НКИД никак не участвовал в раскачке Европы – хотя бы потому, что советских дипломатов там больше не было. Вернувшись из Швеции, Литвинов изнывал от бездействия и вспомнил, что «выдвинул идею создания Бюро жалоб в качестве отдушины для широко развитого недовольства населения. Имея перед собой пример незаконных реквизиций Карахана, я догадывался, что и со стороны других официальных лиц и учреждений совершается немало беззаконий и превышений власти, о которых центральные власти понятия не имеют. Моя мысль была одобрена Ильичом и Свердловым»[214]. Конечно, Ленин тоже знал о повсеместных злоупотреблениях нарождающейся номенклатуры; именно для борьбы с ними был создан Наркомат государственного контроля, который возглавил латыш Карл Ландер. Литвинову предложили стать членом коллегии этого наркомата и создать при нем Бюро жалоб. Готовясь к назначению, он сразу понял, что Ландер, известный как активист «красного террора», не справляется с задачей, и предложил заменить его «более авторитетным товарищем». 30 марта по решению VIII съезда партии новым наркомом стал Сталин. Литвинов вспоминал: «На меня, помнится, произвел большое впечатление деловой, конкретный подход к делу т. Сталина»[215].
Литвинов рядом с Лениным на праздничной демонстрации 1 мая 1919 г. (РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 145. Л. 1)
Жалобы в новое бюро посыпались «как из рога изобилия». Став его руководителем, Литвинов впервые осознал масштаб бедствий, которые принесла народу революция. За короткий срок ему удалось провести ревизии в ряде учреждений, на которые жаловались особенно часто. В связи со служебным ростом и будущим приездом семьи из Англии ему в апреле выделили трехкомнатную квартиру в особняке на Софийской набережной, 14, где сейчас находится резиденция посла Великобритании. В начале века знаменитый Федор Шехтель выстроил его для «сахарного короля» Харитоненко, а после революции здание передали НКИД. Помимо Литвинова и еще нескольких работников наркомата, там расположилась миссия датского Красного Креста во главе с итальянцем Карло Мартини. Миссия, уже давно работавшая в Москве благодаря матери Николая II, датчанке Марии Федоровне, осталась теперь единственным представительством западных стран в советской столице. Литвинов с удивлением узнал, что руководство миссии свободно перемещается по стране и ведет обширную переписку, решая не только гуманитарные, но и политические вопросы. Заподозрив Мартини (вероятно, не без основания) в шпионаже, он в итоге добился высылки его со всеми сотрудниками из России.
Это делалось не только из заботы о безопасности страны – Литвинов вспоминал: «Я достаточно знал англичан, чтобы понимать, что они не смогут долго мириться с отсутствием всяких сведений о своих соотечественниках в России, особенно военнопленных, что они рано или поздно заставят свое правительство искать какого-нибудь контакта с советским правительством с целью получения сведений о них или их освобождения»[216]. Действительно, вскоре в НКИД поступила телеграмма министра иностранных дел Англии лорда Керзона[217] с предложением об обмене военнопленными. На территории России находились сотни англичан и других европейцев, захваченных в плен в ходе Гражданской войны или арестованных ВЧК. В Европе, в свою очередь, оказались десятки тысяч бывших граждан империи, включая целый Русский корпус численностью 45 тысяч человек, воевавший во Франции. Теперь французы держали недавних союзников за колючей проволокой, а тех, кто пытался вырваться, расстреливали. Британцы, в свою очередь, заключили множество взятых в плен на Севере красноармейцев и коммунистов в концлагеря, где морили голодом и холодом, а некоторых вывезли в Англию.
Чичерин 13 августа обнародовал радиотелеграмму «для всех правительств мира» о зверском обращении с русскими военнопленными в английском плену. «С негодованием и отвращением, – говорилось в ней, – Советское правительство узнало об ужасном, бесчеловечном обращении, которому подвергаются русские военнопленные со стороны английского командования в Архангельске… Красноармейцы, бежавшие из британского плена, сообщали, что многие из их товарищей были расстреляны немедленно после взятия их в плен… Им постоянно грозили расстрелом за отказ от вступления в славянско-британский контрреволюционный легион и нежелание изменять своим прежним товарищам по оружию…»[218]
Особняк НКИД (дом Харитоненко) в 1939 г. (Из открытых источников)
Вопрос о пленных большевики использовали в качестве тарана для прорыва западной блокады. Видя нежелание Чичерина плотно заниматься этим делом, Литвинов взял переписку с Керзоном на себя. Из Наркомата госконтроля он к тому времени ушел, зато в НКИД его положение упрочилось. Уже тогда наметилось разделение труда – Чичерин и Карахан, тяготевшие по разным причинам к странам Востока, предпочитали вести дела с ними, а Литвинов взял на себя особенно трудное и, как тогда казалось, малоперспективное западное направление. В письме британскому министру в августе он выразил готовность к переговорам, но подчеркнул, что по почте такую сложную проблему не решить – нужна личная встреча, которую он предлагал провести в Скандинавии. Керзон долго тянул, контакты с большевиками были для него крайне нежелательны. Тем более что в это время белые снова перешли в наступление – хотя армии Колчака на востоке были изгнаны с Урала, на юге генерал Деникин занял Царицын, захватил почти всю Украину, а в октябре дошел до Орла и угрожал Москве.
Петроград тоже был в опасности, хотя в августе красные отогнали от него белую Северно-Западную армию, заставив ее отступить в Эстонию. 31 августа Советское правительство обратилось к властям этой страны с предложением о мире – в обмен на признание независимости и возобновление торговых связей эстонцы должны были отказаться от поддержки белых. Стороны договорились провести переговоры в октябре в Пскове; в советскую делегацию вошли Воровский, Литвинов и член коллегии Наркомфина А. Боголепов. Накануне отъезда Литвинов написал Ленину записку: «Владимир Ильич, Воровский занемог и ехать не может… Вместо него поедет Красин, изъявивший на это свое полное согласие. Выезжаем завтра в 7 ч. вечера. Я счел нужным включить в мандат полномочие на подписание договора. Пусть знают, что у нас были серьезные намерения. Ваш М. Литвинов»[219].
Переговоры в Пскове шли трудно: «Давала себя чувствовать нерешительность и несамостоятельность эстонского правительства, находившегося в сильной зависимости от Англии, а также недоверчивое отношение к нашим мирным предложениям»[220]. Тогда Литвинов, не дожидаясь подписания договора, предложил начать с практических мер – обменять пленных красноармейцев и эстонских коммунистов на арестованных в России жителей республики. Этого добились быстро, а потом такие же соглашения были подписаны с приехавшими в Псков делегациями Латвии и Литвы. Во многом благодаря этим переговорам эстонцы не приняли участия в начавшемся 10 октября новом наступлении белых на Петроград, заставившем советскую делегацию прервать переговоры и вернуться в столицу.
Лорд Керзон 7 ноября согласился, наконец, провести переговоры об обмене пленными в Копенгагене. Английским представителем предстояло стать депутату парламента от лейбористов Джеймсу О’Грейди[221], а советским был назначен Литвинов. Советское руководство планировало использовать эту встречу для налаживания отношений, и Чичерин подробно обсудил со своим подчиненным круг вопросов, которые могут быть затронуты. В обсуждение включился и Ленин, которому нарком еще 26 сентября прислал вопросы по поводу предстоящей встречи. Был среди них и такой: «Можно ли использовать намечавшуюся поездку М.М. Литвинова в нейтральную страну для переговоров с английскими представителями по вопросу обмена военнопленных, с тем чтобы одновременно Литвинов «муссировал» бы вопрос о мире?»[222] Ленин очень заинтересовался этой перспективой и 13 ноября, в канун отъезда Литвинова, вызвал его к себе (что делал очень нечасто). Он велел по приезде в Копенгаген разослать во все иностранные посольства сообщение, что
Мандат СНК, выданный Литвинову для поездки в Данию. 13 ноября 1919 г. (Из открытых источников)
Советская Россия хочет мира. После этого Литвинову вручили два подписанных вождем мандата на проведение переговоров с любыми странами об установлении мирных отношений и обмене военнопленными. Еще один мандат – на ведение торговых переговоров со Скандинавскими странами – ему передал Красин.
З. Шейнис рассказывает об этой затянувшейся почти на год поездке Литвинова весьма подробно и художественно – явно со слов Розалии Зарецкой, которая и в этот раз сопровождала шефа. До Тарту с ними ехал эстонский большевик Август Умблия – секретарь партийной ячейки Наркоминдела, один из первых советских дипкурьеров. Поскольку Зарецкая была беспартийной, он накануне отъезда потребовал заменить ее коммунисткой Дизой Милановой[223], с которой участвовал в попытке революции в Таллине. Литвинов отказался (что наводит на мысль об их с Зарецкой служебном романе), спор дошел до Ленина, который попросил решить вопрос члена Политбюро Льва Каменева. Тот принял соломоново решение – отправить в поездку обеих сотрудниц.
Перед отъездом Литвинов вызвал их к себе и приказал надеть в дорогу широкие платья с воланами. На недоуменные вопросы в своей обычной манере пробурчал: «Так надо». Когда женщины явились к нему в платьях (видимо, реквизированных у буржуек), он выставил перед ними блюдо с бриллиантами: «Зашьете это в воланы. Денег у нас нет, а пленных выручать надо. За эти камешки из царской казны мы получим наших людей». Так сказано у Шейниса, но глупо думать, что советский посланник собирался отвешивать за пленных по камешку британскому депутату. Бриллианты были нужны для обеспечения нужд делегации (денег у нее и правда не было), но главным образом для той самой торговли, которую ему поручили. В России с ее остановившейся промышленностью не было ничего, поставки из-за границы требовались ей как воздух, и платить за них можно было только «натурой» – в данном случае бриллиантами. А прятать камни надо было потому, что никто не знал, будут ли посланцы Москвы пользоваться дипломатическим иммунитетом.