За несколько лет до того в Рангкас-Бетунге построена была тюрьма. Общеизвестно, что чиновники в отдаленных районах Явы превосходно умеют сооружать здания стоимостью в тысячи, затрачивая на их постройку не более сотен. За это они слывут опытными и ревностными служаками. Разница между истраченными суммами и стоимостью строений покрывается неоплаченной поставкой материала или же неоплаченным трудом. Несколько лет тому назад изданы были предписания, запрещавшие подобные злоупотребления. Соблюдаются ли они—другой вопрос; сомнительно также, желает ли само правительство, чтобы точное соблюдение этих предписаний отягощало бюджет строительного департамента. Судьба этих постановлений та же, что и всех других распоряжений правительства, столь же человеколюбивых, но лишь на бумаге.
Дело в том, что в Рангкас-Бетунге предстояло возведение целого ряда новых построек, и инженеры, которым поручено было составить смету, запросили, разумеется, сведения о местных ценах на материалы и о том, как высока там заработная плата. Хавелаар поручил контролеру тщательно собрать все данные и указать действительные цены, не считаясь с тем, как бывало раньше. Фербрюгге поручение выполнил, и оказалось, что цены не сходятся с теми, которые существовали несколько лет назад. Запрос и касался причины этой разницы, и Фербрюгге положение казалось трудным. Хавелаар, который отлично знал подоплеку этого как будто простого дела, ответил, что он сообщит ему свои соображения по этому поводу в письменном виде. И среди бумаг, имеющихся в моем распоряжении, есть копия письма, которое, по-видимому, явилось следствием этого разговора.
Пусть не жалуется читатель, что я занимаю его внимание корреспонденцией относительно цен на деревянные сооружения, до которых ему как будто нет никакого дела. Я прошу его не упускать из виду, что речь, собственно, идет о совершенно другом, а именно: о ведении государственного хозяйства в Нидерландской Индии. Письмо, приводимое мною, не только бросает свет на искусственный оптимизм, о котором я говорил, но в то же время рисует трудности, с которыми приходилось бороться такому человеку, как Хавелаар, — человеку, желавшему прямо и не косясь по сторонам идти своим путем.
«№ 114. Рангкас-Бетунг, 15 марта 1856.
Господину контролеру Лебака.
Отсылая вам письмо директора общественных работ от 16 февраля с. г. за № 271/354, я просил вас ответить на сделанные запросы, посоветовавшись с регентом и приняв во внимание содержание моего отношения от 5-го сего месяца за № 97. В этом отношении приводились общие указания относительно правильного и справедливого способа назначения цен на материалы, поставляемые населением для правительства и за его счет.
Согласно вашему отношению от 8-го сего месяца за № 6, вы выполнили мое поручение, и, по-видимому, вполне добросовестно, вследствие чего я, полагаясь на знание местных условий как ваше, так и регента, сообщил представленные вами сведения резиденту.
На это последовало письмо резидента от 11-го сего месяца за № 326, в котором запрашивается о причинах различия между ценами, указанными мною, и теми, которые показаны были за более ранние годы — 1853 и 1854—при постройке тюрьмы.
Я, естественно, передал это письмо вам и устно поручил вам подкрепить доказательствами данные вами сведения, что никак не должно было вас затруднить, так как вы могли сослаться на предписание, данное вам мною в письме от 5-го сего месяца, о котором мы неоднократно говорили лично.
До сих пор все было просто и ясно.
Но вчера вы явились ко мне с пересланным вам письмом резидента и повели речь о том, насколько трудно выполнить его требование. Я опять отмечаю, что вами владеет какой-то страх называть некоторые вещи своими именами, — то, на что я уже не раз обращал ваше внимание, и, между прочим, совсем еще недавно, в присутствии резидента; то, что я называю, для краткости, половинчатостью и против чего я вас неоднократно дружески предостерегал.
Половинчатость ни к чему не приводит. Наполовину хорошо — значит нехорошо. Наполовину верно — значит неверно.
За полное жалованье, за полный чин, после принятия недвусмысленной и полной присяги, надо исполнять свой долг полностью.
Если требуется некоторое мужество для его исполнения, надо обладать этим мужеством.
Я, со своей стороны, вряд ли осмелился бы не найти в себе такого мужества, ибо, не говоря уже о недовольстве самим собою, которое является следствием вялости и пренебрежения своим долгом, поиски удобных окольных путей и стремление повсюду и всегда избегать столкновений, стремление все «улаживать» приносят больше забот и даже больше опасений, чем их можно встретить на прямом пути.
При обсуждении одного очень важного вопроса, который в настоящее время занимает правительство, вы, с моего молчаливого согласия, сохранили полный «нейтралитет» и не высказали своего мнения, как того требовал от вас долг службы. Я ограничился лишь тем, что раз или два, и в шутливой форме, поставил вам это на вид.
Недавно, например, ко мне поступил ваш отчет о причинах нищеты и голода среди населения. Я написал на нем: «Все это, может быть, правда, но не вся правда и даже не самая главная; основные причины лежат глубже».
Вы тогда со мною вполне согласились, но я не воспользовался моим правом потребовать, чтобы вы тут же назвали мне главную правду.
У меня было много оснований к такой снисходительности. Я считал, что несправедливо требовать от вас того, что многие другие, будь они на вашем месте, не могли бы сделать, а именно: немедленного отказа от привычной сдержанности и робости, в которой виноваты не столько вы, сколько ваши прежние начальники. Я хотел, наконец, подать вам сначала пример, который убедил бы вас, насколько проще и легче исполнять свой долг полностью, а не наполовину.
Но теперь, когда я имею честь снова обратиться к вам как к подчиненному, и после того, как я неоднократно давал вам возможность ознакомиться с теми принципами, которые, я надеюсь, в конце концов победят, — теперь я желал бы, чтобы вы их приняли, чтобы вы нашли в себе ту имеющуюся в вас, но долго остававшуюся без употребления силу, которая, по-видимому, нужна, чтобы всегда по чистой совести прямо говорить то, что есть, и чтобы вы окончательно освободились от неподобающего мужчине страха перед смелым подходом к вещам.
Поэтому я ожидаю от вас прямого и полного изложения того, что, по-вашему, является причиной различия между теперешним уровнем цен и уровнем 1853—1854 годов.
Я твердо надеюсь, что ни одну фразу моего письма вы не воспримете как желание вас оскорбить. Я надеюсь, что вы меня достаточно узнали, чтобы понять, что я говорю не больше и не меньше того, что думаю. Сверх того, я заверяю вас, что мои замечания относятся не столько к вам, сколько к той школе, в которой вы, как индийский чиновник, были воспитаны.
Но я отброшу это «смягчающее вину обстоятельство», если вы, находясь в дальнейшем общении со мной и служа под моим руководством, будете продолжать следовать той рутине, против которой я веду борьбу.
Вы заметили, что я не написал «его высокоблагородию»; мне это надоело. Следуйте моему примеру, и пусть лучше наша честь и наше «высокое благородство» проявятся иначе, чем в этих нелепых и скучных титулах.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
Отвечая на это письмо, Фербрюгге приписал вину некоторым из предшественников Хавелаара и подтверждал, что Хавелаар не был так уж неправ, считая «дурной пример, подававшийся прежде», одним из поводов, чтобы щадить регента.
Сообщая содержание этого письма, я предвосхитил события, чтобы уже теперь было ясно, как мало мог Хавелаар надеяться на помощь контролера, если бы пришлось называть своими именами «другие, еще более важные вещи». Об этом можно судить по тому, как этого, несомненно, честного человека приходилось подбодрять, чтобы он сказал правду, когда дело шло всего лишь о ценах на дерево, камень и известь и об оплате работ. Хавелаару приходилось бороться не только с властью тех, которые извлекали выгоду из злоупотреблений, но и со слабостью тех, которые, осуждая злоупотребления так же, как и он, не были способны мужественно выступить против них.
Быть может, читатель, ознакомившись с этим письмом, почувствует и некоторое презрение к рабской покорности яванца, который в присутствии главаря трусливо отказывается от своей вполне основательной жалобы. Но если вспомнить, что даже европейский чиновник, которому месть угрожала далеко не в такой степени, все же имел столько причин опасаться, то чего же можно было ждать от бедного крестьянина, который в своей деревне, далеко от центра, всецело находился во власти тех самых угнетателей, на которых он жаловался? Удивительно ли, что эти несчастные из страха перед последствиями своей смелости пытались малодушной покорностью предотвратить или смягчить эти последствия?
И не один только контролер Фербрюгге исполнял свой долг с робостью, граничившей с забвением долга. И джакса, туземный главарь, занимавший в окружном совете должность общественного обвинителя, предпочитал приходить к Хавелаару вечерами, никем не замеченный и никем не сопровождаемый. Тот самый джакса, который должен был бороться с воровством и задерживать крадущегося во тьме вора, сам крадучись, словно вор, который боится быть застигнутым на месте преступления, входил в дом с заднего крыльца, предварительно убедившись, что у Хавелаара нет никого, кто мог бы впоследствии его выдать.
Удивительно ли, что душа Хавелаара была омрачена и что Тина, видя, как он сидит, подперев голову рукой, чаще, чем обычно, входила к нему в комнату, чтобы подбодрить его?
И все же больше всего он озабочен был не трусостью своих ближайших помощников и не малодушием тех, кто взывал к его помощи. Нет, в случае надобности он мог бы восстановить справедливость один, не прибегая к чьей-либо помощи, наперекор всем, даже против желания тех, кто в этой справедливости нуждался. Он знал, как велико его влияние на народ, и знал, что, если бы он однажды призвал этих несчастных открыто повторить перед судом то, что они шепотом сообщали ему с глазу на глаз накануне вечером или