— И чего я хотел, к чему я стремился?.. Лежать так, все забыть…
Подолгу и очень подолгу, в иные дни, от неописуемого, к примеру, свободные, лежал он так, все забывая… и затем вдруг вставал; одевался; и выпив кофе, шел, предположим, к реке — как когда-то: год назад, три года назад.
И все опять повторялось, конечно, на этих, тоже, прогулках; и деревья, с уже намечавшимися, может быть, листьями, и еще совсем редкая, робкая тень их на мокром асфальте, и тихий, быстрый, вдруг отчетливо-острый запах земли, зелени, влаги, и блики, и отблески солнца, пробегавшие по воде: все это, в своем безмятежном безмолвии, вновь, как некогда, что-то, по крайней мере, сулило ему, звало и манило; и он, Макс — пусть нехотя и как бы уже по привычке — но все-таки откликался на этот зов, этот оклик; и значит, вновь, как некогда, заставлял себя: видеть, смотреть; и принуждал себя, по привычке, к усилию; и ловил свою мысль, собирал свои мысли; они же вновь, разумеется, от него ускользали; и обращенные к кому-то другому, кружились, путались, ему уже неподвластные.
Все было так же: все повторялось. А между тем, он, Макс, — он знал все это уже наизусть; он смотрел на все это — откуда-то, со стороны: из того безразличия, может быть, которое уже не покидало его.
Он знал все это — наизусть; все это было ему — уже почти, пожалуй, неинтересно.
И значит… и значит, вновь, как некогда… когда это, где это было?.. отошел он — на полшага в сторону: от своей собственной жизни; и — и вновь, как некогда, некий — на сей раз влажный, весенний — ветер пробивался, может быть, сквозь этот зазор, эту щель.
И вдруг останавливаясь, глядя на воду, вспоминал он, может быть, море, сосны и облака… и вновь забывая их, все забывая, шел дальше, все дальше, по набережной.
— Да, вот… вот я иду здесь… И вот деревья, и почти уже листья, и тень, и блики, и отблески… И вот она… да, вот она, эта… как я думал когда-то?.. эта единственная, эта неподвижная точка — во мне, с которой, только с которой, я могу их увидеть… и вижу. Да, вот она, эта точка… Она есть — ее не было… она вспыхивает — она гаснет… Вспыхивает — и гаснет… вспыхивает — и гаснет…
— Ну и пусть… ну и пусть…
И чем дальше шло время, с тем большим, как сказано, но по-прежнему и по-прежнему безразличным вниманием следил он за ее появлением, пробуждением… и с тем большей радостью, исчезая, возвращался, вместе с ней, в пустоту, в темноту, все шире и шире, в нем самом, раскрывавшуюся.
И все исчезало в ней; все стихало вокруг; и вновь останавливаясь, закрывая глаза, как будто проваливался он: куда-то… и — и опять открывая их, видел, всякий раз неожиданно, мост, уже появившийся, быки и сваи его вдалеке, блики, отблески, деревья на том берегу, и какой-нибудь, к примеру, прогулочный, белый, маленький катер, выплывавший из-под моста, медленно-медленно приближавшийся, проплывавший, и волну, расходившуюся за ним, с тихим, но вполне отчетливым звуком ударявшуюся о гранит.
— И чего я хотел, к чему я стремился?.. Все правильно, все так и должно быть…
А там, в конце набережной, — там стояла — и до сих пор стоит, быть может? — одна — в конце набережной одна-единственная скамейка; почти всякий раз садился он на нее; исчезал в пустоте; видел реку; вспоминал, может быть, что-нибудь… далекое, очень далекое, уже отступившее. Море? — море, конечно… и, конечно, спектакль… и какую-то, и еще какую-то осень… бульвар и аллею… и прошлую зиму, беду… и то мгновение на той, какой-то, поляне…
— Все правильно, все так и должно быть… Помириться с самим же собою… смириться, — так думал он, может быть.
Помириться? — Он уже помирился с собою. Смириться? — Отчаяние и было смирением.
— И чего же я в самом деле хотел?.. Чего-то иного и какого-то выхода?.. А никакого выхода нет. Нет — и не надо… нет — и не надо…
— Отсутствие выхода и есть, может быть… выход.
И он опять, и опять закрывал, конечно, глаза; и все забывая, вновь, и вновь проваливался в эту безмерную, неизмеримую, прозрачную, прохладную темноту, пустоту, тишину… и со все обострявшимся, чем дальше шло время, чувством — пробуждения, пробужденности, выходя из нее, видел, как будто впервые, реку, мост, быки и сваи его, отражавшиеся в воде.
Как будто впервые? — Да, как будто впервые… и как если бы он не только не видел, ни разу, этих быков, этих свай, но вообще ничего, никогда.
— И значит… — подумал он как-то. — Нет, ничего не значит, — так он подумал.
— Это ничего не значит… и ничего, ничего отсюда не следует. Отбросим следствия… обратимся к тому, что есть.
Был, предположим, какой-нибудь, в середине мая, к примеру, уже почти теплый, может быть, день, с легкими, вдруг, порывами мягкого ветра, облаками, как будто омытыми — вчерашним? — да, вчерашним дождем, мелкими лужами в углубленьях асфальта, просыхающими на солнце, острым и совсем острым запахом зелени, влаги.
Он встал со скамейки; он подошел к парапету.
— И я был прав… я был прав… тогда, — думал он. — Есть только это… этот мост, эти сваи, это солнце, бегущее по реке… Есть только это, ничего больше нет. Выводы… выводы были неправильны.
— И потому оставим их, — думал он, — отбросим, — думал он, — следствия… И, — с внезапным, может быть, для него самого неожиданным, быть может, волнением, — и совершенно неважно, смогу ли я увидеть все это через день, через два, через три… Есть только то, что есть… вот сейчас… эти отблески, эти сваи… и эта безмерная, неизмеримая пустота, тишина… из нее же все исходит, в нее же все возвращается…
Так думал он, может быть; и вновь подняв голову, увидел — да: как будто впервые — непонятно откуда — из тишины, пустоты — появившийся на мосту — тот же самый, конечно, и год, и три года назад им виденный — но: как будто впервые, как будто впервые — поезд, товарный… и вагоны, каждый в отдельности… и отражения их, проплывавшие по воде… и совершенно ясно, из-за стука колес, послышался вдруг щебет какой-то, где-то рядом, невидимой птицы… и чей-то голос, далекий и быстрый… и шум ветра в уже почти летних деревьях.
— И это только сейчас… вот сейчас… непонятно откуда.
Все стихло; поезд исчез. Он же, Макс, еще долго и очень долго стоял, наверное, так, в конце набережной; и закурил, может быть, сигарету; и вновь подумал, наверное, что выводы, выводы были неправильны, что есть только то, что есть… вот сейчас, и что поэтому совершенно неважно, что будет, и будет ли что-нибудь, через день, через два… и чем дальше шло время, опять-таки, тем сильнее увлекали его — увлекали? — нет, занимали его, скажем так, эти мысли, отчасти, но лишь отчасти, может быть, новые и как будто приближавшиеся, втайне, к чему-то… он еще и сам не знал, конечно, к чему. Вновь и вновь возвращался он к ним, у реки, не только у реки, разумеется; закрывал глаза, исчезал в пустоте.
И ему хотелось вдруг поговорить обо всем этом — с кем-нибудь; но — встречаясь, к примеру, с Алексеем Ивановичем, сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой комнате, — он, Макс, как будто боясь, в самом себе, что-то — спугнуть, что-то — нарушить, ни о чем подобном, все-таки, не заговаривал; к тому, давнему разговору не возвращался; и значит, по-прежнему говорил с Алексеем Ивановичем, о его, Алексея Ивановича, естественно-научных занятиях, экспериментах и опытах, о каких-нибудь, мир названий разбился, ему, Максу, отчасти уже знакомых, отчасти незнакомых, может быть, книгах.
А между тем, он видел, конечно, и не мог, конечно, не видеть этих удивленно-спокойных глаз, этой внезапной улыбки… он тоже, конечно, угадывал за всем этим что-то, так думал он, в свою очередь, непрерывное, почти непрерывное, движение некоей мысли, последовательность усилий, ежедневно возобновляемых. И он лишь удивлялся, может быть, про себя, что все это видит он… или, если угодно, что все это показано ему, Максу… теперь, когда все это ему уже безразлично, почти безразлично.
— Нет, думал он, нет, не о том идет речь… и не о том, чтобы что-то продлить, удержать, воссоздать… все это не имеет значения… Есть только вон те деревья за окнами… первые листья… вон то облако, гаснущее над крышей…
Алексей же Иванович смотрел на него по-прежнему своими удивленно-спокойными, отрешенно-внимательными глазами, как будто… или так вдруг казалось ему, т. е. Максу… как будто, в свою очередь, угадывая его мысли и даже втайне… да, втайне соглашаясь с ними, быть может.
50
— Что, собственно, вы собираетесь делать летом?
— Я не знаю. Я поехал бы куда-нибудь… к морю.
И рассказав Алексею Ивановичу о своих путешествиях, вместе с Фридрихом, два года назад, и о том, как они жили, вдвоем, как он, Макс, один жил — здесь, почти здесь:
— Вот туда-то, — сказал он, — я бы, наверное, и поехал. Хотя…
— Что же?
— Это слишком… курортное место.
— Тогда поезжайте дальше, — сказал Алексей Иванович. — Просто дальше, вдоль берега.
И — рассказав, в свою очередь, Максу об этой… об этой, конечно же, за дюной притаившейся деревушке, где я живу теперь, и уже так долго, один:
— Я бывал там когда-то, — сказал Алексей Иванович. — Лет пять… или шесть лет назад. Если хотите, я дам вам адрес… название дома… Там все дома имеют названия…
— Неужели? — сказал Макс.
— Я могу и написать его хозяевам… если хотите.
— Хочу, — сказал Макс.
— А кстати, я буду в Риге… в конце июня… на, — с внезапной своею улыбкою, — на… конференции.
— Естественно-научной?
— Вот именно. И мы можем там… где-нибудь… увидеться с вами.
Они договорились о встрече: нет, нет, сказал Алексей Иванович, до Макса ему не доехать; это слишком далеко; они могли бы встретиться где-нибудь… на полдороге, к примеру… в ему, Максу, уже знакомых, курортных местах.
— Тридцатого июня… к примеру.
В конце мая Макс позвонил мне: сам позвонил мне: впервые после спектакля.
— Я уезжаю, — сказал он.
— Куда же?
— А вот куда, — сказал он.
— Я уже слышал об этой деревне, — сказал я. — Я почти доехал до нее… год назад.