Я очень боялся, как бы мой Шальман вдруг не появился и не пожелал снова поговорить со мной. Я начал раскаиваться, что в тот вечер повернул на Капельстег, и понял, что с приличного пути никогда и ни под каким видом не надо сворачивать. Конечно, он попросил бы у меня денег и заговорил бы о своем пакете. Я бы ему, может быть, кое-что дал; зато когда на следующий день он прислал бы груду этих писаний, они стали бы моей законной собственностью. Я отделил бы пшеницу от плевел и сохранил то, что могло пригодиться для моей книги, а все остальное сжег бы или бросил в корзину; теперь же я не имею права это сделать, потому что, если он придет, я обязан все возвратить. Если же он заметит, что я придаю значение двум-трем его работам, он, наверное, слишком дорого за них потребует. Ничто не дает продавцу большего превосходства, как уверенность в том, что его товар заинтересовал покупателя. Знающий свое дело купец всегда постарается, насколько возможно, избежать такого положения.
Вот еще одна мысль, которая докажет, до какой степени посещение биржи — я уже говорил об этом — внушает нам человеколюбие. Бастианс — это наш третий бухгалтер, тот самый, который так стар и не тверд на ногах — в последнее время вряд ли полных двадцать пять дней из тридцати приходил на службу в контору, но даже когда приходит, очень плохо выполняет работу. Как честный человек, я обязан перед фирмой Ласт и К0 (потому что Мейеры выделились) заботиться о том, чтобы все работали как следует. Я не имею права бросать на ветер деньги, принадлежащие фирме, из неверно понятого человеколюбия или из-за преувеличенной чувствительности. Это мой принцип. Лучше я дам Бастиансу три гульдена из собственного кармана, чем буду по-прежнему выплачивать ему семьсот гульденов, которые он по-настоящему уже не зарабатывает. Я высчитал, что за тридцать четыре года своей службы этот человек получил от Ласт и К0 (а также от Ласт и Мейер, но Мейеры теперь выделились) сумму приблизительно в пятнадцать тысяч гульденов. Для человека его положения сумма изрядная. Среди мелкого мещанства найдется немного лиц, у которых была бы такая сумма; жаловаться ему, следовательно, нечего. Кстати, это вычисление я произвел с помощью приема, указанного Шальманом в его трактате об умножении.
У Шальмана, решил я, хороший почерк. Кроме того, одет он бедно и не знает, который час. А что, если дать ему место Бастианса? Я его предупредил бы, конечно, что ему в таком случае придется звать меня мейнхер, но он и сам сообразил бы, потому что, согласитесь, не водится, чтобы служащий звал своего принципала по имени. Это место дало бы ему средства к жизни. Начал бы он с четырехсот — пятисот гульденов, — наш Бастианс тоже долго служил, пока дошел до семисот, — а я бы сделал доброе дело. Собственно говоря, ему можно было бы для начала предложить и триста гульденов, так как он еще никогда не служил в деле и первые годы его службы должны рассматриваться как годы ученичества. Этого требует простая справедливость; не может же он стоять на одном уровне с людьми, уже много лет работающими в фирме. Я убежден, что он удовлетворился бы и двумястами гульденов. Но я отнюдь не был уверен в его добропорядочном поведении, ведь он ходил в шали, наконец я не знал его адреса.
Дня через два молодой Штерн и мой Фриц были на книжном аукционе в Вапен ван Берн[38]. Фрицу я запретил что-либо покупать, но Штерн, у которого много карманных денег, вернулся домой с несколькими связками книжной рвани. Это его личное дело. И вот Фриц рассказал, что он видел человека в шали, который, по-видимому, служил при аукционе: он вынимал книги из шкапов и выкладывал их на длинный стол. Фриц говорил, что он был очень бледен и что какой-то господин, наверно главный распорядитель аукциона, стал его бранить за то, что он уронил два комплекта «Аглаи». Действительно, уронить «Аглаю», журнал, в котором даются лучшие образцы для дамского вышивания! Моя Мария выписывает его совместно с Роземейерами (сахарные операции), она из него вырезает... Я имею в виду — из журнала. По упрекам распорядителя, Фриц узнал, что человек в шали зарабатывает пятнадцать стейверов в день. «Не воображаете ли вы, что я намерен ради вас выбрасывать ежедневно на ветер пятнадцать стейверов?» — сказал этот господин. Я высчитал, что пятнадцать стейверов в день (воскресенье и праздничные дни, очевидно, не в счет, потому что тогда он получал бы месячный или годовой оклад) составляют двести двадцать пять гульденов в год. Решения я принимаю быстро (кто долго работал в деле, тот сразу же догадывается, что надо делать), и уже на следующее утро я пошел к Гаафзёйгеру[39] (так зовут книгопродавца, устроившего аукцион) и спросил о человеке, уронившем «Аглаю».
— Я его рассчитал, — ответил тот, — он был ленив, неуклюж и слаб здоровьем.
Я купил коробку лепешек и решил подумать еще, как быть с нашим Бастиансом. Я не решался взять и выбросить старого человека на улицу. Да, быть строгим, но — где можно — добрым и сострадательным — таков мой принцип. Однако я никогда не забываю разузнать о том, что может быть полезно моему делу, и потому, я спросил у Гаафзёйгера, где живет человек в шали. Он дал мне адрес, и я его записал.
Все время я напряженно думал о моей книге, но (правда для меня выше всего), должен прямо сказать, не знал, как ее начать. Вполне ясно было только одно: материал, найденный в пакете Шальмана, представляет большой интерес для кофейных маклеров. Вопрос был только в том, как выбрать и расположить этот материал. Всякий маклер знает, какую громадную роль играет хорошая сортировка товара. Но я ничего не пишу за исключением коммерческой корреспонденции и все же чувствую, что должен писать: от этого, быть может, зависит будущность той специальности, которой я себя посвятил.
Данные, найденные мною в пакете Шальмана, не таковы, чтобы из них могли извлечь пользу только Ласт и К0. Будь это так, я, само собой разумеется, не стал бы издавать книгу, которая может попасть также и в руки моих конкурентов — Бюсселинка и Ватермана. Только глупец станет помогать своему конкуренту. Нет, мне стало ясно из бумаг Шальмана, что надвигается опасность, грозящая погубить весь кофейный рынок, и что эту опасность можно устранить только объединенными силами всех маклеров. И возможно, что даже этих сил не хватит и придется привлечь тех, кто ведет операции с сахаром и индиго.
Чем больше я думал о своем сочинении, тем яснее для меня становилось, насколько многочисленны заинтересованные группы. Да, и судостроительные верфи и, собственно, весь торговый флот, затем парусное производство, министр финансов, попечительство о бедных, все прочие министры, кондитеры, галантерейная торговля, дамы, судостроители, оптовая торговля, мелочная торговля, даже домохозяева, даже садовники.
Странно, как быстро мысли приходят в голову, когда садишься писать. Я теперь вижу, что моя книга касается также мельников, пасторов, продавцов пилюль Холловея[40], ликерного производства и обжигания кирпичей, и людей, живущих на проценты от государственных займов, и канатного производства, и ткачей, и городских боен, и писцов в маклерских конторах, и акционеров Нидерландского торгового общества, а, собственно, если вдуматься, и всех прочих людей.
И также короля... да, короля в особенности!
Моя книга должна выйти в свет. Тут уж ничего не поделаешь! Пусть она попадет в руки Бюсселинка и Ватермана — мне все равно. Я выше антипатий, хотя должен снова сказать, что Бюсселинк и Ватерман шарлатаны и спекулянты. Не дальше как сегодня, я сказал это молодому Штерну, когда водил его в «Артис». Он может со спокойной совестью написать это своему отцу.
Так, дня два тому назад я сидел и обдумывал свою книгу, и вдруг помог мне не кто иной, как Фриц. Ему я, конечно, не сказал, что он помог мне, потому что мой принцип никогда не дать заметить другому, что я ему чем-нибудь обязан. Все же в данном случае это истина. Фриц сказал, что Штерн — способный юноша, что он делает настолько быстрые успехи в языке, что даже перевел на голландский немецкие стихи Шальмана. Как видите, в моем доме все идет вверх ногами: голландец пишет стихи по-немецки, а немец переводит их на голландский язык; если бы каждый держался своего собственного языка, то было бы немало сбережено труда. А что если — вдруг пришло мне в голову — поручить Штерну написать мою книгу? Если что надо будет вставить, я, время от времени, сам могу написать главу. Фриц тоже поможет (Фрицу очень нравятся слова, пишущиеся через два «е»). Мария все перепишет набело, что, кстати, будет для читателя гарантией против безнравственности, ибо, само собой разумеется, порядочный маклер не даст переписывать своей дочери такое, что несовместимо с нравственностью и порядочностью.
Я сообщил молодым людям мой план, и они его одобрили. Но Штерн, у которого, как и у многих немцев, есть слабость к писательству, заявил, что он будет писать то, что ему заблагорассудится. Это мне не особенно понравилось, но так как весенний сезон на носу, а от Людвига Штерна у меня еще нет заказов, то я не стал ему противоречить. Он сказал, представьте себе, что, «когда в его груди пылает энтузиазм к истине и красоте, никакая сила в мире не воспрепятствует ему петь то, что соответствует этому чувству, и что он скорее будет молчать, чем даст связать свою речь унизительными путами повседневности». Я нашел, что со стороны Штерна все это очень глупо, но отец его — солидная фирма, а для меня мое дело превыше всего.
Мы постановили следующее:
1. Еженедельно Штерн будет писать для моей книги две-три главы.
2. Я не имею права ничего изменять в написанном им.
3. Ошибки в голландском языке будет исправлять Фриц.
4. Время от времени я буду вставлять главу, чтобы придать книге солидность.
5. Заглавие книги будет такое: «Кофейные аукционы Нидерландского торгового общества».