенных человечеству судьи, присяжных заседателей и исполнителя приговора в одном лице»476.
Утверждение в сознании большинства североамериканцев идеи о себе как о избранной нации, нации–спасительницы, ставшей со временем почти официальной верой, происходило в течение всей истории США. Оно имело прочные основания в задавшем вектор североамериканской ментальности кальвинизме, однако со временем приобретало более светский характер и поддерживалось как убежденностью в преимуществах республиканско–демократического строя, так и стремительным ростом экономики и общего благосостояния населения.
Выше уже шла речь о том, что одной из важнейших предпосылок североамериканской ментальности, особенно в Новой Англии, являются ее протестантские, прежде всего пуританские основания, а также связанный с ними изначальный демократизм общин первопоселенцев. Теперь следует специально остановиться на рассмотрении раннего, как его в 30‑х гг. XIX в. зафиксировал А. де Токвиль, состояния североамериканской демократии и связанных с ней основополагающих черт индивидуального и общественного сознания граждан США первых десятилетий существования этого государства.
Основой демократии в США изначально выступали «безраздельная власть большинства»477 и равенство при высоко ценившейся индивидуальной предприимчивости и глубокой правовой культуре. «Мысль о том, что большинство имеет право управлять обществом в силу своей мудрости была принесена в Соединенные Штаты первыми жителями этой страны ... проникла в народные нравы и проявляется в мельчайших привычках»478.
Моральная сила большинства основывается на разделяемом всеми в США принципе, согласно которому интересы большинства должны преобладать над интересами небольших групп людей. Все группы населения готовы признать власть большинства, поскольку каждая из них надеется когда-либо воспользоваться им в своих интересах. Поэтому большинство в Соединенных Штатах оказывает решающее воздействие как на дела, так и на мысли людей. Когда оно выступает за что–либо, «никакая сила не в состоянии не только остановить его, но и замедлить его движение и дать ему возможность услышать тех, кого оно походя уничтожает»479.
К кому, риторически вопрошает французский интеллектуал, «может обратиться в Соединенных Штатах человек или группа людей, ставших жертвами несправедливости? К общественному мнению? Но оно отражает убеждения большинства. К законодательному корпусу? Но он представляет большинство и слепо ему повинуется. К исполнительной власти? Но она назначается большинством и является пассивным инструментом в его руках. К силам порядка? Но сила порядка — это не что иное, как вооруженное большинство. К суду присяжных? Но суд присяжных — это большинство, обладающее правом выносить приговоры. Даже судьи в некоторых штатах избираются большинством. Таким образом, как бы несправедливо или неразумно с вами ни поступили, у вас есть только одна возможность — подчиниться»480.
Попутно заметим, что при таком положении дел для установления некоей группой своей власти над американским обществом необходимо было научиться манипулировать общественным мнением, исподволь навязывать большинству определенные мысли и убеждения, представляющиеся ему как органически его собственные. Для этого нужны были крупные средства и соответствующие пиар–технологии. То и другое в органической взаимосвязи развилось в США до невиданных в мировом масштабе размеров в течение XX в. и определяет политическую жизнь страны и ее поведение на международной арене сегодня.
Но вернемся к состоянию североамериканского общества второй четверти XIX в., когда в этой стране крупных состояний (если не считать плантаторских владений) и отработанных технологий манипуляции общественным мнением еще практически не было. Негативные явления всесилия власти большинства, приводящего как к деспотизму законодателей, так и к произволу государственных служащих, были заметны уже тогда. В первую очередь они проявлялись в унификации, стандартизации мышления, невиданном в монархической Европе.
Монархи, констатирует А. де Токвиль, даже обладая неограниченной властью, «не могут помешать распространению в своих государствах и даже при своих дворах некоторых враждебных им идей. В Америке же дело обстоит иначе: до тех пор, пока большинство не имеет единого мнения по какому-либо вопросу, он обсуждается. Но как только оно высказывает окончательное суждение, все замолкают и создается впечатление, что все, и сторонники, и противники, разделяют его. Это легко объясняется: не существует монарха, обладающего достаточной властью для того, чтобы объединить все силы общества и побороть любое сопротивление, тогда как большинство, пользующееся правом создавать законы и приводить их в исполнение, легко может это сделать.
Кроме того, монарх обладает лишь материальной силой: он может не допустить каких-либо действий, но не имеет влияния на волю людей. Что касается большинства, то оно располагает как материальной, так и моральной силой, оно не только пресекает какие-либо действия, но, воздействуя на волю, может лишить желания действовать.
Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке»481.
Всесилие большинства, резюмирует французский интеллектуал, у «которого часто вкусы и наклонности деспота»482, таит в себе самую большую опасность для североамериканских штатов. «Если когда-либо Америка потеряет свободу, то винить за это надо будет всевластие большинства»483, манипулируемого, как можно добавить сегодня, крупным капиталом при помощи электронных средств массовой информации и изощреннейших пиар–технологий. Иными словами, североамериканская демократия чревата тиранией, более того, в современной терминологии, тоталитаризмом.
Тем самым А. де Токвиль в своем анализе демократии, понимаемой как власть большинства, приходит к тем же выводам, что и Платон, показавший в VIII книге своего «Государства» как «пустоту души» «акрополя» «демократического человека», в которой нет «ни знаний, ни хороших навыков»484, так и то, как народ «попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжелое и горькое рабство»485.
При этом французский мыслитель тонко подмечает различия между древним и средневековым деспотизмом, с одной стороны, и его изощренной, «демократической» формой, с другой. «В прошлом, — пишет он, — тирания прибегала к грубым орудиям, таким, как цепи и палачи; современная цивилизация усовершенствовала даже деспотизм». И далее: «абсолютные монархи опорочили деспотизм. Будем же осторожны: демократические республики могут его реабилитировать... У самых гордых народов старого мира публиковались книги, описывавшие пороки и смешные стороны современников. Лабрюйер писал свою книгу о вельможах, живя во дворце Людовика XIV, Мольер критиковал двор и разыгрывал свои пьесы перед придворными. Но сила, которая господствует в Соединенных Штатах, вовсе не желает, чтобы ее выставляли на смех. Ее оскорбляет самый мягкий упрек, пугает правда с малейшим оттенком колкости. Все должно восхваляться... Ни один писатель, как бы велика ни была его слава, не свободен от обязанности курить фимиам своим согражданам. Таким образом, большинство живет в самообожании... Инквизиции никогда не удавалось полностью прекратить в Испании распространение книг, противоречащих религии, исповедуемой большинством народа. Власти большинства в Соединенных Штатах удалось достичь большего: она лишила людей самой мысли о возможности их публикации»486.
Французский интеллектуал не перестает противопоставлять имеющие цивилизационную природу нравы США и Западной Европы. Он подчеркивает, что нет ни одной религиозной или политической доктрины, которой нельзя было бы свободно придерживаться в конституционных государствах Европы и которая оттуда не распространялась бы на другие государства. Объясняет он это тем, что ни в одной европейской стране нет такой политической силы, которая властвовала бы безраздельно. Поэтому человек, который хочет там говорить правду, всегда найдет опору и защиту в случае, если его независимая позиция приведет к опасным для него последствиям.
В Америке же горе тому человеку, который осмелится переступить границы неписаных правил. «Конечно, ему не грозит аутодафе, но он сталкивается с отвращением во всех его видах и с каждодневными преследованиями. Политическая карьера для него закрыта... Ему отказывают во всем, даже в славе... Наконец, под градом ударов он отступает, сдается и замыкается в молчании...»487.
Равенство и власть большинства взаимообуславливают друг друга. Поскольку «в Соединенных Штатах все равны между собой», пишет А. де Токвиль, у их граждан «нет естественного и постоянного различия в интересах»488. Равенство, формальное — политико–правовое, а для большинства, особенно в северных и западных штатах конца XVIII—1‑й пол. XIX в., и материальное, органически сочеталось с приблизительно одинаковым уровнем образованности.