ила моих рук будет оценена выше, нежели сила моей души.
Но я не могу и не хочу верить, что ваше мнение разделяется его высокопревосходительством генерал-губернатором, и я обязан поэтому, прежде чем обратиться к тем горьким для меня крайним мерам, о которых только что писал в предыдущем абзаце, почтительно просить вас сделать представление правительству о том, чтобы оно:
либо приказало резиденту Бантама одобрить действия ассистент-резидента Лебака, о которых идет речь в его письмах от 24 и 25 с. м. за №№ 88 и 91;
либо привлекло упомянутого ассистент-резидента к ответственности по пунктам, имеющим быть сформулированными резидентом Бантама.
В заключение имею честь с благодарностью заверить вас, что если бы что-нибудь могло отклонить меня от зрело продуманных и спокойно, но настойчиво преследуемых мною принципов в этом вопросе, то это поистине могла бы быть только та любезность и тактичность, с которой вы оспаривали мои принципы во время нашего совещания, имевшего место третьего дня.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
Независимо от того, насколько обоснованны были подозрения вдовы Слотеринга относительно причины, сделавшей ее детей сиротами, легко понять уже на основании одного того, что может быть доказано, а именно: тесной связи, существующей между исполнением долга и ядом, хотя бы эта связь существовала лишь в общественном мнении, — легко понять, что после отъезда резидента Макс и Тина переживали тревожные дни. Я думаю, мне незачем описывать мучения матери, которая каждый раз, когда она дает своему ребенку пищу, терзается страхом — нет ли в ней яда? А этот вымоленный у бога ребенок, маленький Макс!.. Лишь через семь лет после свадьбы своих родителей появился он на свет, будто знал, хитрец, что не стоит слишком торопиться, чтобы оказаться сыном таких несчастливых родителей!
Двадцать девять долгих дней пришлось Хавелаару ждать, пока генерал-губернатор ему сообщил... но мы забегаем вперед.
Вскоре после напрасных попыток резидента побудить Хавелаара к отказу от его писем или к выдаче тех бедных людей, которые доверились его благородству, как-то к Хавелаару зашел Фербрюгге. Бедняга был бледен как смерть и с трудом мог говорить.
— Я был у регента, — сказал он. — Это подло... но только не выдавайте меня!
— В чем дело? Чего не выдавать?
— Можете вы мне дать слово, что не используете того, что я вам сейчас скажу?
— Опять малодушие? — сказал Хавелаар. — Впрочем... все равно! Даю слово.
И тогда Фербрюгге рассказал ему то, что читателю уже известно, а именно, что резидент спросил адипатти, не имеет ли он жалоб против Хавелаара, и что вместе с тем он неожиданно предложил и дал ему денег. Фербрюгге узнал это от самого регента, который спросил его, какие причины могли быть для этого у резидента.
Хавелаар был возмущен, но... он дал слово.
На следующий день Фербрюгге снова явился и сказал, что Дюклари убедил его в том, что неблагородно оставлять без всякой поддержки Хавелаара, борющегося с такими противниками, — Фербрюгге пришел, чтобы освободить его от данного слова.
— Отлично! — воскликнул Хавелаар. — Напишите это.
Фербрюгге написал. И это его показание лежит передо мной!
Читатель уже давно понял, почему я так легко отказался от всех притязаний на правдивость истории о Саидже.
Поразительно, как запуганный Фербрюгге, еще до упреков Дюклари, положился на слово Хавелаара в деле, которое так располагало к нарушению слова!
Еще одно замечание. Со времени рассказанных мною событий прошли годы. Хавелаар за эти годы много страдал, видел страдания своей семьи — об этом свидетельствуют лежащие передо мной рукописи, — и все же он, по-видимому, чего-то ждал... Вот копия записи, сделанная его рукой:
«Я прочел в газетах, что господин Слеймерииг получил орден Нидерландского льва. Он теперь назначен резидентом Джокьякарты. Я мог бы теперь вернуться к лебакскому делу без опасности для Фербрюгге».
Глава двадцатая
Был вечер. Тина сидела во внутренней галерее и читала, а Хавелаар рисовал образчик для вышивания. Маленький Макс складывал картинки и головоломки и очень огорчался из-за того, что не мог найти «красного лифа мефроу».
— Посмотри, Тина, хорошо ли я сделал, — спросил Хавелаар, — посмотри, пальма вышла немножко больше... Как раз получается the line of beauty Xoгарта[159], не правда ли?
— Да, Макс, но листья расположены слишком близко друг к другу.
— Вот как! А как же на других образцах? Макс, покажи твои штанишки... Разве на них не такие листья? Ах, Тина, я еще помню, где ты их вышивала.
— А я не помню, где же?
— В Гааге, когда Макс заболел и мы так испугались, когда доктор сказал, что у него особенная форма головы и что нужно заботиться о том, чтобы не было прилива крови к мозгу. Как раз в те дни ты и вышивала этот узор.
Тина встала и поцеловала ребенка.
— Я нашел ее живот, я нашел ее живот! — вскричал радостный Макс, и красная дама была сложена.
— Кто слышит удары тонтонга?[160] — спросила мать.
— Я, — сказал маленький Макс.
— И что это значит?
— Надо идти спать! Но я еще не ел!
— Сначала поешь, это само собою разумеется.
Тина подала ему скромный ужин, который достала, по-видимому, из хорошо запертого шкафа, так как слышно было, как щелкнуло несколько замков.
— Чем ты его кормишь? — спросил Хавелаар.
— О, будь спокоен, Макс: это печень из жестянки, которую мы получили из Батавии, и сахар я тоже все время держала под замком.
Хавелаар вернулся к той теме, на которой оборвался разговор.
— А знаешь, — сказал он, — мы ведь все еще не оплатили счета этого доктора... Ах, как неприятно!
— Милый Макс, мы живем здесь так экономно, что скоро расплатимся со всеми долгами. Кроме того, тебя, наверно, назначат резидентом, и тогда все очень быстро уладится.
— Мысль об этом меня как раз и беспокоит, — сказал Хавелаар, — мне так не хочется покидать Лебак. Я тебе объясню, в чем дело. Ты не находишь, что после болезни Макса мы полюбили его еще сильнее? Так вот, я буду и этот бедный Лебак любить сильнее после того, как он оправится от рака, так долго истощавшего его. Мысль о повышении в должности пугает меня. Без меня им будет трудно обойтись, Тина! Но все же, когда я снова вспоминаю о наших долгах...
— Все будет хорошо. Если тебе даже придется уехать отсюда, ты сможешь помочь Лебаку впоследствии, когда будешь генерал-губернатором.
При этих словах в рисунках Хавелаара появились какие-то неожиданные линии: цветок дышал гневом, листья сделались угловатыми, острыми, кусали друг друга...
Тина поняла, что сказала что-то неуместное.
— Милый Макс... — начала она ласково.
— Проклятие!.. Неужели ты хочешь, чтобы эти несчастные продолжали голодать?.. Могла бы ты питаться одним песком?..
— Милый Макс!..
Но он вскочил, он больше не рисовал в тот вечер. Хавелаар в гневе ходил взад и вперед по внутренней галерее и наконец сказал тоном, который постороннему человеку показался бы грубым и неприятным, но совершенно иначе был понят Тиной:
— Будь проклята косность, позорная косность! Вот уже месяц я сижу и жду справедливости, а пока что несчастный народ продолжает страдать. Регент, видимо, рассчитывает на то, что никто не посмеет ему противиться! Посмотри...
Он прошел к себе в канцелярию и вернулся с письмом в руке. Это письмо лежит передо мною, читатель!
— Посмотри, в этом письме он осмеливается обсуждать со мною ту работу, которую он хочет поручить незаконно согнанным им туземцам! Его бесстыдство переходит всякие пределы. А знаешь ли ты, кто эти люди? Женщины с малыми детьми, даже с грудными, беременные женщины, пригнанные из Паранг-Куджанга, чтобы работать на него, — мужчин там больше нет! Им нечего есть, они спят на дороге и едят песок... Ты можешь есть песок? Могут ли они есть песок в ожидании, пока я стану генерал-губернатором?.. Проклятие!
Тина прекрасно понимала, на кого Макс сердится.
— И ответственность за все это, — продолжал Хавелаар, — лежит на моей совести! Если в этот момент некоторые из тех несчастных созданий бродят где-то поблизости и видят свет в наших окнах, они говорят: «Здесь живет тот жалкий человек, который собирался нас защищать; он спокойно сидит с женой и ребенком и рисует узоры для вышиванья, а мы лежим, как бродячие собаки, здесь, на дороге, и умираем от голода с нашими детьми!» Да, я слышу, я прекрасно слышу, как они призывают месть на мою голову!.. Макс, иди сюда!
И он поцеловал своего мальчика со страстностью, которая испугала ребенка.
— Дитя мое, если тебе будут рассказывать, что я был жалким человеком, который не имел сил бороться за справедливость, что много матерей умерло по моей вине; если тебе скажут, что невыполнение долга твоим отцом лишило благословения твою голову... О Макс, о Макс, засвидетельствуй тогда, сколько я выстрадал!
И он разрыдался. Тина бросилась его целовать. Затем она отнесла маленького Макса в постель, а когда вернулась, застала у Хавелаара Фербрюгге и Дюклари, — они только что вошли. Разговор шел об ожидаемом решении правительства.
— Я прекрасно понимаю, что резидент находится в затруднительном положении, — сказал Дюклари. — Он не может советовать правительству согласиться на ваше предложение, ибо тогда слишком многое вышло бы наружу. Я служил в этих краях еще младшим офицером и знаю многое такое, о чем туземец не осмелится рассказать чиновнику. Если же теперь, после публичного расследования, все это обнаружится, то генерал- губернатор привлечет резидента к ответственности и потребует объяснения: как случилось, что он за два года не заметил того, что сразу же бросилось в глаза вам? Поэтому естественно, что он ставит препятствия такому расследованию.
— Я это понял, — ответил Хавелаар. — Мое внимание привлекла его попытка выудить у адипатти какую-нибудь жалобу на меня, что, по-видимому, означает, что он хочет свалить вину с больной головы на здоровую, то есть, например, обвинить меня в том... Не знаю в чем, но это не так-то легко, ибо я посылал копии моих писем прямо в Бёйтензорг. В одном из этих писем есть просьба привлечь меня к ответственности, если будут данные о каких-либо нарушениях с моей стороны. Если резидент выступит против меня, то самая элементарная справедливость потребует, чтобы меня выслушали, прежде чем что-либо против меня предпринимать, а так как я ничего преступного не совершил...