[96] на южном берегу; я знаю, что вы порядочный человек; но почему вы мне не сказали, что здесь так много непорядков? Вы ведь в течение двух месяцев замещали ассистент-резидента, и, кроме того, вы давно уже здесь состоите контролером, так что вы должны были все это знать, не правда ли?
— Господин Хавелаар, я никогда не служил под началом такого человека, как вы. В вас есть что-то особенное, не в обиду вам будь сказано.
— Отнюдь нет, я и сам знаю, что я не такой, как все другие. Но какое это имеет отношение к делу?
— То отношение, что вы внушаете человеку понятия и идеи, которых раньше у него не было.
— Нет, нет, они были, но лишь дремали под проклятой рутиной, находившей свое выражение в таком стиле, как «имею честь», и успокоение своей совести в «полном удовлетворении правительства». Нет, Фербрюгге! Не клевещите на себя, вам нечему у меня учиться... Например, сегодня утром, во время себа, разве я сказал что- либо новое для вас?
— Нет, это было не новое... но вы говорили о нем иначе, чем другие.
— Да, оттого, что мое воспитание было запущено, я говорю резко. Но скажите мне, почему вы относитесь так спокойно ко всем непорядкам в Лебаке?
— До сих пор здесь еще никто не проявлял инициативы против них бороться. Да и, кроме того, в здешних местах всегда так было.
— Да, да, это я понимаю... Не могут же все оказаться пророками или апостолами... дерева не хватило бы для распятий. Но ведь вы согласны помочь мне привести все в порядок? Вы ведь хотите выполнить ваш долг?
— Конечно, в особенности под вашим руководством. Но не всякий так строго требовал бы этого или так строго судил бы; кроме того, очень легко попасть в положение человека, борющегося с ветряными мельницами.
— Нет! Так говорят только те, кто любит несправедливость, ибо они живут ею. Они утверждают, что несправедливости нет, чтобы иметь возможность изобразить вас и меня в виде дон-кихотов, и в то же время оставляют на полном ходу свои мельницы. Но вот что, Фербрюгге, вам вовсе незачем было ждать меня для того, чтобы выполнить ваш долг. Господин Слотеринг был человек толковый и честный; он знал, что вокруг него делается, он этого не одобрял и противился. Посмотрите-ка! Чья это рука?
— Это почерк господина Слотеринга.
— Верно. Это заметки, касающиеся, по-видимому, вопросов, о которых он хотел говорить с резидентом. Здесь идет речь, смотрите, во-первых, о культуре риса, во-вторых, о жилищах деревенских главарей, о сборе земельных податей и так далее. Под заметками стоят два восклицательных знака. Что думал этим сказать господин Слотеринг?
— Как могу я знать? — воскликнул Фербрюгге.
— А я знаю! Это значит, что земельных податей собирается гораздо больше, нежели их поступает в окружную кассу. Но я вам покажу еще нечто, что поймем мы оба, потому что оно написано буквами, а не восклицательными знаками. Посмотрите-ка:
«12) О злоупотреблениях по отношению к населению со стороны регентов и главарей более низких рангов (содержание некоторых зданий за счет населения и т.д.)».
Ясно? Как видите, господин Слотеринг не был лишен инициативы, и вы вполне могли бы к нему примкнуть. Слушайте дальше:
«15) В расчетных ведомостях значатся многие лица из семейств и свиты туземных главарей, которые не принимают участия в работе, так что на их долю приходятся выгоды, в ущерб интересам действительных участников. Кроме того, те же лица незаконно получают в свое владение поля, тогда как последние должны принадлежать лишь тем, кто участвует в их обработке».
Здесь еще одна заметка. Вот эта, карандашом. Тут уже совершенно ясно:
«Уменьшение населения в Паранг-Куджанге следует отнести исключительно за счет громадных злоупотреблений, совершаемых по отношению к его жителям».
Что вы на это скажете? Вы видите, что я не так уж эксцентричен, как это кажется, когда пытаюсь поставить вопросы права на реальную почву, другие это тоже делали.
— Это правда, — ответил Фербрюгге, — господин Слотеринг не раз говорил обо всем этом резиденту.
— И что за этим следовало?
— Тогда вызывали регента и объяснялись с ним.
— Отлично, а дальше?
— Регент обыкновенно отрицал все. Тогда появлялась необходимость в свидетелях... Однако никто не решался свидетельствовать против регента... Ах, господин Хавелаар, все это так трудно!
Еще прежде чем читатель дочитает мою книгу до конца, он будет знать столь же хорошо, как и Фербрюгге, почему это было столь трудно.
— У господина Слотеринга было много огорчений по этому поводу, — продолжал контролер, — он писал резкие письма главарям.
— Я их прочел этой ночью, — сказал Хавелаар.
— И я не раз слышал, как он говорил, что если не произойдет никаких изменений и что если резидент не вмешается, он прямо обратится к генерал-губернатору. Это же он говорил и самим главарям на последнем себа, на котором он председательствовал.
— Это было бы совершенно неправильно с его стороны: резидент являлся его начальником, которого ему ни в коем случае не следовало обходить. Да и к чему? Ведь нельзя же предположить, что резидент Бантама одобрил бы бесправие и произвол?
— Одобрил... нет, но обвинять перед правительством туземного главаря не особенно приятно...
— Мне тоже неприятно обвинять, все равно кого, но если это нужно, то для меня нет разницы между главой туземного правления или кем-либо другим. Но об обвинении здесь, слава богу, нет еще речи. Завтра я посещу регента. Я заявлю ему о недопустимости незаконного пользования властью, в особенности когда дело идет о достоянии бедных людей. Но пока все придет в порядок, я постараюсь, насколько смогу, помочь ему в затруднительных обстоятельствах. Вы понимаете теперь, почему я велел тотчас уплатить деньги сборщику? Затем я намерен просить правительство ликвидировать его обязательство по уплате аванса. А вам, Фербрюгге, я предлагаю вместе со мной строго исполнять свой долг, насколько возможно, с мягкостью, но если понадобится — со всей решительностью. Вы честный человек, я это знаю, но вы запуганы. Впредь вы смело говорите все, что есть... Advienne que pourra[97]. Отбросьте малодушие... а теперь оставайтесь у нас обедать: будет голландская цветная капуста, консервированная... Впрочем, все у нас очень скромно, так как я должен быть очень бережлив... Денежные затруднения: путешествие в Европу, вы понимаете? Иди-ка сюда, Макс... Черт возьми, какой ты стал тяжелый!
Усадив Макса верхом себе на плечи, Хавелаар вместе с Фербрюгге вошел во внутреннюю галерею, где Тина ожидала их за столом, накрытым действительно очень скромно. Дюклари, пришедший узнать у Фербрюгге, собирается ли он домой обедать, также был приглашен к столу, и если читатель хочет некоторого разнообразия в моем рассказе, пусть прочтет следующую главу, в которой я сообщу обо всем, что только ни говорилось за этим обедом.
Глава девятая
Я заранее открыл тебе, читатель, в течение сколького времени я способен заставить героиню парить в воздухе, прежде чем ты, дойдя до описания замка, не отбросишь разочарованно в сторону мою книгу, так и не дождавшись, чтобы героиня наконец упала на землю. Если бы мне в моем повествовании действительно потребовалось описывать такой воздушный прыжок, я бы, конечно, избрал для него отправной точкой этаж не выше второго и выбрал бы для описания замок, о котором не скажешь много. Но будь спокоен, читатель: дом Хавелаара —одноэтажный, а героиня моей книги (милостивый боже, Тина, милая, верная, лишенная всяких претензий Тина — героиня!) никогда не выбрасывалась из окон.
Когда я заключил предыдущую главу обещанием разнообразия в следующей, это было скорее ораторским приемом для заманчивого завершения главы, чем выражением моего действительного намерения. Писатель тщеславен, как... человек. Отзовись дурно о его матери или о цвете его волос, скажи, что у него амстердамский акцент — чего не признает ни один амстердамец, — он может простить тебе все это. Но только не касайся даже малейшей подробности, имеющей какое-либо отношение к его писаниям. Этого он тебе не простит. Поэтому, если тебе моя книга не нравится и мы где-нибудь с тобою встретимся, сделай вид, будто мы не знакомы.
Нет, даже глава «для разнообразия» через увеличительное стекло авторского тщеславия представляется мне чрезвычайно важной и необходимой, и если ты ее пропустишь и впоследствии не будешь, как должно, восхищен моей книгой, — я, не колеблясь, скажу, что ты не можешь правильно судить о моей книге, потому что самого существенного в ней ты не прочел! Итак, будучи человеком и автором, я буду считать существенной любую главу, которую ты, в непростительном твоем читательском легкомыслии, пропустишь.
Я представляю себе, как твоя жена спрашивает:
— Есть какой-нибудь толк в этой книге?
И ты отвечаешь, например (страшно слышать!), с той многоречивостью, которая свойственна женатым мужчинам:
— Гм... так... Не знаю еще.
Так вот, варвар, читай дальше! Сейчас начнется самое важное. И с дрожащими губами я смотрю, как ты перелистываешь страницы... И ищу на твоем лице отражения главы, которая так прекрасна!
«Нет, — говорю я себе, — он еще не дошел... Он сейчас вскочит... и в умилении обнимет кого-нибудь... может быть, свою жену...»
Но ты читаешь дальше. «Прекрасная глава», кажется мне, уже прочитана. А ты и не подумал вскочить и никого не обнял.
Все тоньше становится пачка листов под твоим правым пальцем, и все меньше моя надежда на бурные объятия. Мало того, говоря откровенно, я рассчитывал даже на слезу.
И вот ты дочитал роман до того места, где «они находят друг друга», и говоришь, зевая, — еще одна форма красноречия в брачной жизни:
— Так... так... Это книга, которая... Ах, как теперь много пишут!
Но разве ты не знаешь — чудовище, тигр[98], европеец, читатель! — разве ты не знаешь, что ты в течение часа жевал мою душу, как зубочистку? Грыз и глотал кости своего ближнего? Людоед, там была моя душа, которую ты пережевывал, как жвачное животное пережевывает траву! Там было мое сердце, которое ты проглотил, как пирожное... В эту книгу я вложил свое сердце и душу, я оросил ее рукопись столькими слезами, и кровь вытекала из моих вен по мере того, как я писал. И я отдал тебе все это, а ты покупаешь книгу за неоколько стейверов и говоришь: «Гм!»