Уши прикрой и обдумай Пизонову весть.
1980
Песни
Матросская тишина № 1
Все, что я слышал
Во сне и наяву,
Напоминает
Мне тишину.
Радости жизни
Изведав до дна,
Я выбираю
Тебя, тишина.
Кто там загавкал,
Я не пойму?
Дайте матросам
Допеть тишину.
А-а-а-а-а-а-а!
Кругом такая тишина!
А-а-а-а-а-а-а!
Вокруг такая тишина!
1986
На февральском снегу
Пьяный и злой выхожу на дорогу.
Тьма, над каналом погасли огни.
Вновь на душе темнота и тревога.
«Шеф! Четвертной! Да скорее гони!»
Завтра с утра нарублю себе рябчиков[11],
С девкой тысчонку-другую пропью.
Девка хохочет… Гуляй, моя лапочка.
Ну-кась, станцуй мне! А я вот спою.
Как на февральском снегу наст
несломанный.
Над каналами свет погас.
Что ж сегодня так люто и холодно?
Вынь, браток, из кармана фугас.
Я в крутую жировку не верю.
Нам не светит объятий и ласк —
На запоры закрытые двери,
Наши жены уснули без нас.
Открывай же фугас, ключик ломаный,
Век жировки теперь не видать.
Так жируй же, браток, дожировывай,
Завтра будут лишь ножки торчать.
Дожировывай, брат, дожировывай —
Завтра будут лишь ножки торчать.
Вихрь колючий под ватник ударит.
Песнь заглохла, замерзло вино.
Что же с нами, мой братушка, станет?
Может, завтра утопчут в говню?
Не сносить тебе, братушка, голову.
Дочь заплачет, заохает мать…
Мы оттянемся с братушкой поровну —
Не ложиться нам нынче в кровать.
Но давай напоследок – по полной.
Нам до смерти – «стоять!» и «стоять!».
И давай-ка, браток, дожировывай,
Завтра будут лишь ножки торчать.
1986–1989
Облом
Хоть пилой пили – хоть ешь с говном,
«Стар я, Миша, стал, терять нечего».
Голова трещит, но и пиво влом
Для больной головы и печени.
На работе хотят увольнять по статье.
Сплю в пальто на полу за печкою.
Голос мой дрожит, и глаза не те:
Не видать в небесах Пути Млечного.
И на ноги стал я как будто хром.
Затряслась башка, руки потные.
Оттянуться бы… хоть бы спеть о том!
Да не умею читать знаки нотные.
1986
Матросская тишина № 2
Солнце вышло из-за Фудзи.
По реке поплыли гуси.
Молвил Федору Максим:
«Ну-ка сбегай в магазин!»
У нажористой сестренки
Все приятели подонки.
У ней крашеные губы
И мутоновая шуба.
1980–1986
Всемирная литература
Вступление
Лет десять тому назад, осенним вечером я увидел у метро картонный плакатик, на котором крупным старомодным шрифтом значилось: «Ужасы Достоевского». Под плакатиком стояла будка (чуть поболе трансформаторной) с отверстием, куда зритель всовывал голову и наблюдал ужасы. Желающие посмотреть даже образовали небольшую очередь – заплатив 20 копеек (4 поездки на метро, худо-бедно), они несколько секунд созерцали что-то и, заметно повеселевшие, выказывая явное одобрение увиденному, отходили.
Естественно, я тоже посмотрел. На маленькой сцене без декораций, на фоне нехитрого задника (окно, комод, кровать) стояла деревянная кукла размером со стандартную Барби, одетая в черное платьице и платочек. Угрожающе урча, как самокат, на сцену выдвинулась другая кукла, несущая в ручках топор. Доехав до первой куклы, она передернулась и тюкнулась об нее всем туловищем и топором: раздался звук щелбана, и старуха-процентщица (как догадывался любой зритель) резко наклонилась назад, почти коснувшись головой пола. С довольным уханьем Раскольников попятился и покинул сцену.
Любопытно, что если зачарованный зритель не торопился отходить, он видел повторный наезд Раскольникова на восставшую старуху, что содержало намек на некоторую, скажем, «топорность» приемов Достоевского, неизменность его штампов, но и на «вечное возвращение» подобных трагедий. В этом можно также усмотреть принцип орнамента, свойственный архаичным культурам и стилизациям под них (например, в пьесе Ремизова «Царь Максимилиан» встречаем двадцатикратные повторения).
Вечерний плакатик «Ужасы Достоевского» манил, как «магический театр» у Гессе. Крайняя быстрота представления относила созерцаемое скорее к пластическому искусству, где произведение воспринимается единым импульсом, нежели к драматическому, которое разворачивается во времени. Однако для пластического произведения все было сработано слишком халтурно, самый благожелательный взгляд не усмотрел бы здесь продуманную примитивистскую или экспрессионистскую эстетику.
Забота о пластической реализации в «Ужасах Достоевского» шла побоку, что свойственно всем концептуальным проектам. Подобные произведения есть магистральная линия развития современного искусства, с той разницей, что они не так простодушны, менее похожи на откровенный аттракцион, ибо неинтересны, скучны. Именно по этому параметру «Ужасы Достоевского» не тянули на Венецианскую биеннале – они были понятны прохожим у метро и не нуждались в кураторе и искусствоведе, которые истолковали бы систему умозрительных понятий и отношений, только и принимаемую во внимание при оценке концептуального произведения искусства. (Система понятий в «Ужасах Достоевского» апеллировала к «Преступлению и наказанию» – юмор и эстетический феномен заключались лишь в редуцировании сложной системы к нехитрому тюканью топориком.)
Теперь поясню, отчего и я, возможно не без влияния этого кукольного представления, подпустил концептуальности, хоть и предпочитаю самодостаточные эстетические феномены – живопись маслом, литературу… музыку всякую. А тут вдруг комиксы.
Один профессор-славист из зарубежного университета, увидев их, выразил одобрение моему намерению ознакомить молодое поколение с шедеврами литературы, а то они не читают ничего. Честно говоря, я рассчитывал на обратное: ознакомить людей с пластическим способом мышления. Живопись – эзотерическое, наименее популярное из искусств. (Как я ранее писал: число людей, нуждающихся в живописи, столь незначительно, что критики временно считают живопись как бы несуществующей.) Мышление с помощью слов у каждого задействовано постоянно, а пластическое без видимого ущерба может быть атрофировано даже у художника (впрочем, и мышление с помощью слов не тождественно умению воспринимать литературу). Известен старый способ научить человека грамоте: ему дают прочитать текст, который он и без того знает наизусть, например «Отче наш». Он сличает начертание слов с их звучанием и постигает премудрость грамоты, методику чтения. Вот и я показываю знакомые произведения, подвергнутые перевыражению, переводу с языка литературы.
Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал – ведь тогда это будет «изучение», и пыльца ощущения сдуется.
Конечно, с течением жизни восприятие произведения меняется, а то и вообще исчезает – я старался быть объективен, не поддаваться «моему прочтению», то есть субъективным предпочтениям и ассоциациям. Мне лично мерещится, что Дзюньитиро Танидзаки – это будто лодка бесшумно режет черные волны, а физиологический эквивалент поэзии Александра Блока – 150 грамм хорошей водки без закуски; но если просто нарисовать стакан водки или, еще лучше, налить стакан водки – это не будет пластический перевод поэзии Блока, это будет концептуальный проект (и то только в том случае, если искусствоведы и кураторы захотят его истолковать). Так что я старался не отступать от образов произведений, разве что несколько преувеличивал, когда стиль автора допускает преувеличения. Надо ведь добиваться не формального, а сущностного сходства. (Понятно, например, что во времена Шопенгауэра не было телевизоров, но драка слепоглухонемых за обладание телевизором у всякого свидетеля должна вызвать в памяти именно философию Шопенгауэра, это просто центральный пункт его модели мира.)
«Илиада»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1998
Гомер использовал наиболее элегантную и действенную форму изложения, когда целое показывается через часть, оттого в «Илиаде» описывается лишь эпизод из событий, знакомых нам с детства по «Легендам и мифам Древней Греции». Это некоторые военные действия десятого года Троянской войны, где центральное событие – поединок Ахилла с Гектором.
Обидчивые, чувствительные эллины жестоко молотят друг друга примитивным, но очень красивым оружием. Постоянно вмешивающиеся в ход боевых действий боги (собственно, война – их затея) добавляют нервозности в обстановку.
То есть ситуация очень непростая: занятые внутренними спорами и разборками ахеяне воюют с троянцами, в это время боги играют в них, как в оловянных солдатиков, оберегают или подставляют, обморачивают и вдохновляют; но и это не все, сами боги подчинены слепой судьбе (даже Зевс не обладает полной властью над миром – он поднимает весы судьбы не для того, чтобы вынести приговор участи Гектора, а чтобы узнать ее).