Итак, когда солнце зашло, я сделался лучшим человеком; и первым признаком моего исправления могло считаться то, что я сказал «маленькой барышне»: «Скоро станет немного прохладнее». — «Да, мейнхер», — ответила она. Но я снизошел еще немного со своей высоты к этой «дурочке» и вступил с нею в разговор. Моя заслуга была тем больше, что она почти не отвечала. Я оказывался прав во всем, что ни говорил. Каково бы ни было самолюбие — а это скучно. «Захочется ли тебе поехать еще раз в Тало-Бале?» — спросил я: «Как, мейнхер, прикажете». — «Но я спрашиваю тебя: нравится ли тебе такая поездка?» — «Как отец пожелает», — ответила она.
Можно было взбеситься от этих ответов, однако я не взбесился. Солнце зашло, и я чувствовал себя достаточно кротким и спокойным, и даже такая тупая покорность не отпугнула меня; или, вернее, мне, кажется, начинал нравиться звук собственного голоса — мало среди нас таких, которые не любят слушать себя; а после моего вчерашнего молчания я считал себя достойным чего-то лучшего, нежели скудоумные ответы Си-Упи-Кете. «Расскажу-ка я ей что-нибудь, — подумал я тогда. — Заодно послушаю сам себя, и мне не нужно будет, чтобы она отвечала». Вы знаете, что при разгрузке судна сахар, нагруженный позже всех других товаров, выгружается первым. Так обычно и мы начинаем выгружать то, что нагружено последним. Незадолго перед тем я прочел сказку Иеронимуса «Японский каменотес». Иеронимус писал, надо сказать, хорошие вещи. Читали ли вы его «Аукцион в доме покойника», его «Могилы» и прежде всего его «Педатти»? Я вам дам прочесть.
Я как раз прочел тогда «Японского каменотеса». Мое плохое настроение в тот день было связано с опасностями на натальском рейде... Вы знаете, Фербрюгге, что там не может причалить ни одно военное судно, в особенности в июле... Да, Дюклари, западный муссон всего сильнее там в июле, совершенно не так, как здесь. Так вот, опасности этого рейда тесно связаны опять-таки с моим оскорбленным честолюбием. А честолюбие опять же связано с песенкой о Дживе.
Я неоднократно делал тогда представления резиденту построить в Натале мол или же по крайней мере искусственную гавань в устье реки, чтобы облегчить торговлю в округе Наталя, соединяющем земли Батта с морем. Полтора миллиона человек, живущих внутри страны, не знают, куда им девать свои продукты из-за плохого состояния натальского рейда. Но мое предложение не было одобрено резидентом, ибо он думал, что оно не будет одобрено правительством.
Вы знаете, что резиденты никогда ничего не предлагают правительству, если не знают, как оно к их предложению отнесется. А строить в натальской гавани порт — это противоречило бы принципу протекционизма, и резидент не только не стремился привлечь суда, но, напротив, было даже запрещено допускать в гавань военные корабли, разве что в исключительных случаях. Когда же все-таки являлось судно, — это были большею частью американские китоловы или французы, нагрузившие перец в маленьких «независимых» княжествах, на северном побережье Суматры, — тогда капитан обращался ко мне с письмом, в котором просил разрешения набрать питьевой воды.
Я досадовал, что мои планы принести пользу Наталю потерпели неудачу, вернее — было оскорблено мое самолюбие; я настолько мало значил, что не мог даже построить порт, где хотел... а в то же время претендовал на управление солнечной системой. Так вот, все это привело меня в тот день в дурное настроение. Хотя я после захода солнца немного выздоровел, — ибо недовольство есть болезнь, — именно эта болезнь напомнила мне о «Японском каменотесе». Может быть, поэтому я продумал еще раз эту сказку вслух, чтобы убедить себя, будто я это делаю из благожелательства к девочке, и при этом тайно испить последние капли напитка, в конторой я нуждался. Но она, эта девочка, исцелила меня больше и лучше, чем моя сказка.
«Упи! Жил-был человек, который высекал камни из скалы. Работа его была очень тяжела, и работал он много, но платили ему мало, и доволен он не был.
Он вздохнул, так как работа его была тяжела, и воскликнул:
— О, если бы я был богат, дабы отдыхать на бале-бале[117] под кламбу[118] из красного шелка!
И спустился с неба ангел и сказал ему:
— Будет, как ты хочешь.
И он стал богат, и он лежал на бале-бале под кламбу из красного шелка.
И царь той страны проезжал мимо, и всадники гарцевали перед его каретой; а те всадники, что ехали позади кареты, держали над головой царя золотой пайон. И когда богач это увидел, ему стало досадно, что над его головой не держат золотой пайон, и он был недоволен. Он вздохнул и воскликнул:
— Я хотел бы быть царем!
И спустился с неба ангел и сказал:
— Будет, как ты хочешь.
И он стал царем. И перед его каретой ехало много всадников, и ехали всадники позади его кареты, и над его головой держали золотой пайон..
И солнце сверкало горячими лучами и жгло землю так, что высыхала трава.
И царь жаловался, что солнце жжет его лицо и имеет власть над ним, и был недоволен.
Он вздохнул и воскликнул:
— Я хотел бы быть солнцем!
И спустился ангел с неба и сказал:
— Будет, как ты хочешь.
И он стал солнцем. Он посылал свои лучи вверх и вниз, направо и налево и повсюду. И он жег траву на земле и лица владык, что жили на земле.
И облако встало между ним и землей, и солнечные лучи отражались от облака. И он разгневался, что встретил сопротивление своей власти, и жаловался, что облако сильнее его, и был недоволен.
Он захотел стать облаком, которое было столь могуче.
И явился ангел с неба и сказал:
— Будет, как ты хочешь.
И он сделался облаком, и встал между солнцем и землей, и задерживал солнечные лучи так, что трава снова стала зеленой.
Облако крупными каплями падало на землю, и реки вспухали, и банджиры уносили стада. Множеством вод опустошало облако поля.
И ударилась вода о скалу, которая не уступила; зашумела вода большим потоком, но скала не уступала.
И облако разгневалось, что скала не хотела уступить и что бессильна мощь его потоков. И оно было недовольно и воскликнуло:
— Скале дана власть надо мною, я хочу стать скалой!
И явился ангел с неба и сказал:
— Будет, как ты хочешь.
И облако стало скалой и не двигалось, когда солнце сверкало, и не двигалось, когда шел дождь.
И тогда пришел человек с. киркой, с остроконечным долотом и тяжелым молотком и стал высекать камни из скалы.
И скала сказала:
— Что это, человек имеет власть надо мной и высекает камни из моего лона!
И она была недовольна и воскликнула:
— Я слабее, чем он, я хочу быть человеком.
И явился ангел с неба и сказал:
— Будет, как ты хочешь.
И он стал каменотесом, и с тяжким трудом выбивал камни из скалы, и был доволен».
— Очень мило, — сказал Дюклари. — Но вы еще не отдали нам долг: вы хотели доказать нам, что маленькая Упи должна была быть невесома.
— Нет, я не обещал вам это доказать, я обещал только вам рассказать, как я с нею познакомился. Когда сказка кончилась, я спросил: «А ты, Упи, что бы ты попросила, если бы спустился с неба ангел и спросил, чего тебе хочется?» — «Мейнхер, я бы попросила, чтобы он взял меня с собой на небо».
— Разве это не великолепно? — спросила Тина своих гостей, которым ответ девочки, наверно, показался совершенно наивным.
Хавелаар встал и вытер пот со лба.
Глава двенадцатая
— Милый Макс, — сказала Тина, — наш десерт так скромен. Может быть, ты...
— Как? Еще что-нибудь рассказать вместо пирожного? Ну уж нет, я охрип. Очередь за Фербрюгге.
— Да, мейнхер Фербрюгге, смените Макса, — попросила мефроу Хавелаар.
Фербрюгге на мгновение задумался, потом начал:
— Жил однажды человек, который украл индюка...
— Стойте, черт возьми! — воскликнул Хавелаар. — Вы это слышали в Паданге? Чем кончается ваш рассказ?
— Он кончен. Кто знает продолжение?
— Я его знаю. Я съел этого индюка в компании с... одним человеком. Знаете, за что я был отставлен в Паданге от должности?
— Говорили, — ответил Фербрюгге, — что в вашей кассе в Натале была обнаружена недостача.
— Это не совсем неверно, но это и не правда. По разного рода причинам я был очень небрежен в Натале к отчетности, и это, по справедливости, могло вызвать неудовольствие. Но в то время это было так обычно. Дело происходило вскоре после занятия Тапуса и Сингкеля[119]. На севере Суматры еще царила полная путаница, спокойствие еще не было восстановлено, и, право, нельзя предъявлять претензии к молодому человеку, который больше ездил верхом, чем считал деньги и вел кассовую книгу, за то, что у него не все так точно подсчитано, как можно требовать от амстердамского бухгалтера. Соседний округ, территория баттаков, был охвачен восстанием, а вам, Фербрюгге, хорошо известно, как все происходящее у них отражается в Натале. Ночью мне приходилось спать не раздеваясь, чтобы в случае тревоги немедленно быть на посту, и почти ни одна ночь не проходила спокойно. К тому же в опасности (незадолго до моего приезда был открыт заговор с целью поднять восстание и убить моего предшественника) есть что-то притягательное, особенно когда тебе двадцать два года, и нечто далекое от канцелярской работы и педантической точности, какая требуется для правильного ведения денежных дел. Кроме того, у меня в голове были тогда всякие глупости.
— Не нужно! — крикнула мефроу Хавелаар кому-то на кухне.
— Что не нужно?
— Я велела, чтобы на кухне еще что-нибудь приготовили, омлет или в этом роде...
— А, ты хочешь сказать, что лишнее блюдо теперь не нужно, потому что я начинаю рассказывать о своих глупостях! Мне-то хорошо, но правом голоса пользуется и все общество. Фербрюгге, за что вы голосуете: за омлет или за рассказ?