Апокрифические материалы о Максиме и Федоре
Юность Максима(Материалы к биографии)
Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: «Три коньяка», «Бакунин», «Заблудившийся Икар», «Преследователь», «Поездка за город», «Андрей Андреевич», «Пиво для монаха», «Голем», «Васькин шелеброн» и другие.
Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ничего, но никто не помнит про что.
Федор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны, но про содержание сказал мало определенного; можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках и про Федора во время обучения в школе.
Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что пьеса «Заблудившийся Икар» была про Икара, пьеса «Бакунин» – про Бакунина. Ее свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у нее хранятся пленки с записями пьес. (К сожалению, на эти пленки были впоследствии записаны ансамбли «АББА» и «Бони М».)
Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали пьесы. Обстановка была веселая, непринужденная, покупалось вино – всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение, ставшее крылатым: «Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами!»
Несмотря на то что писание пьес отнимало у Максима много времени, он, видимо с целью сбора материала для литературной обработки, служил младшим бухгалтером в канцелярии.
Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своем желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы «Немецкая идеология»: «…в коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой отрасли… делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно».
Максим в полном смысле этого слова не был ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 года он неожиданно для друзей оставил и литературную, и канцелярскую деятельность, в течение двух лет совершенствуясь исключительно в военной области, причем не по-дилетантски, а в рядах вооруженных сил.
Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой, – остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы; так, бывшая жена утверждает, что с годами он становился все тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Федор утверждает, что, напротив, Максим «наплевал и успокоился».
В этих противоречивых суждениях даже не понять, о чем идет речь.
Сам Максим никогда не рассказывает о своей юности и на вопрос, как сформировался его характер, только с грустью смотрит в окно.
Так говорил Максим
Глубокой ночью встал Максим, чтобы напиться воды из-под крана, и, напившись, сел на стол, переводя дух.
И, уже крякнув, перед тем как встать, заметил на столе коробку с надписью: «Максиму от Петра».
Когда же он раскрыл коробку, там оказались коричневые ботинки фабрики «Скороход».
Бледно усмехнулся Максим и задумался, не пойти ли ему спать или еще воды попить.
И сказал: «Что же ты, Петр, единственный, кто помнит о моем дне рождения, ждешь от меня? Благодарности? Самую искреннюю из моих благодарностей ты знаешь: иди ты в жопу со своими ботинками.
Но не получишь такой благодарности, не бойся. Ибо и в этом мире надлежит каждому воздавать по помыслам его; и вот тебе моя награда.
Поистине, лучше бы тебе было думать, что я говорю это на автопилоте!»
«Да, ты угадал – я и нежен, и ностальгичен, – это ли хотел разбудить снова? Замечал ли ты, что перед Новым годом не могу ходить по улицам и посылаю в магазин Федора, – нет мочи видеть мое задушенное детство в тысячах мерцающих елочек.
Знаешь, что такое твой подарок? Цветок на пути бегуна – и о цветок можно поскользнуться; а что толку от него? Что толку выпившему цикуты Сократу от таблетки аспирина?»
Так говорил Максим.
«Воистину в яд превратил я кровь свою – и даю вам: вот, пейте; а ты хочешь дать мне таблетку аспирина?
Я тот, кто приуготовляет путь Жнецу. Умирать учу тебя и удобрить почву для пришедших после Жнеца – а не умереть, как слякоть всякая, под серпом.
Отравленное вино лакали твои отец и мать под грохот маршей – и первый твой крик, когда ты вышел из чрева матери, был криком похмельного человека.
Вот ты ропщешь на Господа – зачем Он не отодвинет крышку гроба, в котором ты живешь?
Но не горше ли тебе станет – ведь ты и тогда не сможешь подняться, похмельный.
Ты добр и задумчив – ибо немощен и пьян. О, хоть добродетелью не называешь этого!
Знаешь, что делают с деревом, не приносящим плодов? До семижды семидесяти раз окопает его Добрый Садовник.
Но что, скажи, делать с сухим деревом?
Обойдет ли Жнец вас? Движение жизни для вас – верчение одного и того же круга: блевотина раскаяния от вина блудодеяния.
И что вино блудодеяния! – любой яд уже пища для вас; боюсь, что опоздал я со своим чистым ядом за вашей эволюцией.
И вы еще лучшие из этой слякоти!
Закат окрасил лучшее в тебе – но тяжесть заката не оправдание – ни Вальсингам, ни Веничка с проколотым горлом не канючат отсрочки у Жнеца!»
Так говорил Максим; и, сказав, разбудил Федора, и тот вышел в кальсонах на кухню, молча сев напротив.
И Максим разлил портвейн.
Переписка Максима и Федора
Здравствуй, дорогой Максим!
Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и добрый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывай, а ложь в шкап, а я твои не буду выкидывать.
Тогда у меня будет не только «Записная книжка», а и «Переписка с друзьями», еще потом буду вести «Дневник писателя».
Больше писать нечего.
До свидания.
Федор
Здравствуй, дорогой Максим!
Забыл тебе вот чего написать: приехал я когда, на следующий день говорю брату – пойдем в магазин. А он мне выразил такую мысль: магазина в их деревне нет и в следующей нет, а есть только в Ожогином Волочке, а самогону нет.
Я спросил: как же вы тут живете? Он мне ответил, что собираются все мужики и идут в Ожогин Волочек весь день, а если там ничего нет, то идут до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень.
Тогда я говорю: ну, пошли. Пошли мы в Ожогин Волочек с заплечными мешками, какие тут специально у всех мужиков есть.
Больше писать нечего.
До свидания,
Федор
Здравствуй, Федор.
А… иди в жопу.
Здравствуй, дорогой Максим. Я все удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет магазина. От этого многие мужики наутро умирают или убивают сами себя. Потому что не могут идти далеко.
И на могиле написано: умер от похмелья.
Все это происходит на фоне того, что тут нет вытрезвителя. Поэтому по улице можно ходить сколько хочешь.
Получил твое письмо. Пиши еще.
Больше писать не о чем.
Очень по тебе соскучился; трижды кланяюсь тебе в ноги до самой матери сырой земли.
До свидания.
Федор
Здравствуй, Федор.
Не могу писать, похмелье ужасное.
Вот поправился, получше.
Здравствуй, дорогой Максим.
Все тут меня полюбили за то, что я городской. Многим мужикам я на память написал свое стихотворение «На смерть друга».
Если ты его не помнишь, я напомню:
На смерть друга
Шла машина грузовая.
Эх! Да задавила Николая!
Мужики тут все хорошие, добрые. Читал им твои письма, понравились. «Ишь, говорят, конечно, оно похмелье… А поправился, так и хорошо ему, Максиму-то!» Но мои письма, говорят, складнее.
Я их тут так научил делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой, а прямо там все выпивать. Жжем там по ночам костры, я учу их дзен-буддизму, поем песни. А наутро – пожалуйста, магазин!
Больше писать не о чем.
Бью тебе челом прямо в ноги.
До свидания,
Федор
Здравствуй, Федор!
Мне сейчас тяжело писать, Василий за меня напишет.
Здравствуй, Федор.
С интересом читал твои письма – и вспомнилось из Андрея Белого:
Вчера завернул он в харчевню,
Свой месячный пропил расчет,
А ныне в родную деревню,
Пространствами согнут, идет…
И дальше:
Ждет холод да голод – ужотко!
Тюрьма да сума впереди.
Свирепая крепкая водка,
Огнем разливайся в груди!
Но, боже, сейчас-то положение хуже! И оказывается, везде!
Ведь вся страна – да что страна, нет никакой страны, – весь народ начнет вот-вот вырождаться.
Пьяные слезы закапали все прямые стези и вот-вот превратятся в болота.
«Приуготовьте пути Господу, сделайте их прямыми!» – как же! «Все в блевотине и всем тяжко, гуди во все колокола – никто и головы не поднимет…» – писал классик.
Да не хуже ли? Все в блевотине и всем ХОРОШО, и все в умилении и пьяной надежде, радужное искусственное небо развесили над адом.
Ну ладно… до свидания.
Василий
Здравствуй, дорогой Максим.
Получил твое письмо и Василия. Спасибо, Василий, пиши почаще.
Я живу хорошо. Сделали себе в лесу около Ожогина Волочка землянку. Некоторые мужики из Ожогина Волочка живут в этой землянке с нами хорошо и дружно.
Я написал стихотворение, которое они читают всяким женщинам, когда женщины приходят к нашей землянке. Вот это стихотворение:
Незнакомой женщине
Отойди!
Взад иди!
Есть второй вариант:
Незнакомой женщине
Отойди!
В зад иди!
Но второй вариант я никому из мужиков не говорил, а то неудобно. Больше писать не о чем.
До свидания.
Федор
Здравствуй, дорогой Максим.
Как ты напишешь, так и будет, сам даже не знаю, что делать. Вот все тебе расскажу, как было.
Приходим мы с мужиками утром в магазин, один мужик, Николай (хороший мужик, добрый), говорит: «Тетя Маша! Дай нам десять бутылочек косорыловки».
И вдруг продавщица говорит: «Хватит! А вчерася приходил председатель, говорит: „сенокос начался. Не давай им больше ничего! И завозить больше ничего не будут, пока сенокос не кончится“».
Николай говорит: «Сенокос сенокосом, а косорыловку-то дай».
Она ему: «Хватит!»
Николай тогда так оформил свою мысль: «Так лучше бы тебе, стерва, председатель сказал: „расстреляй их всех, а то сенокос начался!“»
А она ему: «Уйди, Николай, креста на тебе нет!»
Тут все мужики стали меня подталкивать – скажи, мол, ты городской.
И только я собрался высказать ей свои соображения, она говорит: «А городского вашего видеть не могу! Он вас подбил, это вы через него в землянке жить стали!»
Максим, Максим! Мне стало так плохо и стыдно, я даже закрыл лицо руками, вышел из магазина и сел на крыльцо.
Тут все мужики тоже вышли, и мы пошли по дороге куда глаза глядят.
Напиши мне телеграмму, Максим.
Больше писать не о чем.
Трижды бью тебе челом в ноги.
До свидания.
Федор
Федор, хватит тебе там околачиваться, приезжай обратно!
Максим
Здравствуй, дорогой Максим.
Я получил твою телеграмму, спасибо.
Знаешь, Максим, я подумал и вижу, что не могу же я взять всех мужиков с собой, потому что поселить всех в нашей комнате мы, наверное, не сможем, не поместимся (а может, как-нибудь поместимся?); а вырыть в нашем дворе землянку – там будет холодно зимой.
Поэтому я сейчас приехать еще не могу, я останусь и буду думать, что делать.
До свидания.
Федор
Дневник Федора
1 марта
Сегодня у нас 1 марта. Решил, кроме записных книжек, вести еще и дневник. Вспрысну ли это дело.
2 марта
Ничего даже не помню, что было. А жалко, хотел все подробно записывать.
3 марта
Сегодня захожу я в туалет, а там на стене написано: «Здесь был Агапов». Я спрашиваю у Максима: «Максим, а кто это Агапов у нас был?»
Максим мне и говорит, что был у нас вчера в гостях Агапов, рассказывал про войну, а я все записывал и даже плакал. Тут я смотрю – действительно, у меня в записной книжке записано:
«Служил я в Германии, в части, что еще при немцах построена. Вот как-то раз дежурю я в столовой; первая смена уже пообедала, мы для второй все ставим, посуду убираем. Вдруг прибегает немец один из хутора, что рядом с частью стоит. „Мне, говорит, нужен только командир части! Зовите мне командира части“.
Ну, подумали, позвали ему командира части. И вот этот немец рассказывает, что у него на хуторе сохранился немецкий архив, а в архиве есть документ, в котором написано, что вот эта столовая заминирована и должна взорваться как раз сегодня во время обеда. Ты представляешь? Вот эту самую столовую, где мы сейчас находимся, немцы заминировали двадцать лет назад и ведь специально, гады, рассчитали, чтобы во время обеда взорвалась!
Ну, командир части подумал – и велел всем выйти из столовой. И только все мы вышли – как грохнет! От столовой – а ведь столовая здоровая, полкилометра, – ничего не осталось, даже вот с эту пробку камешка не нашли. Только воронка метров сто.
Ну, воронку заровняли, все расчистили – и построили на этом же месте новую столовую.
Что ж ты думаешь? Прошло полгода – и снова взорвалась столовая к чертовой бабушке! Вот гады-немцы, как минировали, когда отступали!»
Вот какой случай рассказал мне, оказывается, Агапов. Я прочитал, сразу побежал в магазин.
4 марта
Сегодня суббота. Отметили это дело.
5 марта
С утра чего-то захотелось выпить.
Сказано – сделано, выпили с отдачей. (Приписка Василия: Федор, зачем ты переписываешь из записной книжки такие длинные истории? Кроме того, пиши понятнее, например, вместо выражения «выпили с отдачей» можно написать «показал закуску» или «блеванул».)
6 марта
Поспорил с Василием: можно ли сухим вином мерло нажраться до автопилота? Он говорил, что нет, но я выиграл очень быстро.
7 марта
Завтра 8 Марта. Отметили это дело.
8 Марта
Отмечали Восьмое марта.
9 марта
Отмечали девятое марта.
10 марта
Василий принес бормотуху, а Петр – косорыловку. Делали коктейли. Прилично вышло.
11 марта
Купили сегодня шесть бутылок косорыловки. Все и уговорили.
12 марта
Уже середина марта, а холодно. Для сугреву пили одну косорыловку.
13 марта
Сегодня воскресенье. Еле достали косорыловку.
14 марта
Утром Максим слабым-слабым голосом зовет: «Федор! Фе-е-едор!» Я подошел, говорю: «Что, Максимушко?» А он мне: «Давай-ка жахнем косорыловки!» Я не стал отказываться.
15 марта
Приходит Василий, а я ему прямо с порога говорю:
– Basille! Cosoryilovka ou la mort?[1]
Он побледнел, говорит:
– Cosoryilovka[2].
А я ему:
– Вот то-то!
16 марта
Нынче утром Василий встал, чтобы идти на работу, зашатался и упал. Я побежал, звоню Петру: «Петр! – говорю. – Петр! Приезжай скорее, Василию плохо!»
Петр испугался, спрашивает: «А что брать – портвейн или косорыловку?»
Я говорю: «Бери косорыловку!» Бросил трубку и побежал.
17 марта
Сегодня я говорю Максиму: «Максим, если мы и сегодня будем пить косорыловку, то заболеем». Он согласился. Пили портвейн.
18 марта
Утром я сказал Максиму: «Максим, ты как хочешь, а я, что греха таить, сегодня решил надраться!»
Максим хлопнул меня по плечу и говорит: «Я тоже!»
19 марта
Ничего не помню, что было.
20 марта
Ничего не помню.
21 марта
Максим, конечно, добрый, но сегодня очень обижал меня.
Я ему рассказал наконец о том, что хочу стать космонавтом, а он стал обижать меня. Я очень с горя напился.
22 марта
Сегодня Максим опять злой. Так ругался, что Петр ему говорит:
– Максим, не нервничай так, нервные клетки не восстанавливаются.
А Максим оглянулся дико и закричал:
– Говна не жалко!
Потом схватил бутылку 33-го портвейна и зафигачил ее винтом из горла. Мы еще на автопилоте не были, а он уже отрубился.
23 марта
Нынче Максим проснулся и в окно смотрит, смотрит. Я тоже в окно стал смотреть – а там солнце, тепло, как в деревне или как, когда я в школе учился, бывало так тепло.
Я Максиму говорю:
– Максим, видишь, как тепло, хорошо! Все птицы и звери радуются, поют, что зиму пережили, что зима прошла. Какие сегодня деревья, видишь? И вот тебе мой сказ, Максим: год не пей, два не пей, а уж сегодня выпить сам Бог велел!
А Максим все в окно смотрит и говорит:
– Не будем мы сегодня пить.
– Как, Максим, совсем ничего не будем?
– Совсем, Федор.
– И завтра?
1980