[53], которые вечером под веселую песню утаптывают рис, вышелушивая его; его заветная мечта — иметь двух буйволов, которые будут тащить его плуг. Культура риса для яванца — то же, что виноделие для жителей Рейнской области или Южной Франции.
Но вот явились с запада чужеземцы, ставшие господами страны. Они захотели извлечь выгоду из плодородной почвы и заставили туземцев часть своего времени и своего труда тратить на добывание других продуктов, более ходких на рынках Европы[54]. Не требовалось особо сложной политики, чтобы добиться желаемого от этих маленьких людей. Они слушаются своих главарей; достаточно было поэтому привлечь на свою сторону последних, обещав им долю прибыли, и дело было сделано.
Громадное количество яванских продуктов, находящих сбыт на нидерландских рынках, свидетельствует о выгодности этой политики для европейских колонизаторов, хотя ее никак нельзя назвать благородной. Если кто-нибудь спросит, получает ли сам земледелец сносное вознаграждение за свой труд, я должен буду ответить отрицательно. Правительство принуждает яванца сеять на своем клочке земли то, что ему, правительству, угодно. Оно наказывает его, если он продает плоды своих трудов на сторону, и само назначает цену, которую ему платит. Расходы по перевозке товаров в Европу благодаря посредничеству привилегированной торговой компании высоки; поощрительные вознаграждения главарям также повышают себестоимость. А так как в конце концов вся торговля должна приносить прибыль, эта прибыль может быть достигнута только одним способом: платить яванцу ровно столько, сколько нужно, чтобы он не умер с голоду и не уменьшались бы производительные силы населения.
Европейские чиновники также получают вознаграждение в зависимости от продукции. Пусть бедного яванца подгоняют два надсмотрщика, пусть отрывают его от рисовых полей, обрекают на голод, зато в Батавии, Самаранге, Сурабайе, Пассаруане, Безуке, Проболинго, Пачитане, Чилачапе весело трепещут флаги на кораблях, нагруженных собранными урожаями, от которых богатеют Нидерланды.
Голод? На богатой плодородной благословенной земле Явы — голод? Да, читатель, несколько лет назад целые округа вымерли от голода; матери продавали детей на съедение, матери пожирали своих детей... Лишь тогда метрополия занялась этим вопросом. В залах парламента высказывалось недовольство, и тогдашний наместник вынужден был распорядиться, чтобы вывоз так называемых «европейских рыночных продуктов» не доводил население до голода.
В моих словах появилась горечь. Но что вы сказали бы о человеке, который мог бы писать о подобных вещах без горечи?
Мне остается еще сообщить о последнем и самом важном источнике дохода туземных главарей: о произвольном распоряжении личностью и собственностью своих подданных.
По господствующим почти во всей Азии воззрениям, подданный со всем своим достоянием принадлежит князю. Такое положение существует и на Яве, — потомки или родственники прежних князей охотно пользуются неведением населения, не понимающего толком, что его томмонгонг, адипатти или пангеранг — теперь лишь чиновник на жалованье, продавший свои и их права за определенное ежемесячное вознаграждение, и что поэтому их скудно оплачиваемая работа на кофейных или сахарных плантациях заняла место повинностей, которые они несли ранее для своего господина. Поэтому самым обычным считается созывать сотни семейств издалека для бесплатной обработки полей регента или требовать бесплатной доставки продуктов на содержание двора регента. Если же регенту случайно приглянулись лошадь, буйвол, дочь, жена смиренного подданного, было бы неслыханно, если бы яванец отказался беспрекословно предоставить владыке то, что ему понравилось.
Есть регенты, которые «в меру» пользуются этими привилегиями и требуют от ничтожного человека не больше, чем это необходимо для поддержания их двора. Другие идут несколько дальше, и в той или иной степени произвол царит повсюду. Трудно, почти невозможно искоренить его вследствие одной особенности этого народа, от него страдающего: яванец щедр; он полагает, что недостаточно выражает свое уважение регенту, потомку тех, кого почитали его отцы, если входит в кратон без подарка. Подарки эти обычно ничтожны по ценности, но не принять их значило бы обидеть того, кто дарит. Они похожи на дары ребенка, который хотя бы чем-нибудь пытается выразить свою любовь к отцу. Но... невинный сам по себе обычай затрудняет устранение более крупных злоупотреблений.
Если бы алун-алун[55] перед резиденцией регента оказался запущенным, то соседние крестьяне сочли бы это для себя позором, и потребовалось бы применение силы, чтобы помешать им очистить его от сорных трав и привести в состояние, соответствующее высокому рангу регента. Плата за этот труд рассматривалась бы ими как оскорбление. Но невдалеке от алун-алуна или где-нибудь в другом месте простираются сава, ждущие плуга или прорытия оросительного канала в несколько миль; эти сава принадлежат регенту. Он сгоняет на обработку их целые деревни, хотя собственные поля крестьян столь же нуждаются в обработке, — разве же это не злоупотребление?
Все это известно правительству, но те, кто читает правительственные газеты, где печатаются законы, постановления и инструкции для чиновников, не нарадуются на гуманность их составителей. Европейцу, облеченному властью в колониях, внушается, что его важнейший долг — защита туземцев, живущих в рабской покорности и зависимости, от жадности их главарей. Мало того, ассистент-резидент при вступлении в управление округом дает особую клятву в том, что будет считать «отеческую заботу» о населении первой своей обязанностью.
Поистине прекрасное призвание: насаждать справедливость, защищать малых и слабых от могущественных и сильных, возвращать бедняку из хлевов сановного разбойника отнятую у него овечку! Сердце не нарадуется, когда подумаешь, что ты призван к такой прекрасной деятельности! И кто из яванских чиновников недоволен своим положением или жалованьем, пусть вспомнит о высоком долге, на него возложенном, о радостном чувстве, порождаемом выполнением этого долга, — и он забудет о всякой другой награде.
Но обязанность эта нелегка. Прежде всего необходимо научиться различать, где кончается обычай, уступая место злоупотреблению. А там, где имеются злоупотребления, где господствуют разбой или произвол, там виновны и сами жертвы, будь то из чрезмерной покорности, будь то из страха, будь то из недоверия к доброй воле или же к силе лица, призванного их защищать. Каждый знает, что европейский чиновник в любой момент может быть перемещен в другой район, а регент, могущественный регент остается. Кроме того, есть столько способов присвоения собственности бедного простого человека! Когда туземный чиновник — мантри — говорит ему, что регент желает получить его лошадь и что для нее уже приготовлено место в конюшнях регента, то это еще не значит, что регент не намерен заплатить за нее высокую цену — о, непременно!., через некоторое время. Когда сотни людей безвозмездно работают на полях регента, то из этого вовсе не следует, что это делается ради его выгоды. Разве не может у него быть намерения — отдать им урожай со своих полей из того человеколюбивого соображения, что его земли лучше, плодороднее и щедрее вознаграждают труд, затраченный на их обработку?
Кроме того, откуда европейскому чиновнику достать свидетелей, которые отважились бы давать показания против своего господина — вселяющего страх регента? Если же он решится возвести на регента обвинение, которое не сможет доказать, что станется тогда с его положением «старшего брата», который в таком случае без основания оскорбит честь своего «младшего брата»? Правительство уволит его как бестактного чиновника, если он легкомысленно заподозрит или обвинит такую высокопоставленную особу, как томмонгонг, адипатти или пангеранг.
Нет, нет, это нелегкая обязанность! Это видно хотя бы уже из того, что никто не сомневается в постоянном превышении регентами их полномочий в отношении труда и достояния их подданных, что всякий ассистент- резидент клянется искоренить злоупотребления и что все же очень редко регенты обвиняются в злоупотреблении властью или в произволе. И вот почему так трудно оставаться верным клятве: «Защищать туземное население от насилия и гнета».
Глава шестая
Контролер Фербрюгге был добрый человек. Видя его мирно сидящим в голубом суконном фраке с вышитыми на воротнике и обшлагах дубовыми и померанцевыми ветками, трудно было не признать в нем тип, наиболее распространенный среди голландцев в Индии, который, заметим мимоходом, сильно отличается от голландцев в Голландии.
Ленивый до тех пор, пока нет дела; лишенный излишней суетливости, которую в Европе принимают за трудолюбие, но трудолюбивый, когда нужно работать; простой и сердечный в обращении с окружающими; общительный, отзывчивый и гостеприимный, вежливый без сухости; честный и прямой, но не склонный стать мучеником за эти свои качества — словом, человек, который повсюду был бы на месте, но который, как говорится, пороху не выдумает, на что он, впрочем, никогда и не претендовал.
Он сидел посреди пендоппо, у стола, накрытого белой скатертью и уставленного кушаньями. С некоторым нетерпением он время от времени обращался к мандура, то есть начальнику полиции резидентства, с вопросом, который супруга Синей Бороды задавала своей сестре: не едет ли кто-нибудь? Затем вставал, тщетно пытался звенеть шпорами на утоптанном глиняном полу пендоппо, двадцатый раз закуривал сигару и снова садился. Говорил он мало.
И все же он мог бы говорить: ведь он был не один. Я имею в виду не то, что он был окружен двадцатью или тридцатью яванцами, слугами, мантри и надзирателями, сидевшими на корточках в пендоппо и снаружи или непрерывно вбегавшими и выбегавшими; и не говорю также о множестве служащих различных рангов, державших лошадей или разъезжавших на них, — против него сидел регент Лебака, раден-адипатти Карта Натта Негара.