В.И. Ленин в 1919 г. (Из открытых источников)
Возможно, Ленин имел в виду то, что и Чичерин, и его заместитель Лев Карахан[194] были прежде меньшевиками, да и привычки имели далеко не пролетарские. Став членом коллегии НКИД, Литвинов быстро убедился в том, что там отсутствует так любимый им порядок, а советские дипломаты мало напоминают лощеных сотрудников Форин-офиса. В воспоминаниях он пишет – видимо, на основе несохранившегося дневника того периода: «Формально числюсь в НКИД, но никакой сколько-нибудь живой и полезной работы я там не нахожу. Чичерин проводит дни и ночи над просматриванием радиосводок Росты (впоследствии Тасса), корректируя их, исправляя главным образом изображенные там географические названия. Он иногда часами разговаривает по прямому проводу с Иоффе[195], но с высылкой последнего из Берлина и эта работа прекращается. Остается лишь редкая переписка с единственным полпредом Воровским»[196].
Глухое противоборство Чичерина, Литвинова и Карахана много лет портило жизнь работникам НКИД, иногда вырываясь и за пределы наркомата. Невозвращенец Борис Бажанов, бывший в 20-х годах секретарем Политбюро, писал в мемуарах: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я получил «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов – совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин – педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчет того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться. Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идет»[197].
Эти слова в «сенсационной» книге, рассчитанной на западную публику, следует воспринимать с осторожностью, как и свидетельства других беглецов из СССР. Однако сам Литвинов не раз враждебно и пренебрежительно высказывался в адрес Чичерина, а о Карахане писал в воспоминаниях: «Больше всего он интересуется дипломатическими курьерами, привозящими ему из Скандинавии и Берлина голландские (очевидно, гаванские. – В.Э.) сигары и другие заграничные изделия, а также реквизицией у буржуазии редких книг, пианино и других предметов, причем он эти реквизиции производит на собственный риск и страх, без всяких законных оснований и установленных формальностей»[198]. Надо сказать, что о Карахане подобное писали и другие современники, например Георгий Соломон[199]: «Человек совершенно ничтожный, он известен в Москве как щеголь и гурман. В «сферах» уже в мое время шли вечные разговоры о том, что, несмотря на все бедствия, на голод кругом, он роскошно питался разными деликатесами и гардероб его был наполнен каким-то умопомрачительным количеством новых, постоянно возобновляемых одежд, которым и сам он счета не знал. Но Чичерин ценил его. Когда Ленин, считая неприличным, что недалекий Карахан является официальным заместителем наркоминдела, хотел убрать его с этого поста, Чичерин развил колоссальную истерику и написал Ленину письмо, в котором категорически заявлял, что если уберут Карахана, то он уйдет со своего поста или покончит с собой»[200].
Георгий Чичерин. (Из открытых источников)
Все это выглядит преувеличением: роль Чичерина в строительстве советской дипломатии общеизвестна, его высоко оценивали многие советские и зарубежные деятели, включая Ленина, а в иных случаях и самого Литвинова. Конечно, он шокировал сотрудников своим ночным графиком, стилем поведения и особенно своей сексуальной ориентацией, о которой не говорили, но знали все. С годами он делался всё менее уравновешенным, что было побочным эффектом его тонкой душевной организации и глубокого, всестороннего мышления, позволявшего формулировать самые неожиданные внешнеполитические инициативы. Лишенному того и другого, достаточно приземленному Литвинову такое поведение наркома казалось позой, а его приказы – откровенной глупостью. Что касается Карахана, то он, не имея ни чичеринского ума, ни литвиновской методичности, обладал обаянием и даром убеждения, незаменимыми в контактах со странами Востока, которыми он в основном и занимался. Его умение торговаться и договариваться, понятное для внука армянского купца, очень помогло налаживанию связей СССР со странами Азии.
Помимо несходства характеров, разногласия руководителей НКИД объяснялись присущей любому советскому (и не только) ведомству борьбой за власть и статус. В этой борьбе почти каждый из них, заняв руководящую должность, старался привлечь на работу старых знакомых, родственников, любовниц, которые в свою очередь начинали заниматься интригами и подсиживанием врагов своего «патрона». Места во внешнеполитическом ведомстве ценились особенно высоко, поскольку давали недоступную для других возможность ездить за границу и привозить оттуда качественные вещи, недоступные на родине, где часто и самые простые товары оказывались в дефиците.
Конечно, это не относится к первым советским годам, о которых идет речь, – тогда и госаппарат только создавался, и привилегии руководящих работников еще не оформились. Правда, руководители партии и правительства уже получали усиленный паек, имели охрану и служебные авто, но Литвинов тогда еще к ним не относился. Он чувствовал себя в Москве неуютно – о его революционных заслугах помнили немногие, на его «буржуйский» откормленный вид, пенсне и английский костюм на улицах смотрели косо. Его тянуло обратно на Запад, о чем прямо сказано в воспоминаниях: «Мне кажется, что я мог бы быть полезным за границей, следя там за развивающимися событиями и высматривая и используя возможности контакта и мирных переговоров с союзниками. Я излагаю эту мысль Ильичу, который полностью одобряет ее. Я должен попытаться пробраться в Копенгаген и засесть там под видом торгового представителя Советского правительства»[201].
Чичерин и Литвинов в 1918 г. (РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 448)
Стоит отметить фразу о мирных переговорах – она написана гораздо позже, в начале 30-х, но дает представление и о более ранних настроениях автора. Тогда в Германии как раз произошла революция, похоронившая Брестский мир, и многие большевики, включая Ленина, надеялись, что она перекинется на всю Европу и не только. Но Литвинов, хорошо (в отличие от коллег по партии) знакомый с западным обществом, уже понимал, что никакой революции ни в Англии, ни в Швейцарии не будет, да и в Германии она окажется совсем не такой, как мечтали в Москве. Поэтому стоит – по крайней мере временно – перестать раздувать мировой пожар и начать переговоры. Возможно, об этом он сказал Ленину при встрече, чем неминуемо должен был вызвать раздражение вождя. Иначе трудно объяснить скупо упоминаемую мемуаристами неприязнь к нему Ильича, о которой пишет, например, Г. Соломон: «Я отдавал дань стойкости и выдержанности Литвинова и его самопожертвованию. Ленин, однако, все время саркастически морщился.
– Да, конечно, вы правы… и стойкость, и выдержка, – сказал он. – Но, знаете ли, ведь это все качества хорошего спекулянта и игрока, – они ведь тоже подчас идут на самопожертвование, это все качества умного и ловкого еврея-коробейника, но никак не крупного биржевого дельца, а в его преданность революции я и на грош не верю и просто считаю его прожженной бестией, но действительно артистом в этих делах, хотя и мелким до глупости… И я вам скажу просто и откровенно: из Литвинова никогда не выйдет крупного деятеля – он будет гоняться за миллионами, но по дороге застрянет из-за двугривенного. И он готов всякого продать. Одним словом, – вдруг с бесконечным раздражением закончил он, – это мелкая тварь, ну и черт с ним!»[202]
Гостиница «Метрополь». (Из открытых источников)
Слова Соломона, сочинения которого полны выдумок, тоже надо воспринимать скептически. Но нечто подобное, хоть и более мягко, о Литвинове говорили и другие видные партийцы. Вот что ответил Троцкий на вопросы о нем американского журналиста Чарльза Маламута в 1937 году: «С Литвиновым я встретился впервые осенью 1902 года в Цюрихе, где он временно заведовал экспедицией «Искры». Он показался мне тогда больше дельцом, т. к. вел конторские книги (не бог весть какие), надписывал адреса и пр. Но и помимо этого в нём было нечто деляческое. Мне показалось также, что он был недоволен своей работой, как слишком технической и маленькой. Может быть, это было ошибочное впечатление. <…> Литвинов, насколько помню, никогда никаких статей не писал и в публичных прениях не участвовал. Своеобразным и в своем роде недурным оратором (хотя с ужасной дикцией) он стал уже в процессе своей дипломатической карьеры»[203]. Конечно, Троцкому как адепту мировой революции стремление Литвинова к миру с буржуазией не могло импонировать не только в 1918 году, но и гораздо позже.
Вацлав Воровский. (Из открытых источников)
Мандат СНК на поездку в Данию был выписан Литвинову 14 декабря 1918 года. Это было в разгар блокады, устроенной западными странами Советской России, и путешествие оказалось трудным и опасным: «Заручившись мандатом от Нар. Комиссара Торговли и Промышленности Красина, я обращаюсь за визой к застрявшему в Петрограде датскому посланнику Скавениусу. Тот неохотно, после долгих колебаний, все же визу дает. Еле успеваю попасть на последний перед закрытием навигации отходящий из Ленинграда шведский пароход. В пути финны требуют захода парохода в Гельсингфорс, где они снимают меня и еще одного советского гражданина, анархиста. Мотивировка: Финляндия находится в состоянии войны с Россией, и мы взяты в плен. После энергичного вмешательства капитана, козырявшего шведским флагом парохода, пленные после проведенного в полиции целого дня освобождаются и вновь водворяются на пароходе для дальнейшего плавания»