— А вот и почта! — воскликнул Фербрюгге.
Да, это была почта! Почта, доставившая следующее письмо от генерал-губернатора Нидерландской Индии бывшему ассистент-резиденту Лебака Хавелаару:
«№ 54. Бёйтензорг, 23 марта 1856.
Кабинет генерал-губернатора.
Ваш образ действий при обнаружении действительных или предполагаемых злоупотреблений туземных главарей в округе Лебака и позиция, занятая вами по отношению к вашему начальнику, резиденту Бантама, вызвали в высокой степени мое неудовольствие.
В ваших действиях я не усматриваю надлежащей обдуманности, такта и осторожности, столь необходимых для чиновника, на которого возложено укрепление нашей власти во внутренних областях Явы, равно как и соблюдение субординации в отношении вашего непосредственного начальства.
Уже через несколько дней после вашего вступления в должность вы нашли нужным, без предварительных переговоров с резидентом, подвергнуть деятельность главы туземной власти в Лебаке неуместному расследованию.
В этом расследовании вы нашли для себя повод, не подкрепляя ваших обвинений против названного главаря ни фактами, ни, еще менее, доказательствами, сделать ряд представлений, имевших целью подвергнуть туземного чиновника такого ранга, как регент Лебака, — шестидесятилетнего, но еще ревностного слугу страны, находящегося в родственных отношениях с соседними уважаемыми регентскими родами и о котором к нам всегда поступали самые лестные отзывы, — морально уничтожающему обвинению.
Но мало этого! Когда резидент не обнаружил склонности сразу согласиться на ваше представление, вы отказались исполнить справедливое требование вашего начальника сообщить ему все, что вам было известно о действиях туземных главарей Лебака.
Подобное поведение заслуживает всяческого порицания и, естественно, приводит к мысли о непригодности вашей к занимаемой вами должности. Я считаю себя обязанным освободить вас от дальнейшего исполнения должности ассистент-резидента Лебака.
Однако, принимая в соображение прежние благоприятные отзывы о вас, я не вижу необходимости в том, чтобы происшедшее лишило вас возможности вновь получить место во внутренних округах Явы. Поэтому я временно поручаю вам исполнение должности ассистент-резидента Нгави.
От вашего дальнейшего поведения в этой должности будет зависеть, сможете ли вы остаться на службе в Управлении внутренних провинций».
И под этим стояло имя человека, на чьи «усердие, совесть и честь» полагался король, когда подписывал назначение его генерал-губернатором Нидерландской Индии.
— Мы уезжаем отсюда, милая Тина, — спокойно сказал Хавелаар и протянул письмо Фербрюгге, который прочел его вместе с Дюклари.
У Фербрюгге выступили слезы на глазах, но он не произнес ни слова. Дюклари же, крайне воспитанный человек, разразился проклятиями:
— Дьявольщина! Я видел на вашем посту мошенников и воров... но они уходили отсюда с почетом, а вам посылают такое письмо!
— Это ничего не значит, — сказал Хавелаар, — генерал-губернатор честный человек... Он, несомненно, обманут, хотя он мог бы уберечься от обмана, если бы сначала выслушал меня. Он запутался в сетях бёйтензоргской политики. Это ясно. Но я поеду туда и расскажу ему, как обстоит дело... Он станет на сторону справедливости, я не сомневаюсь.
— Но если вы поедете в Нгави...
— Верно, я понимаю! Регент Нгави в родственных отношениях с домом Джокья. Я знаю Нгави, ибо я в течение двух лет жил в Баглене, это рядом. В Нгави мне пришлось бы делать то же самое, что я делал здесь. Нет смысла переезжать с места на место! Вообще я не могу служить «для испытания», как будто я плохо вел себя. Чтобы разрубить весь этот узел, мне надо просто-напросто уйти со службы. Между чиновником и правительством стоит слишком много лиц, заинтересованных в том, чтобы отрицать страдания и нужду народа. Есть и другие причины, удерживающие меня от переезда в Нгави. Должность эта вовсе не была вакантной, она освобождена нарочно для меня. Посмотрите!
И он показал газету «Яванский курьер», полученную с той же почтой. Действительно, тем же приказом, которым Хавелаар назначался в Нгави, ассистент-резидент этой провинции перемещался на другую должность, которая была вакантной.
— Знаете ли вы, почему меня посылают в Нгави, а не в этот вакантный округ? Я вам скажу. Резидент Мадиуна, к которому принадлежит Нгави, шурин прежнего резидента Бантама. Я говорил о том, что у регента были перед глазами плохие примеры...
— Ах! — вскричали Фербрюгге и Дюклари одновременно. Им стало понятно, почему Хавелаар переводится именно в Нгави. Он должен показать, исправился ли он.
— Есть еще одна причина, почему я не могу туда поехать, — сказал он. — Нынешний генерал-губернатор скоро выйдет в отставку; его преемника я не знаю, и неизвестно, чего от него можно ждать. Чтобы успеть еще вовремя сделать кое-что для бедного народа, я должен поговорить с нынешним губернатором, прежде чем он покинет свой пост. Если же я поеду в Нгави, это будет невозможно... Тина!
— Что, милый Макс?
— Ты не отчаиваешься?
— Макс, я не отчаиваюсь, когда я с тобой.
— Итак!.. — Он сел за стол и написал следующее письмо — на мой взгляд, образец убедительности:
«Рангкас-Бетунг, 29 марта 1856.
Генерал-губернатору Нидерландской Индии.
Я имел честь получить извещение кабинета вашего превосходительства от 23 с. м. за № 54.
В ответ на это письмо вашего превосходительства я считаю себя вынужденным просить о почетном увольнении меня с государственной службы.
Макс Хавелаар».
Принятие этой отставки не потребовало в Бёйтензорге столько времени, сколько нужно было, чтобы отклонить жалобу Хавелаара. Отклонение жалобы пришло через месяц; отставка же, о которой просил Хавелаар, пришла в Лебак через несколько дней.
— Слава богу, — вскричала Тина, — ты наконец снова можешь быть самим собой!
Хавелаар не получил предписания сдать временное управление округом Фербрюгге и полагал, что должен ждать прибытия своего преемника. Последний заставил себя долго ждать, потому что должен был добираться с противоположного конца Явы. Прождав около трех недель, бывший ассистент-резидент Лебака, который все еще исполнял свою должность, отправил следующее письмо контролеру Фербрюгге:
«№ 153. Рангкас-Бетунг, 15 апреля 1856.
Контролеру Лебака.
Вам известно, что, согласно приказу правительства от 4 сего месяца за № 4, я по личной просьбе освобожден от государственной службы. Может быть, я поступил бы правильно, если бы по получении сообщения об этом тотчас сложил с себя должность ассистент-резидента, ибо мне кажется неправомерным исполнять должность, не будучи чиновником.
Я не получил, однако, приказа о передаче дел, и, отчасти из сознания невозможности бросить должностной пост никем не замещенным, отчасти же по различным побочным причинам, я ожидал своего преемника, полагая, что он прибудет по крайней мере еще в течение этого месяца.
Теперь же я узнаю от вас, что нельзя так скоро ожидать прибытия моего преемника, — вы, очевидно, услышали об этом в Серанге, — и в то же время, что резидент выказывает удивление, почему я, находясь в столь неопределенном положении, не просил разрешения передать дела вам.
Я ничем не мог бы быть более обрадован, чем этим известием; ибо мне незачем вас уверять, что, заявив о том, что я не могу служить иначе, чем служил здесь, и получив за этот способ службы выговор и ruineux et déshonorant[161] перемещение, охваченный тяжким сознанием, что предаю несчастных, доверившихся мне людей и стою перед выбором между бесчестием и голодом, — что после всего этого мне крайне тяжело рассматривать каждый новый случай с точки зрения моего чувства долга и затруднительно решать даже самые простые вопросы, ибо, с одной стороны, я не могу отказываться от требований совести, с другой же стороны — мне известны принципы правительства, и я обязан их держаться, пока не покинул своего поста.
Все эти трудности я ощущал особенно сильно, когда мне приходилось отвечать жалобщикам.
Некогда я обещал, что никого не выдам на расправу главарям; некогда я поручился своим словом за справедливость правительства.
Несчастный народ не мог знать, что мои обещания и ручательства потеряли силу и что, бессильный, я стою одиноко со своим стремлением к праву и справедливости.
И жалобщики продолжали приходить.
Как тяжело мне было после получения бумаги от генерал-губернатора продолжать выступать в качестве воображаемого защитника, бессильного заступника.
У меня сердце разрывалось, когда я выслушивал жалобы на насилие, грабеж, нищету и голод, в то время когда я сам с женой и сыном иду навстречу голоду и нищете!
Но я не мог сказать этим беднякам: «Идите и страдайте, ибо власть хочет, чтобы вас угнетали». Я не смел признаться им в своем бессилии, ибо оно означало бы позор и бессовестность советников генерал-губернатора.
Я отвечал им:
«Сейчас я вам помочь не могу, но я поеду в Батавию; я поговорю с великим господином[162] о вашей беде. Он справедлив и поможет вам. Пока же спокойно идите домой; не сопротивляйтесь, не убегайте, ждите терпеливо: я думаю... я надеюсь, что правда одержит верх!»
Так думал я и говорил, стыдясь, что не сдержал своих обещаний о помощи. Я пытался согласовать свои стремления со своим долгом по отношению к власти, которая еще платит мне за этот месяц, и я продолжал бы действовать в том же духе до прибытия моего преемника, если бы сегодня не произошел случай, заставивший меня положить конец этому двусмысленному положению.
Ко мне явились семь жалобщиков. Я дал им вышеприведенный ответ. Они ушли. По дороге их встретил главарь их деревни. Он, по-видимому, запретил им покидать кампонг и отнял у них (как мне сообщили)! одежду, чтобы заставить их остаться дома. Но один из них ускользнул от надзора, снова явился ко мне и заявил, что не решается вернуться к себе в деревню.