Тут безобразник разразился громким смехом, то есть Фриц, и Мария тоже стала смеяться. Даже на лице моей жены я заметил что-то похожее на усмешку. Но я пришел на помощь Вавелаару и наказал Фрица штрафом из его копилки в пользу миссионерского общества.
Все это меня глубоко волнует! И при таких заботах слушать еще разные истории о буйволах и яванцах! Что такое буйвол в сравнении с моими опасениями за Фрица? Что мне за дело до судьбы людей, живущих на краю земли, если мне приходится бояться, как бы Фриц своим неверием не повредил моим делам? Ведь возможно, если и дальше будет так идти, он никогда не станет добропорядочным маклером. Сам Вавелаар сказал, что бог всегда устраивает таким образом, чтобы благомыслие вело к богатству. «Обратите внимание, — сказал он, — разве Нидерланды не богаты? Этим они обязаны своей вере. Разве не часты во Франции убийства и преступления? Это все оттого, что они католики. Разве не бедны яванцы? А они ведь язычники. Чем дольше голландцы будут иметь дело с яванцами, тем больше богатства будет здесь, а там — бедности. Такова воля божья!»
Я поражен, как хорошо Вавелаар разбирается в делах. Ведь правда, что я, строго придерживающийся религии, с каждым годом вижу, как расширяются мои дела, тогда как Бюсселинк и Ватерман, не знающие ни бога, ни законов его, навсегда останутся шарлатанами. Чем больше я размышляю, тем больше постигаю неисповедимые пути божии. Недавно было опубликовано, что опять наша страна получила тридцать миллионов чистой прибыли от продажи продуктов, добытых язычниками, причем в эту сумму не включено то, что на этом заработали я и многие другие, живущие от этих операций. Не говорит ли этим господь: «Вот вам тридцать миллионов в награду за вашу веру». Разве не виден здесь перст божий, принуждающий нечестивого трудиться для обеспечения праведника? Разве нет в этом явного знамения, призывающего идти далее по тому же пути, — знамения о том, чтобы они там продолжали трудиться, мы же здесь крепко держались веры? Не потому ли сказано «молитесь и трудитесь», чтобы мы молились, а работа совершалась язычниками, не знающими «Отче наш»?
О, как прав Вавелаар, когда он называет легким бремя господне! Оно действительно легко для того, кто верует! Мне недавно минуло сорок лет, и я мог бы оставить свои дела, если бы хотел, и отправиться на покой в Дриберген, а посмотрите-ка, какова судьба тех, что покинули господа! Вчера я видел Шальмана, его жену и мальчишку. Они похожи были на привидения. Он бледен как смерть, глаза выпучены, а щеки впали. Идет сгорбившись, а между тем он моложе меня. Она была очень бедно одета и, по-видимому, снова плакала. Я сразу заметил, что она принадлежит к недовольным по натуре; мне достаточно лишь раз увидеть человека, чтобы его раскусить. Этим я обязан своему опыту. На ней была пелеринка из черного шелка, хотя было очень холодно; кринолина не было и следа; легкое платье свободно висело у колен, а на подоле все обтрепалось. На нем не было его обычной шали, одет он был так, как будто уже стояло лето. Все же у него сохранился какой-то вызывающий вид, и он подал милостыню нищенке, стоявшей на мосту. Но тот, кто имеет так мало, как он, грешит, если дает еще и другим. Что касается меня, то я вообще никогда не подаю на улице, — это мой принцип; и я всегда говорю, когда вижу очень бедных людей: кто знает, не виноваты ли они сами в этом? И неужели я должен оказывать им содействие в их греховном поведении? По воскресеньям я даю дважды: раз беднякам и раз в пользу церкви; так, все в порядке. Не знаю, видел ли меня Шальман, но я быстро прошел мимо него и смотрел вверх, размышляя о справедливости божией, которая не допустила бы, чтобы он ходил без зимнего пальто, если бы он вел себя лучше и не был ленив, педантичен и болен.
Что касается моей книги, то я, несомненно, должен просить у читателя прощения за тот неслыханный способ, которым Штерн обращает во зло наше с ним соглашение. Я должен признаться, что без особого удовольствия думаю о предстоящем «литературном вечере» и о любовной истории какого-то Саиджи. Читатель уже знает, насколько здрав мой взгляд на любовь. Достаточно напомнить о моем отношении к пикникам на Ганге. Я допускаю, что подобные вещи нравятся молодым девушкам, но как люди солидного возраста могут выслушивать подобную чепуху без отвращения, я не пойму. Во время чтения займусь «Пустынником».
Я постараюсь не слушать об этом Саидже и надеюсь, что он по крайней мере быстро женится, раз уж является героем любовной истории. Спасибо, хоть Штерн заранее предупредил, что это однообразная история. Если он приступит после нее к новой главе, я снова начну слушать. Но все эти нападки на правительство мне столь же мало нравятся, как и любовные. истории. По всему видно, что Штерн молод и лишен опыта. Чтобы верно судить о вещах, нужно видеть их вблизи. После моей свадьбы я сам был в Гааге и посетил с женой дворец принца Маурица. Я вошел там в соприкосновение со всеми слоями общества; например, мимо меня проехал министр финансов, и мы вместе, то есть я и моя жена, покупали фланель на Веенерстраате, и нигде не было слышно ни малейших толков о недовольстве правительством. И когда в 1848 году некоторые умники пытались нам доказать, что в Гааге не все идет как следовало бы, я откровенно высказал свое мнение об этих недовольных. Со мною согласились, ибо все знали, что я говорю на основании опыта. Во время обратной поездки в дилижансе кондуктор наигрывал на своей трубе: «Радуйтесь жизни», а вряд ли он стал бы это делать, если бы жизнь была очень плоха. Так я следил за всем окружающим и прекрасно сообразил тогда же, в 1848 году, как следует отнестись к этому ропоту.
Напротив нас живет юфроу, двоюродный брат которой держит в Индии токо, так они называют там лавку. Если бы дела там были так плохи, как говорит Штерн, то ведь она об этом тоже что-нибудь знала бы, а она, по-видимому, очень довольна, ибо я не слышал, чтобы она когда-нибудь жаловалась. Она, напротив, говорит, что ее двоюродный брат живет там в собственном имении, что он член церковного совета, что он прислал ей ярко расписанный портсигар, который сам сделал из бамбука. Все это указывает, насколько необоснованны вопли о плохом управлении. Из этого видно также, что человек, который ведет себя прилично, может найти себе заработок и что этот Шальман и там был ленив, горд и слаб здоровьем, иначе он не вернулся бы домой таким бедным и не ходил бы без зимнего пальто. И двоюродный брат нашей соседки — не единственный, сделавший там карьеру. В кафе «Польша» я встречаю многих, которые разбогатели в Индии. Но, разумеется, нужно понимать толк в делах, которые происходят как там, так и здесь. И на Яве жареные утки сами в рот не летят. Нужно работать! А кто работать не желает, тот беден и останется бедным, и это вполне справедливо.
Глава семнадцатая
У отца Саиджи был буйвол, на котором он пахал свое поле. Когда главарь района Паранг-Куджанг отнял у него этого буйвола, отец Саиджи был очень опечален и долгое время не мог выговорить ни слова. Приближалось время пахоты, и он опасался, что, если вовремя не обработает сава, придет время жатвы, и не будет нарезано достаточно риса, чтобы сложить его в ломбонг![138]
Для читателя, который знает Яву, но не знает Бантама, я должен пояснить, что в этом резидентстве допускается личное владение землей, чего нет в других местах.
Отец Саиджи был, как сказано, опечален; он боялся, что жена его и Саиджа, который был в ту пору еще ребенком, а также его маленькие братья и сестры останутся без риса.
Кроме того, если он вовремя не уплатит за аренду земли, старшина района пожалуется на него ассистент-резиденту, — а задержка арендной платы карается законом.
И тогда отец Саиджи взял крис. Он был наследственной семейной драгоценностью, полученной им от отца. Крис не отличался особенной красотой, но его ножны были отделаны серебром; отец Саиджи продал этот кинжал одному из китайцев, живших в главном городе района, и вернулся домой с двадцатью четырьмя гульденами, на которые купил себе другого буйвола.
Саидже было в то время около семи лет, и он быстро подружился с новым буйволом. Не без умысла говорю я «подружился», ибо в самом деле трогательно видеть, как яванский кербо привязывается к мальчику, который его пасет и ходит за ним. Сильное животное покорно наклоняет свою тяжелую голову то вправо, то влево, то вниз, повинуясь легкому нажиму руки ребенка. Оно знает и понимает своего маленького друга, с которым вместе выросло.
Маленький Саиджа внушил такое же трогательное чувство новому буйволу. Ободряющий детский голосок, казалось, придавал еще большую силу могучему животному, и оно легко взрывало тяжелую илистую почву, оставляя за собою глубокие, остро очерченные борозды. Дойдя до конца борозды, буйвол сам поворачивал и, когда шел обратно, не пропускал ни пяди земли, проводя новую борозду вплотную к прежней, как если бы сава была садовой дорожкой, которую какой-то великан разровнял граблями.
По соседству находилась сава отца Адинды — той девочки, на которой Саиджа со временем должен был жениться. Когда маленькие братья Адинды подходили к меже, разделявшей их поля, и видели на поле Саиджу, они радостно перекликались и наперебой расхваливали друг другу силу и послушание своих буйволов. Но мне кажется, что буйвол Саиджи был самым лучшим, быть может, потому, что мальчик умел с ним лучше обращаться, ибо буйвол очень чувствителен к хорошему обращению.
Саидже было девять лет, а Адинде шесть, когда старшина района Паранг-Куджанг отнял и этого буйвола у отца Саиджи.
Отец Саиджи, который был очень беден, продал китайцу две серебряные застежки для занавесей — наследие родителей его жены — за восемнадцать гульденов. На эти деньги он купил нового буйвола.
Но Саиджа был опечален, ибо знал от братьев Адинды, что прежнего буйвола погнали в город, и он спросил у отца, не видал ли он там буйвола, когда продавал застежки. На этот вопрос отец ничего не ответил. И Саиджа решил, что их буйвол убит так же, как и другие, которых старшина района отнимал у населения.