отдавать предпочтение тюремному заключению, хотя вообще он не был его сторонником.
Вот по каким сложным причинам маленький Макс не мог играть в саду, а Тина не получала от цветов того удовольствия, на какое она рассчитывала, увидев их в день своего приезда в Рангкас-Бетунг.
Конечно, эти и другие мелкие неприятности не оказали влияния на настроение семьи, имевшей столько возможностей построить прочное домашнее счастье. Не этими мелочами объяснялось хмурое настроение Хавелаара после объезда округа или после беседы с тем или иным просителем. Мы знаем из его речи к главарям, что он собирался исполнить свой долг — уничтожить несправедливость, а из приведенных мною застольных бесед читатели, надеюсь, убедились, что перед ними человек, умеющий распутывать то, что для другого осталось бы темным. Мы вправе поэтому заключить, что из происходившего в Лебаке лишь немногое ускользало от его внимания. Знаем мы также, что он следил за своим нынешним округом еще и ранее, и уже в тот день, когда Фербрюгге встретил его в пендоппо (с описания которого начинается мой рассказ), Хавелаар показал ему, что кое-что смыслит в своей новой сфере деятельности. Личные расспросы на месте подтвердили многие его предположения, из знакомства же с архивом ему стало совершенно ясно, что округ, порученный его управлению, действительно находится в крайне печальном состоянии.
Из писем и заметок своего предшественника Хавелаар убедился, что тот пришел к тому же выводу: его переписка с главарями состояла из угроз, приказаний, упреков; становилось понятно, почему тот в конце концов заявил, что обратится непосредственно к правительству, если такому положению вещей не будет положен конец.
Когда Фербрюгге рассказал об этом Хавелаару, тот ответил, что его предшественник поступил бы неправильно, потому что ни в каком случае ассистент-резидент Лебака не имеет права обходить бантамского резидента; это было бы неправильно и по существу, потому что нет оснований предполагать, что такое важное лицо, как резидент, взял бы под свою защиту насильников и угнетателей.
Хавелаар был отчасти прав в том смысле, что действительно нельзя было предположить, чтобы резидент был прямо заинтересован во всех тех злоупотреблениях, которые приводили ассистента в негодование. Однако была же какая-нибудь причина, из-за которой он неохотно принимал меры по жалобам предшественника Хавелаара! Мы знаем уже, как часто они беседовали между собой о царящих злоупотреблениях. Интересно будет поэтому выяснить, почему такой крупный чиновник, как резидент, который, казалось, еще больше, чем ассистент- резидент, должен заботиться о торжестве права, фактически все время ему препятствовал.
Еще когда Хавелаар останавливался в Серанге, в доме резидента, он расспрашивал его о лебакских злоупотреблениях и получил ответ, что «так оно в большей или меньшей степени повсюду». Хавелаар этого не мог отрицать, ибо нет на свете страны, в которой все бы обстояло благополучно. Но Хавелаар полагал, что это не может быть основанием для сохранения злоупотреблений там, где они уже обнаружены, и в особенности если он, ассистент-резидент, собственно, и призван сюда затем, чтобы бороться с ними. Что же до «большей или меньшей степени», то эта формула к условиям Лебака не подходила, так как здесь уместно было бы говорить о степени исключительно высокой. На это резидент ответил, что в округе Чирингин, также принадлежащем к Бантаму, дело обстоит еще хуже.
Если допустить, — а допустить это можно, — что резидент не извлекает никакой непосредственной выгоды из угнетения населения и произвола, то возникает вопрос: что же заставляет тогда многих резидентов, вопреки присяге и прямому долгу, так часто терпеть злоупотребления, не донося о том правительству?. Всякому, кто над этим задумается, должно показаться странным такое равнодушное отношение к злоупотреблениям, как к чему-то лежащему вне сферы его служебной деятельности. Я попытаюсь изложить причины этого явления.
Прежде всего само получение дурных известий есть уже нечто неприятное: плохое впечатление, которое эти известия производят, как будто оставляет некоторые следы на том, кому на долю выпало их сообщить. Если уже одно это для иных является достаточным основанием замалчивать многое, то тем более такое замалчивание имеет место, в случае если существует опасность, что именно ты будешь признан виновником печальных обстоятельств, о которых сообщаешь.
Правительство Нидерландской Индии предпочитает сообщать в метрополию, что все обстоит как нельзя лучше. Резиденты делают донесения правительству в таком же духе. Ассистент-резиденты, сами получая от контролеров одни успокоительные отчеты, предпочитают не сообщать резидентам ничего неприятного. Отсюда в официальной переписке — искусственный оптимизм, вопреки не только истине, но и собственным высказываниям самих оптимистов, когда они обсуждают дела устно, и в полном противоречии с их письменными отчетами. Я мог бы привести множество отчетов, которые восхваляют до небес благоприятное состояние резидентства, тогда как цифры, приложенные к этому же отчету, уличают их во лжи. Если бы дело шло не об очень серьезных вещах, такие примеры могли бы вызвать смех. Поражаешься наивности, с которой в подобных случаях утверждается самая явная неправда, причем автор отчета несколькими строками ниже сам же себя и разоблачает. Ограничусь одним примером, хотя мог бы привести множество ему подобных.
Среди документов, лежащих предо мною, находится годовой отчет одного резидентства. Резидент отмечает расцвет торговли и утверждает, что повсюду наблюдаются признаки величайшего благосостояния и оживленной деятельности. Но через несколько фраз ему приходится упомянуть о недостаточности имеющихся в его распоряжении средств для борьбы с контрабандой. Не желая вызвать у правительства неприятного впечатления, что казна теряет из-за контрабанды много пошлины, он добавляет: «Эта контрабандная торговля не должна смущать правительство. В пределах моего резидентства она не дает казне почти никакого убытка, потому что товарооборот здесь так ничтожен, что все равно никто не вкладывает своего капитала в торговлю».
Я читал отчет, начинавшийся так: «За истекший год спокойствие не было нарушено никаким беспокойством». Из таких оборотов речи явствует лишь одно: всякий уверен, что правительство оценит заслуги того, кто избавляет его от неприятных сообщений или, как гласит официальное выражение, «не обременяет» начальство тревожными известиями.
Там, где население не увеличивается, это объясняют неточностью переписи за прошлые годы. Если не повышается общая сумма налогов, то это значит, что стараются якобы поощрять земледелие, которое только что начинает развиваться и обещает в будущем, — то есть когда автор отчета будет занимать должность в другом округе, — принести неслыханные плоды. Там, где произошли беспорядки, скрыть которые невозможно, их объясняют происками отдельных немногочисленных злонамеренных лиц, которых в будущем нечего больше опасаться, потому что в округе царит общее довольство. Если нищета или голод разредили население, то это всегда объясняется неурожаем, засухой, дождем, но никогда дурным управлением.
У меня перед глазами записка, в которой предшественник Хавелаара объясняет «убыль народонаселения в районе Паранг-Куджанга наличием злоупотреблений». Эта записка была неофициальна и намечала лишь пункты, о которых он хотел лично переговорить с бантамским резидентом. Но тщетно искал Хавелаар в архиве следов того, чтобы его предшественник в официальной переписке рыцарски открыто назвал бы вещи их именами.
Короче говоря, официальные донесения чиновников начальству и основанные на них отчеты, посылаемые в метрополию, в большей и важнейшей своей части — ложны.
Я знаю, что обвинение это очень тяжкое, и тем не менее поддерживаю его и могу подкрепить доказательствами. Тот же, кого смутит моя резкая откровенность, пусть вспомнит, сколько миллионов денег и сколько человеческих жизней сберегла бы Англия, если бы нации вовремя открыли глаза на истинное положение вещей в Британской Индии; пусть он подумает, какую благодарность заслужил бы человек, обладавший достаточным мужеством, чтобы взять на себя миссию «вестника скорби», пока было еще не слишком поздно исправить дело, не прибегая к кровопролитию, что оказалось бы неизбежным в дальнейшем, если бы время было упущено.
Я сказал, что могу подкрепить свои обвинения доказательствами. Если нужно будет, я готов доказать, что в округах, считавшихся образцом благосостояния, не раз свирепствовал голод и что население, изображавшееся в донесениях спокойным и довольным, на самом деле не раз доводилось до ярости, грозившей найти себе исход в восстании. В мой план не входит приведение доказательств в этой книге, но я надеюсь, что прочитавшие ее поймут, что доказательства у меня есть.
Пока же я ограничусь тем, что приведу еще один пример нелепого оптимизма; пример этот будет вполне понятен даже тем, кто мало знаком или совсем незнаком с условиями жизни в Индии.
Каждый резидент представляет ежемесячный отчет о ввозе и вывозе риса в его округе. Отчет разделен на две графы: 1) ввоз и вывоз в пределах Явы и 2) за ее пределами. И вот если сопоставить цифры вывоза из яванских в яванские же резидентства с цифрами ввоза в те же яванские из тех же яванских резидентств, то окажется, что первая цифра на много тысяч пиколь[129] больше второй!
Я обойду молчанием проницательность правительства, которое принимает и печатает такие отчеты, но укажу только читателю на последствия подобных искажений истины.
Процентное вознаграждение, полагающееся европейским и туземным чиновникам за продукты, находящие сбыт в Европе, привело к такому вытеснению культуры риса, что в некоторых округах воцарился голод, которого нельзя уже больше скрыть от нации. В подобных случаях следовал приказ не доводить дело до крайности. Приказ имел одним из своих следствий составление тех ежемесячных отчетов о ввозе и вывозе риса, которые нам уже известны. Правительство должно было иметь перед глазами всю картину прилива и отлива этого важного продукта питания. Вывоз, конечно, означал благосостояние резидентства, а ввоз — недостаток, голод.