Нет, господин министр колоний, нет, господа отставные генерал-губернаторы, не это вы должны доказывать. Вам надлежит доказать, что население не угнетается, независимо от того, встречаются ли среди него сентиментальные Саиджи, или нет. Или вы решитесь утверждать, что у людей, которые не любят, которые не поют скорбных песен и которые не сентиментальны, можно отнимать буйволов?
При нападках на меня со стороны литературных критиков я стал бы отстаивать верность моего портрета Саиджи, но на политической почве я заранее отказываюсь от подобной защиты для того, чтобы воспрепятствовать неправильной постановке этого важного вопроса. Мне совершенно безразлично, как оценят мой писательский талант, если только будет признано, что злоупотребления в отношении туземцев зашли слишком далеко, как гласит записка предшественника Хавелаара, переданная последним контролеру Фербрюгге, — записка, которая лежит передо мной.
Но у меня есть и другие доказательства. И это счастье, ибо ведь и предшественник Хавелаара мог заблуждаться.
Увы! Если он заблуждался, то он был необычайно жестоко наказан за свое заблуждение. Он был умерщвлен.
Глава восемнадцатая
Время было после полудня. Хавелаар вышел из комнаты и застал свою Тину на передней галерее за чайным столом: она его ждала. Мефроу Слотеринг вышла из своего дома и собиралась, очевидно, зайти к Хавелаарам, но вдруг свернула к забору и, подойдя к калитке, энергичными жестами стала выгонять какого-то человека, который только что вошел во двор. Она постояла, пока не убедилась, что он ушел, и лишь тогда вернулась к дому Хавелаара.
— Я хочу наконец выяснить, что это значит! — сказал Хавелаар и после обычных приветствий спросил ее в шутливом тоне, чтобы она не подумала, что он хочет лишить ее даже остатков прежних ее хозяйских прав: — Пожалуйста, мефроу, объясните же мне, почему вы всегда выгоняете людей, которые входят во двор? А что, если это был продавец кур или чего-нибудь другого, что может понадобиться на кухне?
Тут на лице мефроу Слотеринг промелькнуло выражение боли, не ускользнувшее от Хавелаара.
— Ах, — сказала она, — на свете так много злых людей!
— Конечно, они бывают всюду, но если ставить людям такие препятствия, то к нам не проникнут и добрые. Скажите же мне откровенно, мефроу, почему вы так строго стережете усадьбу?
Хавелаар смотрел на нее и тщательно искал ответа в ее влажных глазах; когда же он повторно и несколько настойчивее попросил объяснения, вдова вдруг разрыдалась и сказала наконец, что ее муж был отравлен в доме главаря района Паранг-Куджанг.
— Он хотел соблюдать справедливость, мейнхер Хавелаар, — продолжала бедная женщина, — он хотел положить конец злоупотреблениям, от которых страдает население, он взывал к совести главарей, он угрожал им на собраниях и письменно... Вы ведь, должно быть, нашли его письма в архиве?
Действительно, Хавелаар прочел эти письма, и копии их лежат передо мной.
— Он неоднократно говорил с резидентом, — продолжала вдова, — но это ни к чему не привело. Все знали, что злоупотребления совершаются в пользу регента и под его покровительством, а так как резидент не хотел жаловаться на него правительству, то все эти переговоры приводили лишь к преследованию жалобщиков. Тогда мой бедный муж сказал, что если до истечения года не наступит улучшения, то он доложит обо всем генерал-губернатору. Это было в ноябре. В один из дней он предпринял инспекционную поездку по округу. Он пообедал у паранг-куджангского деманга, и вскоре после этого его доставили домой в ужасном состоянии. Он кричал, показывая на живот: «Жжет, жжет!» — и через несколько часов скончался, хотя я всегда знала его как человека исключительного здоровья.
— Вызвали ли вы врача из Серанга? — спросил Хавелаар.
— Да, но он пробыл около моего мужа недолго, смерть наступила вскоре после прибытия врача. Я не решилась сообщать доктору о своем подозрении, так как опасалась, что из-за моего состояния нескоро смогу покинуть эти места, я боялась мести. Я слышала, что вы, так же как и мой муж, выступаете против злоупотреблений, и это не дает мне ни минуты покоя. Я хотела все скрыть, чтобы не напугать вас и мефроу, и ограничивалась тем, что наблюдала за садом и двором, для того чтобы чужие не могли проникнуть в кухню.
Теперь Тина поняла, почему мефроу Слотеринг продолжала вести отдельное хозяйство и не пользовалась их просторной кухней.
Хавелаар велел позвать контролера, а сам тем временем отправил письмо к врачу в Серанг, с просьбой сообщить подробности о смерти Слотеринга. Ответ на запрос не подтверждал предположения вдовы. По мнению врача, Слотеринг умер от «нарыва в печени». Мне неизвестно, может ли подобная болезнь возникнуть столь внезапно и привести к смерти через несколько часов, и к тому же, мне кажется, необходимо принять во внимание заявление мефроу Слотеринг о том, что ее супруг отличался завидным здоровьем. Но если и не придавать веса ее сообщениям на том основании, что у нас, профанов в медицине, лишь очень приблизительные и туманные представления о том, что такое здоровье, — то все же остается немаловажный вопрос: мог ли человек, который сегодня утром умер от «нарыва в печени», вчера сесть на лошадь с намерением совершить инспекционную поездку по гористой местности охватом в некоторых направлениях до двадцати часов езды? Врач, пользовавший Слотеринга, мог быть знатоком своего дела и все же мог ошибиться в определении болезни, тем более что у него не было оснований подозревать отравление.
Как бы там ни было, я не могу доказать, что предшественник Хавелаара был отравлен, так как Хавелаару не дали времени закончить расследование. Но зато я могу доказать, что окружающие считали его отравленным и что это подозрение основывалось на том, что он вел страстную борьбу с несправедливостью.
Вошел Фербрюгге. Хавелаар напрямик спросил его:
— Отчего умер мейнхер Слотеринг?
— Этого я не знаю.
— Был ли он отравлен?
— Этого я не знаю, но...
— Говорите прямо, Фербрюгге!
— ... но он пытался бороться с злоупотреблениями, как вы, мейнхер Хавелаар, и... и...
— Ну, что же дальше?
— Я убежден, что он... был бы отравлен, если бы остался здесь дольше.
— Изложите на бумаге то, что вы только что сказали!
Фербрюгге записал свои слова. Его заявление лежит передо мной!
— Еще вопрос: правда или неправда, что в Лебаке происходят вымогательства и злоупотребления?
Фербрюгге не отвечал.
— Отвечайте, Фербрюгге!
— Я не решаюсь.
— Напишите, что вы не решаетесь ответить!
Фербрюгге написал. Его заявление лежит передо мной!
— Прекрасно! Теперь еще: вы не решаетесь ответить на последний вопрос, но недавно вы мне сказали, что ваши сестры, которые живут в Батавии, не имеют других средств к существованию, кроме вашей поддержки, не правда ли? Не в этом ли причина вашего страха, причина того, что я называю половинчатостью?
— Да!
— Напишите это.
Фербрюгге записал и эти свои слова. Его заявление лежит передо мной!
— Хорошо, — сказал Хавелаар, — теперь я знаю достаточно. — И он отпустил Фербрюгге.
Хавелаар вышел в сад и стал играть с маленьким Максом, целуя его с особенной нежностью. Когда мефроу Слотеринг ушла, он отослал ребенка и позвал Тину к себе в комнату.
— Милая Тина, у меня к тебе просьба: я хотел бы, чтобы ты с Максом уехала в Батавию. Сегодня я подаю жалобу на регента.
Она кинулась ему на шею и впервые проявила непослушание. Она кричала, плача:
— Нет, Макс! Этого я не сделаю... Мы будем есть и пить вместе!
Разве не прав был Хавелаар, утверждая, что Тине столь же непозволительно сморкаться, как и женщинам Арля?
Он написал и отослал письмо, копию которого я привожу ниже.
После того как я описал вкратце условия, в которых возникло это послание, мне незачем указывать на бесстрашное исполнение долга, о котором оно свидетельствует, равно как на благородную гуманность, побудившую Хавелаара к попытке заранее защитить регента от слишком тяжкого наказания. Но не лишним будет указать при этом на проявленную им осторожность: он ни словом не упомянул о только что сделанном им открытии, чтобы не ослабить определенности и обоснованности своей жалобы важным, но еще не доказанным обвинением. Он имел в виду вырыть труп своего предшественника и подвергнуть его медицинскому освидетельствованию, как только регент будет удален, а его приспешники обезврежены. Но ему не дали этого сделать.
В копиях с официальных документов, дословно совпадающих с оригиналами, я позволил себе лишь заменить нелепые титулы простыми местоимениями. Я надеюсь, что мои читатели проявят хороший вкус и не будут возражать против этого изменения.
«№ 88. Рангкас-Бетунг, 24 февраля 1856.
Секретно. Срочно.
Резиденту Бантама.
Вступив в должность месяц назад, я главное свое внимание обратил на изучение вопроса о том, как туземные главари выполняют свое обязательство перед населением при использовании его на работах, при взимании пундутана[156] и так далее.
Очень скоро я обнаружил, что регент по собственному почину и в своих интересах сгоняет на работы людей в количестве, значительно превышающем число панченов и кемитов[157], разрешаемое ему законом.
Я колебался, послать ли мне тотчас же официальную реляцию, или же, как мне хотелось, побудить регента к отказу от его действий посредством мягкости или хотя бы угроз, дабы достигнуть того, чтобы прекратились злоупотребления и, в то же время, чтобы этот старый слуга правительства не встретил сразу чересчур сурового отношения к себе, в особенности принимая во внимание плохой пример, который ему, по-видимому, подавали раньше. Я имел также в виду то обстоятельство, что он ожидал посещения двух родственников, регентов Бандунга и Чанджора, по крайней мере последнего наверняка, — тот, если не ошибаюсь, уже находится в пути с большой свитой, вследствие чего регент подвергнут был большему соблазну, чем когда-либо, — и, наконец, ввиду ограниченности его материальных средств, из-за чего он был, так сказать, вынужден, хотя бы и незаконным путем, принять необходимые подготовительные меры к этим визитам.