Все это жестоко, хаотично и прекрасно – что, говорят, обычно для весны великой культуры.
Ли Бо«Бой к югу от Великой стены»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
«Строка теряется, а мысль бесконечна», – говорили в тогдашнем Китае. Строка, конечно, пропала в переводе, описывающем только поверхностный слой, но мы надеемся, что не потеряли мысль и аромат бесконечно далекой эпохи. Может, и так, а может, это обычное постмодернистское прельщение. Знаток эпохи Тан характеризует Ли Бо: «Суровый, сложный, величественный», а другой говорит: «Порывистый, романтический, юродствующий бродяга». Даже общие характеристики противоположны. Поэтому я взял стихотворение попроще.
Отчасти это пейзажная лирика: полезно созерцать то, что приучает к мысли о бренном, – летящие облака, струящийся поток… отчего бы не холмы, усеянные трупами?
В целом это мрачное антивоенное произведение – вещь вполне банальная, но то сейчас, а современники Ли Бо думали иначе. Ян Цзюн (650–692) писал:
Все же в походе
командовать просто сотней
лучше, чем дома
сидеть одному за книгой!
Военные стихи Ли Бо полны торжественного ужаса:
Здесь воздух
неподвижен и тяжел,
и травы здесь
от крови лиловаты…
впрочем, наблюдать такой пейзаж для многих соблазнительнее, чем дома сидеть за книгой, к тому же этот чарующий кошмар (на радость Мисиме и Лимонову) будет длиться вечно:
Давно ушли эпохи цинской дни, а все горят сигнальные огни…
Кретьен де Труа«Персеваль»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
Персеваль жил с матерью в бедности. Его отец и братья, славные рыцари, погибли за честь прекрасных дам, и мать, желая избавить Персеваля от мужской доли, поселилась с ним от греха подальше в заброшенной деревушке – но уже подростком Персеваль повстречал ослепивших его своим великолепием рыцарей и пожелал присоединиться к ним. Заливаясь слезами, мать отпустила сына, посоветовав чтить прекрасных дам, ежедневно ходить в церковь, где он сможет получать пищу, и не задавать лишних вопросов. Догоняя рыцарей, Персеваль наткнулся на шатер, где одна прекрасная дама ожидала своего возлюбленного за столом, полным яств. Юноша, до того видевший только нищие лачуги, принял шатер за церковь, потому он без лишних вопросов обнял даму и накинулся на еду, радуясь, что так точно выполняет советы матери.
А в это время неподалеку, в замке Грааля, правил Король-Рыбак. Он жестоко страдал от раны в бедро, эта рана была катастрофой для всего королевства, везде скорбь, уныние и разруха. Со времен Тайной вечери в замке хранилась священная чаша, исполняющая заветное желание – любого, кроме короля. Исцелить короля, как было предсказано, сможет только забредший в замок невинный дурак (таков перевод имени Персеваль).
Когда эти события будут излагаться в американском «блокбастере» (или даже опере Вагнера), то после некоторого количества затруднений и подвигов Персеваль найдет замок и с триумфом овладеет священной чашей. Но не таков средневековый миф: Персеваль, конечно, совершит множество подвигов и даже, сам того не заметив, побывает в замке – но так и не исцелит Короля-Рыбака. Похоже, что замок физически не существует, это духовная реальность. Поэма Кретьена де Труа (как и все ранние версии мифа) не о том, как найден замок Грааля, а о том, что его следует искать всю жизнь. Это история о процессе индивидуации, то есть процессе постоянного приближения к идеальной целостности личности.
Понятно, что юнговская школа аналитической психологии нарадоваться не может на миф о Персевале, ведь он раскрывает основы мужской психологии. Понять смысл всех сюжетных поворотов легенды означает понять мужчину в критические моменты его жизни, когда он ищет основу и назначение бытия, совершая странствия и испытывая тяжкие муки, в то время как священная чаша Грааля, возможно, находится в соседней комнате.
Но увы, никто сейчас не читает эту великолепную, полную архаической нежности книгу.
Данте«Божественная комедия»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
Переводить – опасное занятие. Набоков предлагает подвергать неважных переводчиков (не сумевших передать прелести оригинала) жесточайшим пыткам, добавляя, что поэтический перевод, впрочем, дело почти безнадежное: «Как только берешься за перо переводчика, душа этой поэзии ускользает и у вас в руках остается только маленькая золоченая клетка».
Действительно, когда Лермонтов переводит Гёте – это просто случай. Поэт написал стихи, импульсом к написанию которых послужили стихи другого поэта.
Любая литература – это скорее музыка фраз, чем изложение событий, а уж «если поэзия поддается пересказу – это вернейший признак отсутствия поэзии» (Мандельштам).
Поэтому надо или читать Данте по-итальянски, или считать перевод все же условным, что и делает картину «Божественная комедия» похожей на комикс. Это условность, когда нахохленный чурбачок Дант произносит: «…всю кровь мою пронизывает трепет несказанный», но, правда, его таким вспоминают современники: «Был неизменно задумчивый и печальный», да и понимающий по-итальянски Мандельштам подшучивает: «На всем протяжении „Божественной комедии“ Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться». Так что главный герой у меня похож.
Похожа и героиня, персонаж заведомо условный: Беатриче – взрослая девушка – одета в то самое красное платье и зеленый плащ, что были на ней, девочке восьми лет, когда девятилетний Данте полюбил ее.
А вот что я хотел сделать достоверным и безусловным, так это веселенькую расцветку, как в миниатюрах Раннего Возрождения, – без всякой туманности и таинственности.
Маркиз де Сад«Школа Либертинажа, или 120 дней Содома»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1998
Появлению этой книги в нашей и без того многострадальной стране предшествовала двухсотлетняя хорошо организованная рекламная кампания, поданная в тоне благоговейного испуга: «Обречена будет каждая девушка, которая прочтет одну-единственную страницу из этой книги» (Жан Жак Руссо), «По своим символическим притязаниям эти книги – убийцы других текстов» (М. Рыклин).
Книга повествует о том, как четверо либертенов (серийных убийц), отобрав множество кандидатов для своих игрищ, отправляются, взрывая за собой мосты, в укромное сверхромантичное убежище (крутые горы и пропасти; стены и рвы; ворота, которые будут заложены кирпичами), далее следуют бесстрастные сексуально-криминальные фантазии с итоговой бухгалтерией – сколько всего оприходовано. Автономная жизнь либертенов полна духоты и спертости, темно. Происходит самозарождение демонического из последовательного атеизма.
Многие знакомы с таким типом поведения (не в столь, конечно, демонической области). Например, мой приятель-моряк, вернувшись из плавания, уходил в так называемую автономку. «Уйти в автономку» и означало – закупить несколько ящиков алкоголя, запереться в квартире и бесстрастно пить там, не обращая внимания на звонки или стук в дверь. Ведь «грандиознейшие человеческие излишества требуют скрытности и неприкосновенного одиночества камеры-кельи» (Р. Барт про «120 дней Содома»). Либертен и моряк-алкоголик, игнорируя последствия, изолируются в фантастическом убийственном мире: там душно и неинтересно, и только страсть, в той или иной степени порочная, многократно механически удовлетворяется.
Конечно, де Сад – фигура видная, одна из ключевых в современной французской философии, но и рядовому читателю он поинтереснее, чем роман о «налил-выпил-отрубился», потому что «исключительно редко встречаются люди, у которых садомазохистский комплекс начисто отсутствует» (Ж. Лели), а алкоголиков в мире всего процентов десять.
Надо сказать, что любое качество, даже само по себе похвальное, развиваясь гипертрофированно, забирая соки от иных измерений жизни человека, творит «автономку» (в великой «Сути дела» Г. Грима губительный автономный мир развивается из сострадания).
Добавлю, что де Сад хорошо отразил популярный взгляд на женщину как на предмет, а не личность, что, заметим, часто совпадает с самооценкой женщины: она ощущает себя предметом роскоши, драгоценностью. В живописи жанр ню – это натюрморт, «мертвая натура», а не портрет.
И. В. Гёте«Страдания юного Вертера»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
Вторая половина XVIII века. Тень грусти лежит уже на вводных пасторальных сценах (может, название действует?). Обаятельный способный юноша без определенного места жительства и работы гуляет по немецкому городку и его окрестностям. Это (кроме писания писем, из которых и состоит роман) есть его единственное занятие. С необыкновенным жаром Вертер описывает свое пустое времяпрепровождение, воспевая состояние «страсти», к чему бы оно ни прилагалось. Естественно, что вскоре он самым свирепым образом влюбляется. Предмет его страсти, Лотта, помолвлена, ее жених постоянно мешает – помрачневший Вертер уезжает и предпринимает кратковременную попытку честно служить в какой-то канцелярии. Все это ему обидно и не по нраву, он возвращается к Лотте и ее уже мужу на верную гибель. «Ваша веселость страшна», – замечает наконец недальновидная Лотта, хотя Вертер с первых встреч дрожал и колотился; это не веселость, это рев раненого зверя. Окончательно отравленный страстью, Вертер стреляет в себя, чем уже некоторое время шантажировал окружающих.
Увы, этот густой романтизм, молнии и бездны – ныне скорее обозначения состояния, а не сами состояния; тем не менее сконцентрированное в небольшом объеме чувство делает произведение сильным, контрастным и монотонным, неврастения Вертера заразительна (орошение слезами чьих-либо рук производится многократно и разными персонажами).