[43] вернее, в Европе не существует ничего похожего на этих бегунов, — несравненные бегуны, с короткими толстыми бичами, вприпрыжку бежали по обеим сторонам четверки, издавая неописуемые возгласы, и подхлестывали лошадей. Затем вы некоторое время тряслись дальше, пока снова, к вашей досаде, колеса до осей не погружались в топь. Тогда опять начинались крики о помощи, вы терпеливо ее дожидались и потом тащились дальше.
Часто, когда я проходил по этой дороге, мне казалось, что я непременно наткнусь здесь на экипаж с путешественниками, увязшими в болоте еще в прошлом столетии и всеми забытыми. Но этого ни разу не случилось. Я предполагаю поэтому, что все когда-либо ездившие по этой дороге в конце концов добирались до цели.
Но было бы ошибочно судить о главном яванском шоссе по лебакской дороге. Яванское шоссе, со множеством боковых ответвлений, проложенное руками тысяч туземцев, которых согнал и сгноил здесь маршал Дандельс[44], действительно великолепное сооружение.
Ни один почтовый тракт в Европе — даже в Англии, России или Венгрии — не может сравниться с яванскими. Через высокие хребты, мимо пропастей, куда страшно заглянуть, галопом мчится тяжело нагруженная карета. Кучер сидит на козлах как прикованный, часами, а то и целыми днями, размахивая тяжелым кнутом с железной ручкой. Он умеет точно рассчитать, когда и как надо придержать дрожащих от страха лошадей, чтобы после быстрого спуска с горного склона там на углу...
«Боже мой! Дороги... больше нет! Мы летим в пропасть! — вопит неопытный путешественник. —Тут нет дороги, тут обрыв!..»
Да, так кажется. Но дорога сворачивает, и как раз в тот момент, когда кажется: еще один скачок—и передние лошади потеряют почву под ногами, они круто поворачивают и проносят карету мимо опасного поворота. Они взлетают на откос, который за минуту до того не был виден, и пропасть остается позади.
Бывают мгновения, когда повозка держится на колесах только с внутренней стороны описываемой ею дуги: центробежная сила приподнимает с земли наружные колеса. Нужно хладнокровие, чтобы не зажмурить глаза, а кто впервые путешествует по Яве, пишет родным в Европу, что пережил смертельную опасность; но местные жители смеются над этим страхом.
Я вовсе не собираюсь—особенно в начале моего рассказа — долго занимать внимание читателя описанием селений, ландшафтов или зданий. Я боюсь, как бы не отпугнуть его чрезмерной обстоятельностью, и только в дальнейшем, когда почувствую, что завоевал его доверие, когда по его взглядам и жестам замечу, что его волнует судьба героини, бросающейся с четвертого этажа, —только тогда я, гордо презрев все законы земного притяжения, предоставлю этой героине парить между небом и землей, а сам тем временем отведу сердце подробным описанием красот ландшафта или здания, выстроенного как будто нарочно для того, чтобы дать мне удобный предлог к растянувшемуся на много страниц трактату о средневековой архитектуре.
Все старинные замки похожи друг на друга. Для них обязательно смешение стилей разных эпох. Основная часть здания относится ко временам более ранних царствований, чем пристройки, сделанные в годы правления того или иного позднейшего короля. Башни находятся в состоянии разрушения...
Милый читатель, никаких башен не существует. Башня — это идея, мечта, идеал, символ, нестерпимое преувеличение! Существуют лишь недостроенные полубашни и... башенки. Воодушевление, собиравшееся увенчивать башнями здания, которые воздвигались в честь того или иного святого, пылало не настолько долго, чтобы его хватило на доведение замысла до конца, и потому шпиль, указующий верующим на небо, обычно оказывался значительно ниже, чем предполагалось. И только скромные башенки, шпили сельских церковок, достигали должной высоты.
Поистине для европейской цивилизации вовсе не лестно, что ей лишь в редких случаях удавалось доводить до конца свои грандиозные замыслы. Я не имею здесь в виду начинаний, которые приостанавливались из-за отсутствия материальных средств для их завершения. Кто хочет верно меня понять, пусть отправится посмотреть на Кёльнский собор. Пусть проникнется величием замысла, возникшего в душе его строителя, Герхарда фон Риль... Постарается понять силу веры в сердцах людей, которая позволила зодчему начать такую постройку и ее продолжать... понять мощь незримого религиозного чувства, которому для своего зримого выражения потребовался такой колосс... И пусть он сравнит этот могучий порыв с тем направлением, в каком несколько веков спустя были возобновлены строительные работы с той стадии, на которой они остановились.
Глубокая пропасть лежит между Эрвином фон Штейнбах и нашими архитекторами! Уже несколько лет, как эту пропасть стараются засыпать. И в Кёльне возобновили постройку собора. Но возможно ли вновь связать оборванную нить? Возможно ли в наши дни вновь обрести то утраченное, что некогда составляло силу и церковного фогта и зодчего? Я в это не верю. Денег, правда, добудут, а на них можно купить и камень и известь. Можно оплатить архитектора, создающего план постройки, и каменщика, укладывающего камни. Но не купить за деньги безумное и тем не менее вызывающее благоговение чувство, сделавшее из замысла этого здания поэму, на века запечатленную в граните и мраморе молитву, обращенную к самому сердцу народа...
Итак, на границе между Лебаком и Пандеглангом царило в то утро необычное оживление. Сотни оседланных лошадей заполнили дорогу. Не менее тысячи человек — а это очень много для здешних мест—сновали взад и вперед в нетерпеливом ожидании. Здесь были представители власти деревень и округов со всею их свитой, а судя по прекрасному арабскому скакуну в богатой сбруе, грызшему серебряные удила, тут присутствовало и начальство высшего ранга. Так оно и было. Регент Лебака, раден-адипатти Карта Натта Негара[45], с большой свитой покинул Рангкас-Бетунг и, несмотря на свой преклонный возраст, покрыл расстояние в двенадцать — четырнадцать палей[46], отделявшее его резиденцию от границы соседней местности Пандегланг.
Ожидалось прибытие нового ассистент-резидента, и обычай, имеющий в Индии более чем где-либо силу закона, требовал, чтобы чиновнику, которому доверено управление округом, была устроена торжественная встреча. Присутствовал и контролер[47], человек среднего возраста, который со времени смерти прежнего ассистент-резидента несколько месяцев исполнял его должность, как следующий за ним по чину.
Как только стало известно о прибытии нового ассистент-резидента, был спешно сооружен пендоппо. В него поставили стол и несколько стульев и приготовили прохладительные напитки. В пендоппо регент и контролер ожидали прибытия нового начальника.
После широкополой шляпы, зонтика или дупла дерева пендоппо является, несомненно, простейшим выражением идеи крова. Вообразите четыре или шесть бамбуковых шестов, воткнутых в землю и соединенных между собой вверху такими же шестами, а сверху покрытых навесом из длинных листьев водяной пальмы, именуемой там атап, и вы получите представление, что такое пендоппо. Как видите, просто до необычайности. Оно предназначено здесь действительно лишь для кратковременной остановки европейских или туземных чиновников, которые собираются приветствовать на границе свое начальство.
Я не совсем правильно выразился, когда назвал ассистент-резидента начальником также и по отношению к регенту. Тут необходимо сделать отступление касательно административного устройства этих местностей.
Так называемая Нидерландская Индия — прилагательное «нидерландская» представляется мне не совсем точным, но оно принято официально — в смысле отношения метрополии к туземному населению делится на две очень отличающиеся друг от друга части. Одна часть состоит из племен, князья и князьки которых признали господство Нидерландов. Там управление в большей или меньшей степени оставалось в руках туземных главарей. Другая же часть, к которой принадлежит и Ява, всецело подчинена Нидерландам, за одним ничтожным и, быть может, лишь кажущимся исключением[48]. Здесь нет речи о дани, о подати, о союзе. Яванец — нидерландский подданный. Король Нидерландов — его король. Потомки его князей и владык — теперь нидерландские чиновники; они назначаются, перемещаются, повышаются в ранге и увольняются генерал-губернатором, правящим от имени короля. Преступников судят и наказывают по законам, предписанным Гаагой. Налоги, которые платит яванец, поступают в нидерландское казначейство.
Именно об этой части нидерландских владений, которая составляет по сути дела часть нидерландского королевства, и пойдет главным образом речь на этих страницах.
При генерал-губернаторе имеется совет, который не обладает, однако, решающим правом голоса. В Батавии — столице Явы — различные отрасли управления распределены по департаментам, каждый во главе с директором, образующим соединительное звено между генерал-губернатором и резидентами в провинциях. Для разрешения вопросов политического характера все эти должностные лица обращаются непосредственно к генерал-губернатору. Слово «резидент» восходит еще к тому времени, когда Нидерланды господствовали над населением не непосредственно, но в качестве сюзеренов, имея при дворах правящих князей своими представителями резидентов. Князей больше нет; резиденты стали правителями провинций — губернаторами. Круг их деятельности изменился, однако наименование сохранилось.
Именно резиденты, собственно говоря, и представляют нидерландскую власть по отношению к яванскому населению. Народ не знает ни генерал-губернатора, ни советов Нидерландской Индии, ни батавских директоров департаментов. Народ знает лишь резидента и правящих под его руководством чиновников.
Подобное резидентство, — а среди них есть такие, которые охватывают около миллиона душ, — распадается на три, четыре или пять округов, или регентств, во главе которых стоят ассистент-резиденты. Им подчинены в свою очередь контролеры, надзиратели и ряд других чиновников, ведающих земледелием, строительным делом, орошением, полицией и судопроизводством.