Он внимательно следил, как исчезали на западе звезды, и каждый раз, когда звезда скрывалась за краем неба, он высчитывал, насколько солнце приблизилось к своему восходу, приблизив тем самым свидание с Адиндой.
Ибо она, несомненно, придет с первым лучом. Нет, она будет здесь еще в предрассветных сумерках... Ах! почему она не пришла сюда уже вчера! Он жалел, что она не вышла ему навстречу — навстречу тому прекрасному мгновению, что три года неугасимым светом сияло в его душе; он был пристрастен в своей любви, — ему казалось, что Адинда должна была быть уже тут, и он жаловался— хоть еще и преждевременно, — что вынужден ожидать ее.
Да, его жалобы были несправедливы, ибо солнце еще не взошло и утро не бросило еще ни одного луча на равнину. Правда, звезды уже бледнели в высоте, как бы устыженные близким концом своего владычества. Правда, странные краски переливались над вершинами гор, которые казались тем темнее, чем резче они выделялись на светлом фоне неба. Правда, там и здесь облака прорезались огненными стрелами, которые проносились из-за горизонта и тут же вновь исчезали за непроницаемым занавесом, все еще скрывавшим от глаз Саиджи день.
Но понемногу становилось все светлее и светлее. Он уже видел расстилавшиеся перед ним окрестности и мог различить вершины деревьев той рощицы клапп, в которой пряталась деревня Бадур, — там спала Адинда.
Нет, она не спала. Как могла она спать? Разве она не знала, что Саиджа ждет ее? Конечно, она не спала всю ночь, и деревенский сторож стучался в ее дверь, чтобы узнать, почему не погашена пелита[150] в ее домике. И с милой улыбкой она ответила, что не спит из-за обета: она должна доткать сленданг, над которым работает и который должен быть готов к первому дню новой луны.
Или же она провела ночь в темноте, сидя на колоде для шелушения риса и дрожащими пальцами считая, действительно ли на ней сделано тридцать шесть зарубок. Забавляясь своим испугом, она в то же время думала, не ошиблась ли она в самом деле, и снова пересчитывала зарубки, еще и еще раз наслаждаясь чудесной уверенностью, что в самом деле прошло тридцать шесть лун с тех пор, как Саиджа видел ее в последний раз.
Теперь, когда становилось все светлее, она, наверно, тоже тщетно пыталась заглянуть за линию горизонта, чтобы поскорее встретить солнце, ленивое солнце, которое медлило... медлило...
Вдруг вспыхнула синевато-красная полоса, будто уцепившись за облака, и края их засветились, заалели. Как молния, снова понеслись огненные стрелы через пространство; но теперь они уже не падали, они крепко вонзались в темную почву, и их блеск растекался все более широкими кругами; они встречались, скрещивались, качались, соединялись в пучки лучей и сверкали золотыми зарницами на перламутровом фоне, — и было там серебро, и пурпур, и лазурь, и золото.... О боже, это была утренняя заря! Это было свидание с Адиндой!..
Саиджа не умел молиться, да это и не нужно было: святого пламенного восторга, которым была полна его душа, нельзя было выразить словами.
Идти в Бадур он не хотел. Самое свидание с Адиндой казалось ему менее прекрасным, чем уверенность в том, что вот-вот он ее увидит. Он сел у подножия кетапана и посмотрел вокруг. Природа улыбалась ему и, казалось, приветствовала его, как мать возвратившегося сына. И как мать выражает свою радость, вспоминая минувшую скорбь и возвращаясь к тому, что она хранила в своей, памяти во время разлуки, так наслаждался Саиджа, узнавая места, которые были свидетелями его короткой жизни. Но как ни блуждали его мысли, взгляд его все вновь возвращался к той тропинке, что вела от Бадура к кетапановому дереву. Все, что он перед собой видел, напоминало Адинду. С левой стороны, где земля такая желтая, он видел обрыв, с которого однажды свалился молодой буйвол; там собрались все жители деревни, чтобы спасти животное. «Ведь это не мелочь — потерять молодого буйвола!»
Они спустились в ущелье на крепких роттановых[151] веревках. Отец Адинды оказался самым смелым из всех, — о, как она хлопала в ладоши, маленькая Адинда!
А там, с другой стороны, где кокосовая рощица вскинулась вершинами над деревней, мальчик Си-Упа упал с дерева и расшибся насмерть. Как плакала его мать! «Си-Упа еще так мал!» — причитала она... Словно она меньше была бы опечалена, если бы Си-Упа был старше. Но он был мал, это правда, ведь он был меньше и слабее даже Адинды.
Никто не показывался на тропе, что вела от Бадура к дереву. Но Адинда сейчас придет. О, конечно, еще очень рано.
Саиджа увидел баджинга[152], который весело и проворно прыгал по ветвям клаппового дерева. Прелестный зверек—огорчение для владельца дерева, но такой очаровательный с виду и в движениях — неустанно сновал вверх и вниз. Саиджа заставил себя следить за ним глазами, ибо это давало отдых его мыслям от той тяжелой работы, какую им пришлось выполнять, едва взошло солнце: от мучительного ожидания. Вскоре чувства Саиджи облеклись в слова, и он стал петь о том, что происходило в его душе. Конечно, я предпочел бы прочесть вам эту песню на малайском языке, который по благозвучию не уступает итальянскому:
Смотри, в листве на ветках пальмы-клаппы Себе баджинг проворный ищет корм.
То вверх, то вниз, направо и налево,
Мелькает он стремительнее птиц.
Что ищешь ты, баджинг, найдешь, бесспорно.
Тебе желаю счастья от души!
Но тщетно сердца моего усладу
Я жду под сенью дерева джати.
Уже давно баджинг наполнил брюшко
И спит спокойно в гнездышке своем.
А сердцу моему нет утоленья,
И безответным остается зов:
«Адинда!»
И все еще никто не показывался на тропе, что вела от Бадура к кетапановому дереву.
Взгляд Саиджи упал на бабочку, которая, очевидно, радовалась наступающему теплу.
Смотри, похожий на цветок крылатый,
Среди цветов порхает мотылек.
Меж них свою возлюбленную ищет:
Его пленил душистый кенари[153].
Что ищешь, мотылек, найдешь, бесспорно.
Тебе желаю счастья от души!
Но тщетно сердца моего усладу
Я жду под сенью дерева джати.
Уже давно в блаженном поцелуе
К цветку приник влюбленный мотылек.
А сердцу моему нет утоленья,
И безответным остается зов:
«Адинда!»
И все еще никто не показывался на тропе, что вела от Бадура к кетапановому дереву.
Смотри, как ярко светит в небе солнце
Высоко над грядою варинги;
Оно хотело бы в объятьях влажных моря
Желанную прохладу обрести.
Что ищешь, солнце, ты найдешь, бесспорно.
Тебе желаю счастья от души!
Но тщетно сердца моего усладу
Я жду под сенью дерева джати.
Уже давно спустилось солнце в море,
И ночи мрак окутал все кругом.
А сердцу моему нет утоленья,
И безответным остается зов:
«Адинда!»
И все еще никто не показывался на тропе, что ведет от Бадура к кетапановому дереву.
Когда на небе блеск утратят звезды,
А на земле свой аромат — цветы,
И утолится всех сердец томленье,
И дикий зверь исчезнет из лесов,
И солнце ход обычный свой изменит,
И средь планет заблудится луна,
И все ж моей Адинды не дождусь, —
Тогда, крылами светлыми блистая,
На землю ангел спустится с небес;
Под деревом увидит труп Саиджи,
Чей безответным оставался зов:
«Адинда!»
И все еще никто не показывался на тропе, что ведет от Бадура к кетапановому дереву.
Перстом на труп недвижный указуя,
Он обратится к ангелам другим:
— Взгляните, братья! Хладными устами
Мертвец к цветку приникнул мелатти.
Саиджу верного, кто ждал Адинду,
Пока не наступил его конец,
Мы не должны оставить в смертном прахе, —
Его любви наградой будет рай.
И мертвые уста тогда раскрою,
В последний раз Адинду призову.
И мелатти цветок я поцелую —
Моей Адинды драгоценный дар...
Адинда... Адинда!..
И все еще не было никого на тропе, ведущей от Бадура к кетапановому дереву.
О! Под утро она, наверно, впала в глубокий сон, утомленная бодрствованием в течение многих ночей. Наверно, она не спит уже не одну неделю; так оно и должно было быть! Не встать ли ему, и не пойти ли в Бадур? Нет! Это значило бы, что он сомневается в ее приходе.
Не окликнуть ли человека, что выводит там своего буйвола в поле? Человек был слишком далеко, а кроме того, Саиджа не хотел говорить об Адинде, не хотел спрашивать о ней... Он хотел ее видеть, ее одну и ее первую. О, наверно, наверно, она скоро придет. Да, он будет ждать, ждать...
Но если она больна или... умерла?
Как вспугнутый олень, помчался Саиджа по тропе, ведущей от кетапана к деревне, в которой жила Адинда. Он не видел ничего и не слышал ничего, хотя он мог кое-что услышать, ибо на дороге, у входа в деревню, стояли люди и кричали: «Саиджа, Саиджа!»
Но... должно быть, его поспешность и нетерпение помешали ему найти дом Адинды. Он долетел уже до того места, где кончается деревня, и как безумный повернулся и хлопнул себя по голове; как мог он пробежать мимо ее дома, не заметив его! Снова очутился он у входа в деревню и... боже, не сон ли это?.. Он снова не нашел дома Адинды! Еще раз промчался он обратно, но внезапно остановился, схватился обеими руками за голову, словно желая выгнать из нее безумие, и громко закричал: «Я сошел с ума, я пьян, пьян!»