Что мне ответить этому человеку, я не знаю.
Я не могу его защищать; не смею признаться ему в своем бессилии, не хочу преследовать виновного главаря, чтобы не получилось впечатления, что я раздуваю это дело в своих интересах. Словом, я не знаю, что мне делать...
Поручаю вам с завтрашнего утра дальнейшее исполнение моей должности с последующим утверждением резидента Бантама.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
После этого Хавелаар с женой и ребенком покинул Рангкас-Бетунг. Он отказался от всякого сопровождения. Дюклари и Фербрюгге были глубоко растроганы при прощании. Макс тоже был взволнован, особенно когда на первой же почтовой станции его встретила большая толпа народа, прокравшегося туда из Рангкас-Бетунга, чтобы с ним проститься.
В Серанге они остановились у господина Слеймеринга, принявшего их с обычным индийским гостеприимством.
Вечером у резидента было много посетителей, которые со всей возможной ясностью заявляли, что пришли приветствовать Хавелаара, подтверждением чего были нескончаемые горячие рукопожатия.
Но он торопился в Батавию, чтобы говорить с генерал-губернатором.
Немедленно по прибытии туда он попросил аудиенции. Однако ему в этом было отказано: у его превосходительства был нарыв на ноге.
Хавелаар стал дожидаться, пока нарыв пройдет. Он вторично попросил принять его.
Его превосходительство «настолько перегружен работой, что должен был отказать в аудиенции даже главному директору финансов, и поэтому не может также принять господина Хавелаара».
Хавелаар стал ждать, пока его превосходительство справится с накопившейся работой. Хавелаар был бы не прочь помочь его превосходительству: сам он работал охотно и много, и обычно такие «горы работы» быстро таяли под его руками. Но об этом, разумеется, не могло быть и речи. Работа Хавелаара была тяжелее всякого труда... Он ждал.
Он ждал. Наконец Хавелаар вновь попросил об аудиенции. Ему ответили, что «его превосходительство не может его принять, так как этому препятствует работа, накопившаяся в связи с предстоящим отъездом».
Макс умолял, чтобы его превосходительство милостиво предоставил ему хотя бы полчаса для разговора, в промежутке между двумя «важными делами».
Наконец он узнал, что его превосходительство завтра уезжает! Это было для него громовым ударом. Но он все еще судорожно цеплялся за надежду, что уходящий в отставку генерал-губернатор — честный человек, которого обманывают. Четверти часа было бы достаточно, чтобы доказать свою правоту, но вот этой-то четверти часа ему, как видно, не хотели предоставить.
Я нашел среди бумаг Хавелаара набросок письма, которое он, видимо, хотел отправить генерал-губернатору в последний вечер перед его отъездом на родину. На полях написано карандашом: «Не совсем то», из чего я заключаю, что при переписывании начисто некоторые фразы были изменены. Я упоминаю об этом для того, чтобы отсутствие буквального совпадения в этом случае не вызвало сомнения в подлинности других официальных документов, которые я приводил и которые, согласно пометкам, сделанным на них чьей-то чужой рукой, представляют собой точную копию. Может быть, человеку, которому было адресовано это письмо, заблагорассудится опубликовать его текст. Тогда из сравнения выяснится, насколько Хавелаар отступил от своего черновика.
«Батавия, 23 мая 1856.
Ваше превосходительство!
Моя официальная просьба об аудиенции по лебакским делам, изложенная в отношении от 20 февраля, была оставлена без последствий. Точно так же вашему превосходительству не было угодно удовлетворить мои повторные личные просьбы об аудиенции.
Итак, ваше превосходительство поставило чиновника, о котором у правительства имелись благоприятные сведения (это собственные слова вашего превосходительства), человека, который семнадцать лет служит стране в этих широтах, человека, который не только не совершал преступления, но с небывалым самоотвержением стремился к добру и ничего не щадил ради чести и долга, — такого человека вы поставили ниже преступника, ибо преступника по крайней мере выслушивают. Что меня оговорили перед вашим превосходительством — это мне понятно, но что ваше превосходительство не воспользовались случаем узнать правду — этого я не понимаю.
Завтра ваше превосходительство уезжает отсюда. Но я не могу не сказать вашему превосходительству еще раз перед отъездом, что я выполнил свой долг, весь свой долг целиком, с осторожностью, со спокойствием, с человечностью, с мягкостью и с мужеством.
Причины, на которых основано неодобрение моего поведения и которые указаны в отношении кабинета вашего превосходительства от 23 марта, сплошь вымышлены и ложны.
Я мог бы это доказать, и давно бы уже это сделал, если бы ваше превосходительство могли найти хотя бы полчаса времени, чтобы спасти правое дело.
Вы этого не сделали. И целая семья выброшена на улицу, обречена на нищету...
Но я не жалуюсь на это.
Я жалуюсь на то, что ваше превосходительство санкционировали систему злоупотребления властью, систему грабежей и убийств, от которой страдает несчастный яванец.
Это вопиет к небу!
На сбережениях из вашего индийского жалованья налипла кровь, ваше превосходительство!
Еще раз я прошу уделить мне минуту внимания — сегодня ли вечером, завтра ли утром. И, повторяю, я прошу не ради себя, а ради дела, которое я представляю, ради идеи справедливости и гуманности, которая должна лежать в основе всякой разумной политики.
Если же вы, ваше превосходительство, найдете совместимым с вашей совестью уехать отсюда, не выслушав меня, моя совесть будет спокойна, ибо я убежден, что сделал все, что было возможно, для предотвращения тех печальных, кровавых событий, которые скоро явятся последствием добровольного неведения, в каком упорно пребывает правительство в отношении положения яванского населения.
Макс Хавелаар».
Хавелаар ждал весь вечер. Он ждал всю ночь. Он надеялся, что, быть может, раздражение тоном его письма приведет к тому, чего он тщетно старался достигнуть мягкостью и терпением.
Но и тут его надежды не оправдались. Генерал-губернатор уехал, не выслушав Хавелаара. Еще одно превосходительство удалился на покой, на родину!
Хавелаар бродил по городу, бессильный и покинутый. Он искал...
Довольно, мой добрый Штерн! Я, Мультатули, перенимаю у тебя перо. Ты не призван писать биографию Хавелаара. Я вызвал тебя к жизни; ты послушно явился из Гамбурга, в очень короткое время я научил тебя недурно писать по-голландски, ты поцеловал Луизу Роземейер (что торгует сахаром), — довольно, Штерн! Я тебя отпускаю.
Этот Дрогстоппель и его жена...
Прочь, жалкое порождение грязной алчности и богомерзкого ханжества! Я тебя создал — ты вырос в чудовище под моим пером, мне тошно от моего собственного создания. Задохнись же в своем кофе и сгинь!
Да, я, Мультатули, который «много вынес», беру в руку перо. Я не требую снисхождения к форме моей книги. Эта форма казалась мне подходящей для достижения моей цели.
Эта цель была двоякой. Во-первых, я хотел создать для маленького Макса и его сестренки нечто вроде священной пусаки — дворянской грамоты, которую бы они хранили как память о своих родителях после их смерти в нищете. И, во-вторых, я хотел, чтобы меня читали.
Да, я хочу, чтобы меня читали! Да, я хочу, чтобы меня читали! Я хочу, чтобы меня читали государственные деятели, обязанные внимать знамениям времени; писатели и критики, которые должны же, наконец, заглянуть в книгу, о которой говорят столько дурного; купцы, интересующиеся кофейными аукционами; горничные, которые могут получить меня за несколько центов в библиотеке; генерал-губернаторы в отставке и министры в должности; лакеи этих превосходительств — проповедники, которые, по заветам предков, будут говорить, что я посягаю на всемогущего бога, тогда как я восстаю против бога, которого они создали по своему образу и подобию; тысячи и десятки тысяч экземпляров из породы дрогстоппелей, которые, продолжая вести свои делишки в прежнем духе, будут громче всех кричать: «Какая прекрасная книга!»; члены парламента, которые должны знать, что делается там, в огромной стране за морем, принадлежащей Нидерландскому королевству...
Да, меня будут читать!
Если эта цель будет достигнута, я останусь доволен. Я не стремился к тому, чтобы писать хорошо... Я хотел писать так, чтобы меня услышали; и как тот, кто кричит: «Держи вора!» — мало заботится о стиле своего импровизированного воззвания к публике, так и мне совершенно безразлично, как отнесутся к форме, в какой я выкрикнул свое: «Держи вора!»
«Книга пестра... в ней нет пропорций... погоня за эффектом... стиль плох... автор неопытен... нет ни таланта... ни метода...»
Прекрасно! Прекрасно! Все очень хорошо — но яванцы подвергаются угнетению!
Ибо опровергнуть основную тенденцию моей книги невозможно!
Впрочем, чем громче будут возмущаться моей книгой, тем лучше, ибо тем больше шансов, что я буду услышан! А этого я и хочу!
Но вы, кого я тревожу в ваших «спешных делах» и в вашем «спокойствии», вы, министры и генерал-губернаторы, не рассчитывайте чрезмерно на неопытность моего пера! Я еще научусь писать и после некоторых усилий добьюсь такой убедительности, что сам народ поверит в правду моих слов. Тогда я попрошу у народа места в парламенте, хотя бы для того, чтобы протестовать против «удостоверений в добропорядочности», которыми обмениваются знатоки индийского вопроса, — быть может, для того, чтобы высказать странную идею: что это качество действительно должно цениться...
Чтобы протестовать против бесконечных карательных экспедиций и геройских подвигов по уничтожению бедных, несчастных созданий, которых сначала насилиями доводят до восстания...
Чтобы протестовать против позорного бесстыдства циркуляров с призывами к общественной благотворительности в пользу жертв организованного пиратства.
Правда, повстанцы — изголодавшиеся скелеты, а пираты — откормленные молодцы!