е, детское; что-то мягкое, печально-нежное в чертах лица, складке губ, рисунке бровей. Ничего расплывчатого, однако, в лице ее не было; ничего наигранно-детского не было в ней самой. Все было четко, точно в этом лице; в одну сторону, и как-то очень решительно, стремились темно-каштановые — под цвет глаз — волосы, волнистой линией пересекали лоб, загибались, внезапным локоном падали на правую щеку; тревожные тени появлялись вдруг под глазами. Некое (так думаю я теперь — и так думал, может быть, Макс, наблюдая за нею в тот вечер…) — некое повелительное превосходство сквозило во всем ее облике; Фридрих — подвигая ее кресло, подавая ей кофе — обращался к ней — с легкой, впрочем, улыбкой, почтительно, но может быть, немного слишком почтительно, слишком подчеркнуто (как будто чуть-чуть посмеиваясь, опять-таки, над ней, над собою; она отвечала ему в том же духе…) — на вы; на вы — скажем сразу — обращались к ней — и собственно, только к ней: из актеров — в театре, на маленькой площади — все. И сразу же, теперь, здесь, поворачивая обратно, отмечаю я на этих страницах — совсем особенный, всегда тот же, какой-то (думаю я — думал Макс, наблюдая за нею…) — какой-то, пожалуй, лиловый и фиолетовый запах ее духов: напоминавший мне и напомнивший ему, Максу (мы говорили с ним об этом впоследствии…), не столько эти цвета — тем менее: эти цветы — сколько само звучание этих слов: лиловый и — фиолетовый: не очень сильный, но как будто со всех сторон окружавший ее.
А между тем, был приготовлен: Фридрихом, и выпит, действительно, чай (кофе: Марией Львовной…); она жила, как выяснилось, почти по соседству.
— Я надеюсь, мы не помешали вам.
— Ну что вы, Мария Львовна… вы же знаете, — (взмахнув вдруг рукою…) — я всегда, всегда… всегда рад вас видеть. И вы так давно не заходили ко мне.
— Очень давно… дня четыре, я полагаю.
— И даже пять, — сказал Фридрих. — А вы узнали Марию Львовну? — (повернувшись вдруг к Максу…).
— Конечно, — (Макс: повернувшись к Марии Львовне…). — Я вас видел когда-то на сцене.
— Ах вот как.
— Макс вообще очень часто ходил к нам в театр, — сказал Фридрих, — когда-то… в прошлом году. Я даже думал, он останется — в студии.
— Ах (снова…) вот как, — Мария Львовна, глядя на Макса (он сидел спиной к лампе, к окну…), повела в воздухе вытянутой ладонью, отстраняя его от света (он, конечно, послушался, отстранился…). — Да, я, кажется, помню… вы были однажды на репетиции… и у Сергея Сергеевича я видела вас.
— Вот-вот, — сказал Фридрих. — А потом он вдруг куда-то пропал. Так куда вы пропали все-таки? — (к Максу…).
— Я сам не знаю, — (с мгновенным вздохом; тут же все вспомнив…). — Я сам не знаю куда.
— Во всяком случае, больше не пропадайте.
— Постараюсь, — Макс улыбнулся.
— Ну и что же, Фридрих, — сказала Мария Львовна, — как твои — нет, нет — ваши — кинематографические — если позволите — увлечения?..
— Неплохо, — ответил Фридрих (закурив сигарету — и, как некогда, почти полный круг описав в воздухе спичкой…). — Завтра, кстати, мне надо ехать на съемки… с утра. Я вам не рассказывал, Макс? Я теперь снимаюсь в кино… в одной картине — впрочем, довольно посредственной.
— Откуда вы знаете? — спросил вдруг — если угодно: Евгений (Женя: если угодно…).
— Откуда я знаю — что?
— Что — в посредственной.
— Ну, это сразу понятно.
— Зачем же вы согласились?
— С чего-то надо было начать. Я давно хотел этого.
— А вы снимались когда-нибудь? — спросил Макс у Марии Львовны.
— Нет, никогда.
— А хотели бы?
— Не знаю. Все вообще хотят сниматься… вот и Фридрих… и другие тоже хотят. А я не знаю… наверное, нет.
— Не верьте ей, — сказал Фридрих.
— Фридрих, Фридрих, — сказала Мария Львовна.
— А что? — сказал Фридрих. — Кино дает такие возможности.
— Добиться успеха?..
— Вот именно.
— Ну, в этом смысле… в этом смысле, конечно.
— А вы смотрели, кстати.? — спросил Евгений (Женя: если угодно…). — Мир названий разбился.
— Смотрел… кажется.
— И что вы думаете?
— Так себе, — сказал Фридрих.
(Я же думаю, разумеется, о расширении сферы дозволенного: теперь, здесь, на этих страницах…)
— Все это так себе, — сказал Фридрих. — Вообще мало, очень мало хороших фильмов… на свете.
— Как и хороших спектаклей, — сказала Мария Львовна.
— Хороших книг, — сказал (Женя…) Евгений.
— Людей, вещей, — сказал Фридрих. — Все ужасно, все отвратительно.
— Ну а вы, — спросила Мария Львовна, повернувшись к нему, у Макса, — что вы думаете об этом?
— О чем? — спросил Макс.
— Так… вообще.
— Вообще я не знаю. Хороших фильмов, во всяком случае, мало.
— Вот-вот, — сказал Фридрих.
— Хотя даже в не очень хороших… — сказал Евгений (Женя…)…
— Бывают… бывают… о конечно… удачные эпизоды.
— Фридрих, Фридрих, — сказала Мария Львовна.
— Не обязательно эпизоды, — сказал (опять-таки: Женя…) Евгений.
— Тогда… что же?
— Ах, все равно… какие-нибудь… какие-нибудь, к примеру, деревья.
— Простите?
— Ну да… какие-нибудь деревья… у какой-нибудь тихой реки… вот что бывает иногда… даже в очень плохих фильмах… вполне восхитительно.
— Бывает, — сказал Макс. — Конечно. Конечно.
— Извольте объясниться, — сказал Фридрих (гася сигарету…).
— Ну да, — сказал Макс, — какие-нибудь деревья… или какие-нибудь облака над деревьями… сквозь листья и ветви. И причем, — (Мария Львовна смотрела на него — темно-карими, еще и еще раз, внимательными, смеющимися глазами…), — и причем деревья, причем облака, увиденные — вернее: показанные — так, с такой… да, если угодно, с такой отстраненностью, с какой мы очень и очень редко… с какой мы лишь в лучшие наши мгновенья их видим. За это многое можно простить.
Мария Львовна… да, Мария Львовна по-прежнему смотрела на него — темно-карими, чуть-чуть, по-прежнему, смеющимися глазами; он чувствовал на себе этот взгляд; он радовался ему.
— И мне кажется, я понимаю, как это делается… как задерживается на чем-нибудь камера… или, может быть, медленно, медленно переходит с одного на другое… скользит по предметам… как подбирается освещение… шумы и звуки… музыка, наконец, свой собственный ритм сообщающая тому, что мы видим. Но как бы то ни было и как бы это ни делалось, мы видим, видим все это… облака ли, деревья… задерживаемся, вместе с камерой, медлим… почти невольно, без всяких усилий.
И (думаю я теперь…) — и сама возможность говорить обо всем этом так (с такой отстраненностью…) — как будто (подумал он…) прикрывая — совсем иным — единственно-важное, — возможность эта сама вдруг показалась ему восхитительной, внезапной, чудесной; и он по-прежнему чувствовал на себе темно-карий, внимательный, смеющийся взгляд… соглашавшийся с ним; и вдруг вспомнил, может быть, то мгновение, на бульваре, сегодня, когда он ждал Фридриха… помирившись с собою; и вдруг опять, может быть… отстраняясь, выпадая из жизни, посмотрел — и увидел, действительно, Фридриха, сидевшего, обхватив руками колено, на низенькой, из кухни принесенной им табуретке; увидел комнату, фотографии; тень вазы, сухие цветы; Евгения (Женю…) с чашкою недопитого и уже давным-давно, по всей вероятности, остывшего чаю в руке; Марию Львовну, еще раз; прядь волос; волнистую линию.
— Ах да… я знаю это, — сказала Мария Львовна, — этот… как вы говорите… отстраненный взгляд на вещи… конечно. И так бывает, правда? когда вы выходите, например, из кино, и вдруг совсем иначе, — она посмотрела почему-то на Фридриха, — совсем иначе видите улицу, прохожих, машины… как будто все это еще там, в той картине, которую только что вы смотрели. Да, я знаю это. И это… чудесное чувство.
— Я тоже знаю его, — сказал Фридрих. — Да, чувство… вполне чудесное. Хотя долго оно, конечно, не длится.
— А оно должно было бы, — сказал — или не сказал, может быть, Макс, — должно было бы, наверное, длиться. А впрочем.
А впрочем, ему совсем не хотелось возвращаться — всерьез — ко всем своим — нерешенностям. Он и не мог бы возвратиться к ним, разумеется.
— Зато я смотрел недавно.
И еще немного задержавшись на этом — так думаю я теперь — теперь, здесь, для меня, отчасти, конечно, запретном — как и все прочие — уже не совсем запретном, быть может, — и в общем — думаю я теперь — скорее отрадном явлении жизни — кино, следовательно, — разговор их — так скажем — пошел, разумеется, дальше, и перешел, может быть, на какие-то, совсем иные предметы, и Мария Львовна, в конце концов, спросила у Макса, чем, собственно, он занимается — (и ему пришлось, конечно, ответить…) — и в конце концов поднялась, и сказала Фридриху, что — как Фридрих, наверное, догадался — они — то есть она и Евгений — были в совсем другом месте и зашли к нему, собственно, по дороге домой… от метро — (вот так всегда, так всегда: сказал Фридрих…) — и что в общем… уже довольно поздно… и… они уходят, короче.
— А мы проводим вас, — сказал Фридрих. — Проводим их? — (к Максу…).
Уже был вечер; уже была, почти, ночь; Фридрих, когда они вышли на улицу, быстро-быстро, заматывая шарф на ходу, подошел, почти подбежал вдруг к сломанным, как действительно оказалось, наклонившимся, почти падающим качелям, сгреб ладонями снег, еще лежавший на их сиденье — простой доске, собственно, укрепленной на двух металлических, вполне погнутых — одна из них зацепилась за перекладину — трубах, — и — они завернули за угол его, т. е. Фридрихова, с уже почти погасшими окнами, дома — обогнули другой дом, совершенно такой же — и скрутив, наконец, снежок, подбросив, снова поймав его — снова подбросив, снова поймав — вдруг, разбежавшись, улыбнувшись Марии Львовне, — и с каким-то вдруг изменившимся, с каким-то (подумал Макс…) вдруг почти мальчишеским выражением лица, — широким, плавным, как будто (подумал Макс…), как будто… да, изнутри освещенным, поначалу замедленным, понемногу ускоряющимся движением руки, смеясь над собою, бросил его, наконец — в еще вполне зимнее, разумеется, лишенное признаков — в почти таком же, и таком же крошечном садике — с почти такими же, и на сей раз как будто не сломанными качелями — дерево.