— Я нахожусь в положении, затруднительном для вежливого человека, — оказал Фербрюгге.
— Я тоже предпочел бы не высказываться, — поддержал его Дюклари, — сговориться об этом должны мейнхер и мефроу... Entre l'écorce et le bois il ne faut pas mettre le doigt[120].
— Я помогу вам, господа. Мой омлет...
— Мефроу, — перебил отменно вежливый Дюклари, — мы не сомневаемся, что омлет вполне стоит...
— ... рассказа. Конечно, но вопрос в том, много ли стоит рассказ? Есть и еще одно затруднение...
— Я знаю! — воскликнул Фербрюгге. — В доме еще нет сахару. Возьмите у меня, сколько нужно.
— Сахар есть... от мефроу Слотеринг. Нет, сахар здесь ни при чем. Если бы омлет был хорош, в остальном дело было бы просто, но...
— Что ж, мефроу, он подгорел?
— О, если бы это было так! Но он и не мог подгореть, он...
— Тина! — воскликнул Хавелаар. — Скажи же скорее, что с ним?
— Он... бесплотен, Макс... как твои женщины Арля... У меня нет омлета, у меня больше ничего нет.
— Тогда, во имя неба, давайте скорее рассказ, — вздохнул Дюклари с комическим отчаянием в голосе.
— Да, но кофе у нас есть! — воскликнула Тина.
— Хорошо, будем пить кофе в передней галерее и позовем мефроу Слотеринг с ее девочками, — сказал Хавелаар, и все общество вышло на воздух.
— Знаешь, Макс, я думаю, она откажется. Она неохотно сидит с нами за одним столом, и я ее понимаю.
— Она, вероятно, слышала, что я много рассказываю, и это ее напугало.
— О нет, Макс, это ей безразлично, — ведь она не знает голландского. Нет, она сказала мне, что и впредь хочет вести собственное хозяйство, и я ее вполне понимаю. Кроме того, мне кажется, она дичится людей. Вообрази, она велит сторожам гнать всех посторонних, входящих в усадьбу.
— Я требую либо рассказа, либо омлета, — сказал Дюклари.
— И я! —воскликнул Фербрюгге. — Мы не примем никаких отговорок. Мы заявляем притязание на полный обед, и потому я требую историю об индюке.
— Да я уже рассказал ее вам, — сказал Хавелаар. — Я украл индюка у генерала Вандамме и съел его... вместе с одним человеком.
— Раньше, чем этот «один человек» отправился на небо, — лукаво сказала Тина.
— Нет, это надувательство! — воскликнул Дюклари. — Нам нужно знать, почему вы... присвоили себе индюка?
— Потому что я голодал, и притом по вине генерала Вандамме, уволившего меня.
— Если вы ограничитесь этими сведениями, я в следующий раз принесу с собой собственный омлет, — пригрозил Фербрюгге.
— Верьте мне, это все. В этой истории нет ничего скрытого. У него было много индюков, а у меня ни одного. Однажды их погнали мимо моих дверей. Я взял одного и сказал человеку, который заявил, что отвечает за них: «Передай генералу, что я, Макс Хавелаар, беру этого индюка, потому что я голоден».
— Ну, а эпиграмма?
— Разве вам Фербрюгге и про нее рассказывал?
— Да.
— Видите ли, эпиграмма ничего общего с индюком не имеет. Я ее написал потому, что генерал уволил слишком много служащих. Он отставил в Паданге не меньше семи-восьми человек, из которых многие заслуживали увольнения еще меньше, чем я. Ассистент-резидент Паданга был уволен по совершенно другой причине, чем та, которая была указана в приказе. Я вам это расскажу, хотя не могу поручиться, что все здесь правда. Я только знаю то, что в Паданге принималось за правду. Если знать характер и особенности генерала, то легко можно допустить, что это и в самом деле было правдой. Генерал женился, чтобы выиграть пари. Ставкой было ведро вина. По вечерам он поэтому часто выходил из дому и... много бродил повсюду. Говорят, что однажды в переулке у женского сиротского дома сверхштатный служащий Валькенаар так строго посчитался с инкогнито генерала, что пребольно побил его палкой, как простого праздношатающегося. Неподалеку жила мисс X. Ходили слухи, что эта мисс X. дала жизнь ребенку, который... исчез. Ассистент-резидент, как начальник полиции, обязан был и собирался расследовать это дело и, кажется, упомянул о предстоящем расследовании за вистом у генерала. Слушайте дальше. На следующий день он получает приказ отправиться в соседний округ, генеральный контролер которого был уволен за действительные или мнимые злоупотребления, расследовать дело на месте и представить подробный отчет. Ассистент-резидент был очень удивлен, что ему дают поручение, не стоящее в какой-либо связи с его округом. Но так как он мог усмотреть в этом поручении почетное отличие и, главное, был с генералом на такой дружеской ноге, что не мог заподозрить ловушки, он без всяких опасений отправился в... — допустим, что я забыл название местности, — чтобы выполнить приказание. Через некоторое время он возвращается и представляет отчет, в общем благоприятный для уволенного ревизора. Между тем в Паданге публика, то есть все и никто, пронюхала, что уволен-то был ревизор только для того, чтобы создать предлог, на основании которого ассистент-резидент мог быть временно удален из Паданга, а удаление это нужно было, чтобы предупредить расследование дела о пропавшем ребенке или по крайней мере отсрочить его настолько, чтобы пролить свет на эту темную историю стало почти невозможно. Повторяю, я не знаю, насколько все это правда, но мой позднейший собственный опыт с генералом Вандамме делает для меня эту историю вполне правдоподобной. В Паданге не было человека, который не считал бы его способным на нечто подобное. Большинство признавало за ним всего лишь одно положительное качество — полную неустрашимость в опасности. Я его видел в опасности, и если бы я был такого же мнения об его храбрости, это одно побудило бы меня не рассказывать вам всю эту историю. Правда, на Суматре его солдаты не жалели сабельных ударов, но нужно видеть человека вблизи, чтобы убедиться в его храбрости, и, как это ни покажется странным, я думаю, что своей репутацией храброго воина он обязан главным образом той склонности к противопоставлениям, которой более или менее подвластны мы все. Часто приходится слышать: правда, у Петра (или у Павла) есть такой-то недостаток, и еще такой-то и еще такой, но... но зато он обладает таким-то достоинством, и этого у него никак не отнимешь! Ничто не обеспечивает вернее похвалу, как наличие какого-нибудь резко бросающегося в глаза недостатка. Например, вы, Фербрюгге, каждый день напиваетесь пьяным...
— Я? — переспросил Фербрюгге — образец умеренности и трезвости.
— Да, я делаю вас горьким пьяницей! Вы опускаетесь до того, что как-то вечером Дюклари, проходя по галерее, спотыкается о вас: вы напились до потери сознания и валяетесь на полу. Дюклари, конечно, это очень не понравится, но он тут же вспомнит о некоторых ваших хороших качествах, которым он раньше не придавал особенного значения. И когда подойду я и застану вас в столь плачевном состоянии — в горизонтальном положении — Дюклари положит мне на плечо руку и воскликнет: «Ах, поверьте мне, несмотря на это, он все же превосходный малый!»
— Я готов утверждать это и сейчас, — воскликнул Дюклари, — хотя Фербрюгге и находится не в горизонтальном, а в вертикальном положении!
— Да, но не с такой убежденностью и не с таким пылом! Вспомните, как часто мы слышим: «О! если бы этот человек подходил для того дела, которым он занимается, он достиг бы многого! Но...» И дальше следует утверждение, что человек этот для своего дела не подходит и потому ничего хорошего у него не получается, Мне кажется, я знаю, в чем здесь секрет. Например, мы часто узнаем о хороших качествах умершего, которых при его жизни мы даже не замечали. Причина проста: мертвый уже никому не может встать поперек дороги. Все люди, в большей или меньшей степени, соперники. И нам ничего так не хочется, как поставить своего ближнего ниже себя. Но дать этой склонности полную свободу не позволяет нам хороший тон и даже собственная выгода: нас очень скоро заподозрили бы в пристрастии и перестали бы нам верить и в тех случаях, когда мы утверждали бы нечто справедливое. Поэтому приходится искать окольные пути, и посмотрите, как мы это делаем. Когда вы, Дюклари, заявляете: «Лейтенант Слобкаус — хороший солдат; поистине он хороший солдат; не могу даже вам выразить, какой хороший солдат этот лейтенант Слобкаус, но... но он не теоретик...» Разве вы не так сказали, Дюклари?
— Я никогда в жизни не видел и не знал никакого лейтенанта Слобкауса!
— Хорошо; в таком случае создайте его и скажите это про него.
— Превосходно. Я создаю его и говорю про него то, что вы мне велите.
— И знаете, что вы такое сказали? Вы сказали, что вы, Дюклари, очень сильны в теории. Поверьте мне, мы бываем неправы, когда слишком строго судим о плохом человеке, потому что самые хорошие из нас очень недалеки от плохих! Примем совершенство за нуль, а сто градусов — за его полную противоположность; окажется, что большинство из нас занимает на этой шкале места между девяносто восемью и девяносто девятью градусами, и стоит ли нам осуждать того, кто подбирается к градусу сто первому? И я уверен, что многие не достигают этого градуса лишь из-за недостатка храбрости, которая позволила бы им стать вполне самими собой.
— А на каком градусе стою я, Макс? — спросила Тина.
— Чтобы разглядеть деления на шкале, мне нужна лупа.
— Я протестую! — вскричал Фербрюгге. — Нет, сударыня, не против вашей близости к нулю, который мы приняли за показатель совершенства, нет! Но мы тут слышали о несправедливо увольняемых контролерах, о розысках исчезнувшего младенца, о генерале, попадающем в положение обвиняемого... и потому я требую: давайте же наконец пьесу!
— Тина, позаботься, чтобы в следующий раз нам было чем угощать своих гостей. Нет, Фербрюгге! Пьесу вы не получите, пока я не накатаюсь вдоволь на моем излюбленном коньке — на вопросе о противоположениях. Я сказал, что каждый человек видит в своем ближнем нечто вроде конкурента. Но нельзя постоянно порицать, — это показалось бы подозрительным! Поэтому мы охотно превозносим до небес достоинства, чтобы тем резче, по контрасту, бросились в глаза недостатки (а этого-то нам только и нужно!). Так нам удается сохранить видимость беспристрастия. Если кто-нибудь начнет укорять меня за то, что я говорил про него: «Его дочь очень красива, но сам он — вор», я ему возражу: «Ну, чего вы так сердитесь? Я ведь сказал, что ваша дочь — прелестная девушка!» Видите, получается двойная выгода! Мы с ним оба — бакалейные торговцы. Я отнимаю у него покупателей: никто не захочет покупать изюм у вора. Одновременно с этим я снискиваю себе репутацию хорошего человека, так как хвалю дочь своего конкурента.