Заслуженная популярность этой книги внушает мысль, что подобный период жизни испытал каждый.
Роман дает клинически точную картину любой зависимости и будет полезен алкоголикам и наркоманам.
А. Шопенгауэр«Мир как воля и представление»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
«Книга должна стоить дорого, – говаривал Розанов, – это не водка». (Горько мне было вспоминать эту фразу в те годы, когда ради бутылки водки следовало отдать в «Букинист» целую пачку книг.) За Шопенгауэра я отдал в середине 70-х настоящую драгоценность – джинсы. Полтора века назад Шопенгауэр котировался меньше – почти весь тираж первого издания «Мира как воли и представления» пошел в макулатуру. Неудивительно. Тяжело читать основательный анализ безотрадности этого мира. За схожее мироощущение Гёте ругал Бетховена: «Он, конечно, не ошибается, когда говорит, что наш мир отвратителен, однако подобными утверждениями не делает его более привлекательным». Вот точка зрения мудрого светского человека: знай, да помалкивай. А по поводу старания представить мир более привлекательным Шопенгауэр заметил: «Оптимизм, если только он не безответственная болтовня… представляется мне не просто абсурдным, но и поистине бессовестным воззрением, насмешкой над невыразимыми страданиями человечества».
Мир Шопенгауэра по-настоящему мрачен, счастье и покой в нем – очень редкие, эфемерные состояния. Счастлив, пожалуй, чистый субъект познания, бескорыстно созерцающий мир, ничего не желая, – да где же такого найдешь? Даже камень имеет волю – он хочет свалиться вниз, а с ростом сознания так хочется всего – побольше, тем мучительнее погоня за желаемым. Злая, голодная воля делает единственным содержанием жизни бесконечную и бессмысленную борьбу всего со всем.
Одним словом, следует просто бояться того, кто считает Шопенгауэра своим любимым философом. Но бояться следует и того, кто не любит Шопенгауэра – великолепную мощь его сострадания, юмор описаний нашего эгоизма. Его глубокую и справедливую меланхолию.
Пушкин«Евгений Онегин»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1999
Говоря о мировой литературе, я никак не могу обойтись без эпитета «мрачный». Неужели даже про Пушкина, ликующего бога нашей литературы?..
Да про него – что угодно. Если он – «наше все», то и мрачный. Каждый замечает свойственное себе, и антология высказываний о «Евгении Онегине» была бы забавной книгой. «Он ничего не отрицает, ничего не проклинает, на все смотрит с любовью и благословением» (В. Белинский). «Пушкин еврей» (Б. Парамонов). Трезвый, взвешенный Гершензон копает совсем в сторонке от остальных: «Пушкин весьма слабо отличает моральное добро от зла… отсюда понятна его затаенная вражда к культуре… вот почему Пушкин ненавидит просвещение и науку».
Ограничусь очевидным. «Евгений Онегин» – трагедия про неудавшуюся жизнь изнывающего от скуки бездельника. Несладко и другим персонажам: Ленский убит, сердце Татьяны разбито, и только Ольга быстро выходит замуж за улана – туда ей и дорога.
Эта тяжелая драма полна такой бесконечной красоты, что от нескольких строк наугад, в любом месте – нас переполняет беспричинная радость, смиряется любая тревога, и рот до ушей.
Столкновение невеселого содержания и восторга от совершенства исполнения есть модель и оправдание этого мира (что бы там ни ворчал Шопенгауэр!), поэтому-то картина «Евгений Онегин» у меня получилась наименее «мрачная».
Ф. М. Достоевский«Преступление и наказание»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1997
Уж о «Преступлении и наказании» точно говорилось более чем достаточно; из всех священных текстов русского народа это самая крупная мишень. Хочу лишь напомнить о колорите Достоевского: «Мелкий, тонкий дождь пронизал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая все в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, все еще не рассвело» – и так всю дорогу, что следовало бы учитывать создателям цветных экранизаций. Если, конечно, не ставить задачи передать яркими вкраплениями цвета такие особенности стиля Достоевского, которые на недоброжелательный взгляд похожи на безвкусицы, – гениально, впрочем, сгармонизированные в романе (можно создать гармонию из одних ядовитых красок – Маркес, например).
Серый колорит самый красивый – это и сумма всех цветов в едва ли не умнейшем из русских романов, и незаметность всего неряшливого и торопливого для нас, читателей. Конечно, упреки в адрес Достоевского справедливы. Но легко отметаются. Набоков, желая побольнее обидеть Достоевского, сообщает, что «Преступление и наказание» нравилось ему в 12-летнем возрасте, а Розанов пишет, что «Достоевский как пьяная нервная баба», и т. д. Ну что ж? В каждом человеке жив 12-летний ребенок, а кому же не импонируют пьяные нервные бабы?
«Елочка»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1997
О елочке в песне повествуется почти исключительно в страдательном залоге, от нее требуется только родиться, расти и быть, а стихии, звери и люди позаботятся о ее судьбе или, если по-другому оценивать эту судьбу, вовлекают ее в свой бесовский хоровод.
Елочке свойственна, во-первых, женственность и пассивность (что, по мнению философов начала века, свойственно всякому русскому характеру) и, во-вторых, несомненная онтологическая величественность при полном внешнем равнодушии.
События сгущаются, увенчиваясь жертвенным триумфом; но, собственно, текст «Елочки» дан на картине (а поскольку для понимания проблематики песни важна музыка, и ноты даны), это освобождает меня от всяких комментариев к этому гармоничному образу.
Ф. Кафка«Превращение»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1998
«Превращение» описывает крайнюю, смертельную степень отчуждения от всего человечества. Для изображения такой силы одиночества Кафка с первой же строки разворачивает шокирующую метафору: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».
Поскольку в «Вертере» я уже использовал метафору превращения (сила страсти превращает человека во льва), здесь мы оставим Грегора человеком – ведь пластически одиночество изображается действеннее, чем словами.
Да, человека внезапно ошарашивают всякие потрясения и делают его на других непохожим. Пережитая трагедия, болезнь, талант или просто интеллект – и вот он уже отторгнут даже от семьи. Священник о. А. Ельчанинов считает это стандартным случаем: «…в семье обычно господствуют отношения инстинктивно-природного порядка, и если один из ее членов живет духовной жизнью, то ему приходится плохо. „Враги человеку домашние его“ – сказано об этом случае».
Семья Замза – отец, мать и сестра – становится гневным врагом Грегора с того момента, как его уже нельзя эксплуатировать. Он умирает (точнее, его приканчивают), и семья, наконец повеселев, отправляется на прогулку.
И. Бабель«Конармия»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1998
«Конармия» – очерки о Первой конной армии под руководством С. М. Буденного – книга резкая, точная, полная темной гармонии и удушающая; чтение Бабеля портит настроение, и последние двадцать лет я его не перечитывал. Отражение «Конармии» пришло ко мне со стороны живописи, от одного из моих любимых современных художников Филипа Гастона (из основоположников американского абстрактного экспрессионизма), который считает Бабеля своим «художественным братом».
Бабель, в представлении Гастона, – радикальный еврейский интеллектуал, в силу странных исторических обстоятельств оказавшийся в рядах Красной армии, в среде своих врагов-казаков, недавних погромщиков.
О подобном опыте мечтал и Гастон, большая серия его картин посвящена ку-клукс-клану: человечки в капюшончиках – ку-клуксклановцы – пишут картины, спят, ездят на машинках. «Идея зла обворожила меня, как Исаака Бабеля, который присоединился к казакам, жил с ними и писал о них. Я также представил себя живущим с кланом. На что похоже – быть злом?»
Гастон (чьи родители, кстати, из Одессы) действительно похож на Бабеля и постоянно пульсирующей болью, и точностью. Оба они жадно внимательны, фиксированы на жестокости мира и относятся к этой жестокости амбивалентно. А это, ребята, плохое положение…
Ф. С. Фицджеральд«Ночь нежна»
Холст, масло. 110 × 76 см. 1998
Как подумаешь о всем этом постмодернизме – до чего же мил и старомоден сравнительно недавно писавший Фицджеральд! Но и в нем – отчаянная грусть заката. Под тонким покровом сладкой, скучной жизни таится что-то страшное.
Талантливый врач Дик богато живет с красавицей-женой, выпивает, легонько прихватывает молодую актрису. Его окружают балованные женщины, все хорошие – пока живут сладкой жизнью. Ясно, никто не работает. Ищут, как убить время, мотаются из Парижа на Ривьеру, опрокидывают по рюмочке с утра до ночи.
Сам Фицджеральд считал такую жизнь само собой разумеющейся. Увы, она обычно кончается какой-нибудь оплеухой. Жена Дика, не помню, как ее зовут, к концу романа заметно крепчает, матереет, идет гулять на сторону и едва не приканчивает мужа – он уезжает спиваться с глаз долой. Его история кончена, но «отряд не заметил потери бойца», за последней картинкой снова пойдет первая, так что этот прекрасный роман можно считать предтечей «мыльных опер».
Мрачный роман
Холст, масло. 110 × 76 см. 1997
В 60-е, 70-е, 80-е годы журнал повышенной культурности «Иностранная литература» печатал сотни таких пасмурных, неувлекательных произведений. Персонажи и сюжетные линии в памяти не удерживались, оставалось ощущение сдержанной красоты, стройности и «грамотности» этой обильной, как правило, англосаксонской продукции.