Он послал за нами свою карету, и кучер был в красной ливрее. Правда, погода стояла еще холодная, и мы не смогли осмотреть имение, которое летом должно быть великолепным, но самый дом не оставлял желать ничего лучшего. В нем имелось все, что делает жизнь приятной: бильярдный зал, библиотечный зал, оранжерея из стекла и железа, а на серебряной жердочке сидел какаду. Я никогда не видал ничего подобного. Я тотчас же подумал о том, что хорошее поведение всегда влечет за собою награду. Совершенно ясно, что человек этот не бездельничал, ибо у него имелось целых три ордена, прекрасное имение и, кроме того, еще дом в Амстердаме. За ужином подавали в изобилии трюфеля, а слуги были одеты в такие же красные ливреи, как кучер.
Поскольку индийские дела меня очень интересуют в связи с кофе, то я и завел об этом разговор, и очень скоро понял, на чьей стороне правда. Резидент рассказал, что в Индии у него все шло отлично и что в слухах о недовольстве местного населения нет ни слова правды. Я завел речь о Шальмане. Наш хозяин его знал, и притом с весьма неблагоприятной стороны. Он уверял меня, что власти очень хорошо сделали, уволив его, так как это вечно недовольный человек, который все критикует. Кроме того, в его собственном поведении много предосудительного. Он неоднократно соблазнял девушек и приводил их затем в дом к своей жене. К тому же он не платил долгов, а это очень неприлично. Так как я знал из прочитанного мной письма, насколько обоснованно было это обвинение, я порадовался, лишний раз убедившись, что правильно во всем разобрался, и остался собою очень доволен. Этим-то я и известен у своей колонны на бирже — то есть своими всегда правильными суждениями.
Резидент и его жена — милые, сердечные люди. Они много рассказывали нам о своем образе жизни в Ост-Индии. Там, по-видимому, очень хорошо. Они сказали, что их имение у Дрибергена составляет по площади не менее половины их «усадьбы» на Яве и что требовалось около ста человек для содержания ее в порядке, но — и вот доказательство, насколько их любили! — эти люди делали все совершенно даром, только из преданности к ним. Кроме того, хозяева рассказали, что, уезжая оттуда, выручили от продажи своей мебели в десять раз больше ее стоимости, так как туземные главари очень охотно покупали мебель на память о резиденте, который был к ним так добр; я после передал это Штерну, но тот утверждал, будто все это происходило по принуждению, и хотел доказать правильность своих слов на основании бумаг Шальмана. Но я ему сказал, что Шальман клеветник, что он соблазнял девушек, как тот молодой немец, что служил у Бюсселинка и Ватермана, что я не придаю никакой цены его суждениям, так как теперь слышал от самого резидента, как обстоят дела, и поэтому не собираюсь ничему учиться у Шальмана.
Среди гостей были еще другие приезжие из Индии, между ними один очень богатый господин, заработавший много денег на чае. Яванцы выращивают для него за гроши этот чай, и правительство покупает его по высоким ценам ради поощрения трудолюбия яванцев. Господин был очень зол на всех недовольных субъектов, которые непрерывно говорят и пишут против правительства. Он не мог нахвалиться тем, как управляются колонии, ибо он убежден, что на покупаемом у него чае правительство несет большие убытки и что только истинным благородством может быть объяснено то, что все время ему платили столь высокие цены за товар, который, в сущности, стоит самые пустяки; сам он, например, всегда пьет китайский чай.
Кроме того, он сказал, что генерал-губернатор, который продлил действие так называемых «чайных договоров», несмотря на то что согласно подсчетам страна на этом много теряет, замечательно дельный и добропорядочный человек и верный друг, особенно для тех, кто знал его уже раньше. Этот генерал-губернатор не придавал никакого значения болтовне относительно убытков от чая и оказал ему, когда речь зашла об отмене этих договоров, — кажется в 1846 году, — большую услугу, постановив, чтобы и впредь у него покупался чай. «Да, — воскликнул он, — мое сердце обливается кровью, когда я слышу, как клевещут на столь благородных людей; если бы не он, то я с женой и детьми принужден был бы ходить пешком». Тут он распорядился, чтобы мимо нас провели его экипаж, и он оказался таким элегантным, а лошади такими холеными, что я понял, какою благодарностью должно пылать его сердце к генерал-губернатору.
Приятно становится на душе, когда думаешь о столь благородных чувствах, в особенности если сравнить их с проклятым брюзжанием и жалобами таких типов, как этот Шальман.
На следующий день резидент, а также и тот господин, для которого яванцы выращивают чай, отдали нам визит. Они оба спросили нас, каким поездом мы собираемся возвратиться в Амстердам. Мы не поняли, что этот вопрос мог означать, но впоследствии все разъяснилось.
Когда в понедельник утром мы приехали на вокзал, нас поджидали два лакея, один в красной ливрее, а другой в желтой; и оба нам сказали, что им по телеграфу поручено отвезти нас в экипаже в Амстердам. Моя жена была смущена, а я думал о том, что сказали бы Бюсселинк и Ватерман, если бы они это увидели, то есть что нас ждут два экипажа. Но нелегко было сделать выбор, — я не мог решиться обидеть ни одну из сторон, отказавшись воспользоваться столь предупредительно присланными экипажами. Тут нужен был бы хороший совет, но я сам нашел выход из этого крайне затруднительного положения. Я посадил жену и Марию в красный экипаж — то есть я говорю о ливрее, — сам же сел в желтый, то есть экипаж.
Как мчались лошади! На Весперстраате, которая никогда не отличалась чистотой, грязь из-под колес летела и влево, и вправо, и вверх — до самых крыш. И опять — нужно же быть такому совпадению! — мимо пробежал этот бродяга Шальман, сгорбившись, с опущенной головой, и я видел, как он старался стереть рукавом облезлого пальто брызги грязи со своего бледного лица.
Я не припомню столь удачной поездки за город. Моя жена тоже нашла ее очень приятной.
Глава девятнадцатая
В частном письме, посланном Хавелаару господином Слеймерингом, последний сообщал, что, несмотря на «спешные дела», он на следующий день приедет в Рангкас-Бетунг, чтобы обсудить положение. Хавелаар, который слишком хорошо знал, что означает подобное обсуждение, — его предшественник не раз «беседовал» таким же образом с резидентом Бантама! — написал следующее письмо, которое послал навстречу резиденту, чтобы тот прочел его прежде, чем прибудет в Лебак. В комментариях это письмо не нуждается.
«№ 91. Рангкас-Бетунг, 25 февраля 1856,
Секретно. Срочно. 11 час. веч.
Вчера в 12 ч. дня я имел честь послать вам срочное сообщение за № 88; содержание его сводилось к следующему.
После длительного расследования и напрасных попыток добром заставить регента вернуться на путь долга, я, в силу своей должностной присяги, считаю себя обязанным возбудить против регента Лебака обвинение в злоупотреблении властью и заявить, что подозреваю его в угнетении населения.
Я взял на себя смелость предложить вам в этом письме отозвать регента в Серанг, чтобы после его отъезда и устранения вредного влияния его многочисленной семьи приступить к расследованию, которое могло бы подтвердить обоснованность моего обвинения и моих подозрений.
Я долго или, вернее сказать, много думал, прежде чем пришел к этому решению.
Я докладывал вам о том, что пытался уговорами и угрозами спасти старого регента от беды и позора и избавить себя от неприятного сознания, что являюсь непосредственным виновником его несчастья.
Но я видел, с другой стороны, доведенное до разорения, годами беспощадно угнетаемое население и подумал, что необходимо дать урок, — ибо мне придется сообщить о многих других злоупотреблениях, если они не прекратятся под воздействием этого процесса, — и, я повторяю, я сделал то, что считал своим долгом, лишь после зрелого размышления.
И вот получаю я ваше дружественное и ценное для меня письмо с сообщением, что вы завтра прибудете сюда, и в то же время с намеком, что мне следовало бы предварительно частным образом обсудить с вами это дело.
Итак, завтра я буду иметь честь увидеть вас, но именно поэтому я позволяю себе послать навстречу вам настоящее письмо, чтобы еще перед нашей встречей установить следующее.
Все, что я предпринял для расследования действий регента, производилось в глубокой тайне. Только он сам и его патте знали об этом, так как я же сам дружески его об этом предупредил. Даже контролеру результат моих расследований известен в настоящее время лишь частично. Эта секретность имела двоякую цель. Вначале, когда я еще надеялся убедить регента переменить свой образ действий, я соблюдал тайну для того, чтобы не скомпрометировать его, в случае если бы мои усилия увенчались успехом. Патте горячо поблагодарил меня от его имени за сохранение тайны, — это было 12-го сего месяца. Но позже, когда я начал отчаиваться в своих усилиях или, вернее, когда мера моего возмущения переполнилась после одного случая и дальнейшее молчание означало бы соучастие, тогда соблюдение тайны подсказали мне собственные интересы, ибо у меня есть обязанности также и по отношению к себе и к своей семье.
Во всяком случае, после отправки вчерашнего письма я был бы недостоин служить правительству, если бы то, что в нем говорится, оказалось неверным, необоснованным, простым измышлением. Но смог ли бы я доказать, что поступал так, «как велит долг ассистент- резидента»[158], что я был на высоте своего положения, что я не ставил легкомысленно на карту семнадцать трудных лет службы и — что гораздо важнее — благополучие жены и ребенка; удалось ли бы мне все это доказать, если бы глубокая тайна не облекала моих расследований, чтобы помешать виновным «выйти сухими из воды», как это здесь называют?
При малейшем подозрении регент отправил бы гонца к своему племяннику, который уже в пути и заинтересован в дальнейшем пребывании регента на его посту. Он потребовал бы от него денег во что бы то ни стало, щедро роздал бы эти деньги всем, кто был им недоволен за последнее время, и в результате оказалось бы, что я легкомысленно предъявил ему обвинение и что, короче говоря, я негодный чиновник, чтобы не сказать резче.