Но мы все-таки посидели, я помню, в кафе; и выпили кофе; и зашли, я помню, в магазин спортивных, вновь скажем так, принадлежностей; и на железнодорожной станции обнаружили кассу, где (при наличии свободных мест…) можно было (и до сих пор можно…) купить билет на любой поезд в любом направлении; и возле рынка (уже закрытого…): огромную, совершенно пустынную, поразившую нас своим размахом и размерами площадь, с крошечными, на другой стороне ее, двух-, трехэтажными, каменными, очень старыми, вполне обветшавшими, беспомощно и неловко прижавшимися друг к другу домами.
И потом, когда ехали мы обратно, — выехали из города, проехали (аиста в нем уже не было…) темное — на темном фоне — гнездо, — и тот, не очень крутой, но очень долгий, среди холмов, полей очень долго петляющий спуск обернулся, конечно, подъемом: не очень крутым, но очень и мучительно долгим, — и мы, я помню, упорствовали, и в конце концов, я помню, сдались, слезли с велосипедов и пошли, значит, просто пешком: — вот тогда-то, я помню, поднимаясь, вместе с Максом, пешком, по бесконечному склону холма, по шоссе, я увидел, в дали (на этот раз: очень медленно, но все-таки менявшей по-прежнему свои контуры, свои очертания…), вдали — через поле, ложбину, овраг — за деревьями: медленно — так же медленно, может быть, как меняла свои очертания и контуры даль, — очень медленно, бесшумно, безмолвно подъезжавший к городу поезд: и каждый вагон в отдельности: я сосчитал их: и последний, почти игрушечный, за деревьями, за поворотом железной дороги, нам невидимой, исчезавший: исчезнувший…
Я остановился; Макс тоже.
Я снова вспомнил, конечно же, то далекое и очень далекое, то очень раннее утро, когда мы стояли вместе с Верой… да, Вера… на вершине, тоже, холма, глядя вдаль… и то другое, то совсем далекое и совсем раннее утро, конечно же, когда, впервые или как будто впервые увидев его, Макса, еще безымянного, стоял я, на опушке леса, один, с внезапным… и вновь ко мне возвратившимся… внезапным чувством: внезапного пробужденья…
И вот тогда-то, на обратном пути — мы снова ехали, уже не так быстро — проехали поворот, проехали дуб у обочины — вот тогда-то, на обратном пути, я впервые, я помню, заговорил с Максом… о чем же?.. да, я помню, я помню, конечно, о чем… о его, Максовых, им, Максом, только что и так кстати для меня упомянутых, поездках, вместе с театром, по разным, вокруг Москвы, городам… об этих городах и об этих поездках, о которых он уже рассказывал мне когда-то… о которых он совсем иначе, конечно, рассказывал мне теперь.
Как же? Вот именно: как же?
— Но как же все изменилось, — сказал он, — когда, — улыбнувшись, — когда и как только начались репетиции… пьесы, тебе известной…
И крутя педали, глядя вокруг, и затем опять, я помню, остановившись, сидя, я помню, в уже почти прибрежном лесу, на сложенных у обочины бревнах, говорили мы, впервые после спектакля, о спектакле, о репетициях… вообще, следовательно, о театре: на маленькой площади… вообще, следовательно, об этом, еще таком близком, но уже так далеко, от нас обоих, от Макса и от меня отступившем, с театром связанном времени… и вечером, возвратившись в деревню, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, и на другой день, поехав дальше, вдоль моря, вновь, я помню, говорили о нем… о прошлом, следовательно, и впервые о прошлом… и от этого, позднего, близкого, уже отступившего, перешли, почти незаметно, к иным, далеким, ранним, очень далеким, самой природой своею, еще раз, своей окраской, звучанием, значением и смыслом отделенным друг от друга, несравнимым друг с другом… и теперь уже, в общем, собранным… отчасти опущенным, отчасти описанным… но, в общем, уже собранным мною, теперь, здесь, временам…
Нет, нет, он не отменял по-прежнему своего, если угодно, запрета; к тому, утреннему, полгода назад, объяснению по-прежнему не возвращался; я тоже; лишь изредка, я очень хорошо это помню, каким-нибудь быстрым взглядом, быстрой улыбкой, показывал он, что он знает… прекрасно знает, конечно же, о чем идет речь.
И он говорил обо всем этом — как же?.. — да, как будто отмахиваясь от этого прошлого, как будто отстраняя его от себя, и вместе с тем, вот что странно, вполне подробно и даже, чем дальше шло время, тем подробнее, тем обстоятельнее; и в конце концов, уже не дожидаясь моих вопросов (каковые, соответственно, прекратились…), начал сам рассказывать мне… о какой-нибудь зиме, о какой-нибудь осени, но по-прежнему, удивительным образом, как будто отмахиваясь от них, отстраняя их от себя: и как если бы для него, Макса, все это уже не имело никакого или почти никакого значения, и он предпочел бы, наверное, вообще ни о чем подобном не говорить, но, тем не менее, и раз уж мы заговорили об этом, то, пожалуйста: вот как все это было… вокруг же были поля, и поляны, и перелески; и снова ясные, жаркие; и прохладные, и ясные дни; и лето, уже приближавшееся втайне к концу; и выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава, уже намекавшая на возможность иной, совсем иной желтизны… и еще раза два или три доезжали мы, я помню, до той, уже много раз упомянутой мною долины, с ее полем, аистом, хутором; важнейшей моей предпосылки; и положив велосипеды, садились, в свою очередь, у обочины; и за одной цепью холмов была еще одна цепь; за одним лесом другой; и между августом, осенью прошло, значит, сколько же? два года, конечно… но сколько бы времени ни прошло между ними… и колесо вращалось; и мир оживал; и мы ехали, к примеру, обратно; или, может быть, дальше; и выезжали, вновь, на шоссе; и вечером, уже в сумерках возвратившись в деревню, сидели, допустим, на остановке, на скамейке у столбика; и всякий раз задолго, издалека слышался шум, к примеру, какой-нибудь, приближавшейся понемногу машины; и свет фар ее появлялся задолго до ее появления; и пролетал почти по небу; и затем уже по кустам, по деревьям; и скрывался, вместе с нею, за поворотом; шум же еще долго и очень долго отзывался в тишине, затихая… и в другие дни сидели мы, допустим, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде — или вновь, допустим, у моря, еще озаренными последними, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, уже гаснущего — или погасшего, но еще долго и очень долго, опять-таки, светившегося своим собственным, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом… и словно поручив мне (так думаю я теперь…) и стремление к прошлому, и само это прошлое, как будто отдавая его, еще и еще раз, в мое распоряжение и ведение, с рук на руки, или так мне казалось, передавая мне свою, нашу жизнь, он вдруг умолкал, разумеется, и пересыпал руками песок, и смотрел, конечно, вокруг… вновь и вновь, следовательно, возвращаясь в то чистое, отстраненное (а настоящее, думаю я теперь, и есть, может быть: отстраненность…) — в то настоящее, следовательно, о котором мы не говорили, которое само, разумеется, сказывалось: в том, как говорил он о прошлом, — и в котором было, значит, море, еще раз, своим собственным светом светившееся в темноте, и шум волн, окутывавший нас на мгновение, и на другой день снова поля, и дороги, и опять остановка, и вновь мансарда, вновь море.
И я шел только что, возвращаясь домой, мимо Максовой, с тех пор нисколько не изменившейся, как уже говорилось, мансарды, и совершенно ясная тень ее лежала на освещенном луною поле, и тень дерева, с его парящей по-прежнему в воздухе, в осязаемом сумраке, кроною…
Там есть один холм, как сказано, один-единственный холм, там, в глубине, с которого, и только с которого, в какой-нибудь, в конце лета, к примеру, как будто настежь распахнутый день, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями и перелесками, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска воды: море, море, еще и еще раз, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них…
— Да, как август, — сказал Макс, — как август, как август. А впрочем… Бог с ним, с этим августом, — сказал он, я помню.
И вдруг засмеявшись, пошел, по склону холма, к велосипедам, оставленным у обочины, и через несколько, вслед ему, моих собственных и вполне удивленных шагов, она, полоска, исчезла, лес и небо сомкнулись.
И затем все опять изменилось, в одну какую-то ночь; проснувшись, наутро, вновь увидел я, за окном, темно-серое, совсем низко нависшее небо, с отчетливо отделявшимися от него, еще более низкими, чуть менее темными, серо-дымчатыми и очень быстро летевшими облаками; и капли дождя на траве, на ветках и листьях, уже желтеющих; и дождь этот, целый день, то начинался, то снова кончался, то превращался вдруг в совсем мелкую, совсем тихую морось; и на другой день снова в нее превратился; и выходя в лес, или в дюны, один или с Максом, снова слышал я во всем этом, в падении этих капель, отзвук августа… Бог с ним… да, Бог с ним, конечно… а между тем, он сам, Макс, он первый заговорил со мною об этом, и сказал, что да, да, похоже, да, очень похоже… и в глуши, в чащобе стоял уже совершенно осенний, уже грибной, терпкий запах; и стволы осин казались простым сгущением воздуха; и уже почти дойдя до шоссе, мы повернули направо, и пошли через ясный, сосновый, как будто расступавшийся перед нами, мягкими и мокрыми иглами, валежником устланный лес… и даже если они ничего не хотят от нас, эти деревья… он улыбнулся, я помню; он ушел, я помню, вперед; все дальше и дальше уходил он, как некогда, почти теряясь среди замерших сосен, в гулкой влаге, со всех сторон окружавшей его… И были ночи, конечно, и шелест веток, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши, и редкий шум по шоссе пролетавших машин, издалека появлявшийся, понемногу стихавший… и я вдруг снова видел ее целиком… и как некое целое, мою, следовательно, еще и еще раз, теперь уже так близко подошедшую к завершенью историю… со всеми ее поворотами; и вспоминая август, вспоминал, среди прочих времен, прочих зим, ту снежную, темную, теплую, вторую зиму в истории, те, тогдашние, теперь уже куда более понятные мне ощущения… самую… и самую тайную, может быть, из всех моих предпо