Тут одна юфроу упала в обморок.
«Но, возлюбленные мои, — продолжал пастор Вавелаар, — бог есть бог любви; он не хочет, чтобы грешник погиб, но хочет, чтобы он спасся благодатью во Христе, верою! Поэтому Нидерланды избраны, чтобы спасти среди отверженных тех, кого еще можно спасти. Поэтому он в неисповедимой мудрости своей дал стране, небольшой по размеру, но великой и могучей своим богопознанием, власть над жителями этих стран, чтобы спасти их от адских мук силой евангельского слова. Нидерландские корабли рассекают океанские воды и несут с собой культуру, религию, христианство заблудшим яванцам. Нет, наша счастливая Голландия не для себя только желает вечного блаженства; мы хотим дать его также несчастным созданиям на далеких берегах, скованным цепями неверия, безнравственности и предрассудков. Рассмотрение наших обязанностей, вытекающих из этого, составит седьмую часть моей проповеди».
Ибо то, что излагалось до сих пор, было шестой частью. Среди обязанностей, лежащих на нас по отношению к бедным язычникам, названы были следующие:
1) Щедрые пожертвования на миссионерскую организацию.
2) Поддержка библейских обществ для предоставления им возможности распространять библию на Яве.
3) Основание специальных школ в Хардервейке для подготовки колониальных миссионеров.
4) Сочинение проповедей и богослужебных песен, которые солдаты или матросы могли бы читать и петь перед яванцами.
5) Основание общества из влиятельных людей, которые обратились бы к королю с просьбой: а) назначать лишь таких губернаторов, офицеров и чиновников, которых можно считать твердыми в вере; б) разрешать яванцам посещать казармы, а также стоящие на рейде торговые и военные суда, чтобы путем общения с солдатами и матросами удостоиться царства божия; в) запретить расплачиваться в кабаках библиями и религиозными сочинениями; г) ввести в узаконения, касающиеся опиумной аренды на Яве, пункт о том, чтобы в каждом заведении для курения опиума имелось достаточное количество библий в соответствии с предполагаемым числом посетителей и чтобы арендатор мог продавать опиум, не иначе как вместе с какой-нибудь душеспасительной книжкой; д) приказать, чтобы яванцы через труд воспитывались в духе познания бога.
6) Щедрые пожертвования на миссионерскую деятельность.
Я знаю, что этот последний пункт я уже привел под номером первым, но Вавелаар его повторил, и подобное рвение кажется мне вполне естественным в пылу красноречия.
Но обратил ли ты, читатель, внимание на пункт 5 «д»? Именно этот пункт живо напомнил мне о кофейных аукционах и о мнимом бесплодии лебакской почвы. Тебя поэтому не удивит, если я признаюсь, что со среды этот пункт ни на минуту не выходит у меня из головы.
Пастор Вавелаар зачитал нам отчеты миссионеров. Никто не может усомниться в его основательном знакомстве с предметом. Так вот если он, с отчетами в руках и подняв глаза к богу, утверждает, что упорный труд поможет душам яванцев завоевать царство божие, тогда я скажу, и буду прав, что в Лебаке отлично можно разводить кофе. Более того — быть может, высшее существо только для того и создало эту почву непригодной для культуры кофе, чтобы через труд, необходимый для ее переработки, сделать вечное блаженство доступным населению этих земель.
Я надеюсь, что моя книга попадется на глаза королю и что скоро расцвет наших аукционов покажет, сколь тесно связано богопознание с правильно понятыми интересами всего общества. Подумать только, что этот простой, смиренный Вавелаар, не обладающий житейской мудростью (этот человек ни разу ногой не ступил на биржу), но просвещенный евангелием, этим светочем на его пути, внезапно внушил мне, кофейному маклеру, мысль, осуществление которой важно для всей страны, и что, пожалуй, даст мне возможность, если Фриц будет хорошо себя вести (он очень прилично держал себя в церкви), поехать в Дриберген на пять лет раньше. Да, трудиться, трудиться — вот мой лозунг. Труд создан для яванцев — мой принцип; а принципы для меня священны.
Не есть ли евангелие высшее благо? Есть ли что-либо выше вечного блаженства? И разве не наш долг этих людей к нему приобщить? И если средством к тому служит труд, — я сам уже двадцать лет посещаю биржу, —то разве мы вправе отказывать яванцу в работе, когда его душа так нуждается в ней, чтобы не гореть впоследствии в аду? Было бы себялюбием, позорным эгоизмом, если бы мы не сделали всех попыток, чтобы спасти этих бедных заблудших людей от страшного будущего, которое пастор Вавелаар так красноречиво обрисовал.
Одна юфроу упала в обморок, когда он говорил о черном ребенке. Возможно, у ее ребенка тоже очень смуглая кожа. Таковы уж женщины!
И как мне не настаивать на труде, когда я сам с утра до вечера только и думаю о делах? Разве не доказывает эта книга, которая приносит мне из-за Штерна столько огорчений, как я забочусь о благополучии нашего отечества и что я ставлю это выше всего? Если приходится так тяжело работать мне, крещенному в Амстельской церкви, то разве мы не вправе требовать всяческого напряжения от яванца, который в поте лица своего еще только должен заслужить свое спасение?
Если это общество (я имею в виду пункт 5-й) будет основано, я в него вступлю и постараюсь привлечь туда и Роземейеров; торговцы сахаром тоже в этом заинтересованы, хотя я и не особенно уверен в их благочестивости, то есть Роземейеров. Ведь у них горничная католичка.
Как бы там ни было, я свой долг исполню. Я дал себе в этом обет, когда возвращался с Фрицем из церкви. В моем доме будут служить господу. Об этом я позабочусь с тем большим рвением, что с каждым днем я все глубже убеждаюсь, как мудро все устроено, как милостивы пути, по которым ведет нас рука божия, как он стремится сохранить нас для вечной и для временной жизни, потому что почва в Лебаке может быть отлично приспособлена для культуры кофе.
Глава десятая
Хотя я никого не боюсь, когда дело идет о принципах, все же я понял, что со Штерном нужно действовать иначе, чем с Фрицем. И так как мое имя (фирма называется Ласт и К0, меня зовут Дрогстоппель, Батавус Дрогстоппель) придет в соприкосновение с книгой, в которой говорится о вещах, несовместимых с достоинством порядочного человека и маклера, то считаю долгом сообщить, как я пытался наставить на путь истины и этого Штерна. Я не говорил с ним о боге, — ведь он лютеранин, — но я старался повлиять на его душу и честь. Послушай, как я это сделал, и заметь, чего можно достигнуть, если знать человеческую натуру. Однажды в разговоре он сказал: «Честное слово!» — и я спросил его, что он хочет этим сказать.
— Это значит, — сказал он, — что я ручаюсь моей честью за верность того, что я сказал.
— Это очень много, —заметил я, — так ли уж вы убеждены, что всегда говорите правду?
— Да, — заявил он, — правду я говорю всегда. Когда у меня пылает сердце... — Читатель знает остальное.
— Это в самом деле прекрасно, — сказал я и, прикинувшись простачком, сделал вид, что поверил.
Но в этом и заключалась тонкость приема, на который я хотел его поймать, ибо я собирался, не рискуя упустить старого Штерна в руки Бюсселинка и Ватермана, поставить этого молокососа на место и дать ему почувствовать, насколько велико расстояние между новичком, даже если его отец делает большие дела, и маклером, который в течение двадцати лет посещает биржу. Ведь мне было известно, что он знал наизусть множество всяческих стихов; а так как стихи всегда ложь, то я был уверен, что вскоре уличу его в неправде. Мне долго не пришлось дожидаться. Я сидел в крайней комнате, а он в гостиной (у нас есть гостиная). Мария вышивала, а он собирался ей что-то декламировать.
Я внимательно прислушивался и, когда он кончил, спросил, есть ли у него книга со стихами, которые он только что отбарабанил. Он сказал, что есть, и принес ее мне: то был томик сочинений некоего Гейне. На другое утро я передал ему, то есть Штерну, нижеследующее:
РАЗМЫШЛЕНИЯ
о любви к правде некоего человека, который читает следующие вирши Гейне молодой девушке, сидящей в гостиной за вышиванием:
На крыльях песни, любовь моя,
Тебя унесу я к полям...
Любовь моя? Мария — ваша любовь? А знают ли об этом старшие и Луиза Роземейер? Хорошо ли говорить подобные вещи девочке, которая из-за этого очень легко может перестать слушаться матери, вообразив себя совершеннолетней, раз ее называют «любовь моя».
Что означает это: «унесу на крыльях»? У вас нет крыльев, и у вашей песни их тоже нет. Попробуйте-ка перенести ее на крыльях через Лавровую набережную, которая, кстати сказать, и не очень широка. Но если бы вы даже имели крылья, разве вы вправе были сказать нечто подобное девушке, которая еще не конфирмована? А если бы даже она и была совершеннолетняя, то что означает это предложение улететь вместе:
Где Ганг широкий сверкает,
Есть место чудесное там.
Стыдно! Поезжайте туда сами и снимайте себе там комнату, но не берите с собой девушку, которая должна помогать своей матери по хозяйству... Но вы вовсе этого и не собирались делать. Во-первых, вы никогда не видали Ганга и потому не можете знать, хорошо ли там живется. Хотите, я вам скажу, как обстоит дело. Это все выдумки, и вы потому все это говорите, что ваше стихоплетство делает вас рабом размера и рифмы. Если бы первая строчка кончалась словом кук[102], вы предложили бы Марии отправиться в Брук[103]. Кончалась бы она словом жасмин, вы позвали бы Марию с собой в Берлин; словом май — вы пригласили бы ее в Китай, и так далее. Вы видите, что предложенный вами маршрут вовсе не имелся вами в виду и что все сводится к игре словами без всякой цели и смысла. А что произошло бы, если бы Марии действительно захотелось поехать? Я уже не говорю о неудобном способе, который вы предлагаете. Но она, слава богу, слишком рассудительна, чтобы стремиться в страну, о которой вы говорите: