Эстония еще воевала с Россией, и через границу их перевезли в военном фургоне с окнами, замазанными краской. В Тарту Умблия покинул товарищей и отправился обратно, а приехавший по просьбе англичан представитель эстонского МИДа повез гостей дальше в Таллин. Там Литвинов несколько дней вел переговоры о мире с только что назначенным министром Адо Бирком. «Каждую минуту можно было ожидать провокаций со стороны белогвардейцев, которыми кишела эстонская столица», – драматизирует Шейнис, но тут же упоминает, что посланник и его спутницы спокойно гуляли по городу, осматривая достопримечательности. Впрочем, Миланова, которую здесь многие могли узнать, носила шляпку с вуалью, да и в страну въехала по чужим документам. Наконец делегация поднялась на борт британского крейсера и после трех дней в штормовом Балтийском море прибыла 21 ноября в датскую столицу.
Далее Шейнис со слов Зарецкой описывает, как советские представители с трудом нашли отель, готовый принять у себя «красных», как за ними по пятам ходили шпики – будто бы целых семеро, – как в отель пытались ворваться «хулиганствующие белогвардейцы». Хорошо, что члены компартии (которой вообще-то в Дании еще не было) «установили круглосуточное дежурство, взяли на себя охрану жизни и неприкосновенности группы Литвинова». Впрочем, многие датчане относились к приезжим с симпатией – прежде всего это были члены недавно образованной Социалистической рабочей партии Дании. Один из них, знаменитый писатель Мартин Андерсен-Нексе, несколько часов прождал Литвинова в фойе гостиницы, а когда не дождался, написал ему письмо: «Хочу от своего имени и от имени революционных датских рабочих выразить глубокое восхищение тем, что Вы и товарищи в России совершили для всех нас… Затем я хочу предоставить свои творческие труды в распоряжение Советской России. Мне это доставит большую радость, если Советская Россия, которую я люблю, как свою подлинную родину, в своей замечательной деятельности для всего человечества сможет воспользоваться и моими работами»[224]. Литвинов ответил на письмо и вскоре встретился с писателем; заманчиво предположить, что он тут же отвесил ему на нужды партии пригоршню бриллиантов, но нет – финансирование датских товарищей началось, согласно правилам Коминтерна, только через год, когда СРПД переименовалась в компартию.
В первые дни пребывания в Копенгагене Литвинов по ленинскому указанию разослал в посольства мирные предложения, а его спутницы ежедневно составляли для шефа обзор скандинавских газет – языки они знали, а Миланова вообще происходила из шведской семьи. Вскоре прибыл О’Грейди, и 25 ноября начались переговоры. Ирландец считался знатоком России, которую посетил после Февральской революции. К большевикам он относился не слишком враждебно, но ничего не решал самостоятельно – к нему был приставлен молчаливый и вечно хмурый представитель военного ведомства. Вдобавок по каждому вопросу приходилось запрашивать Лондон и дожидаться ответа, что занимало 2–3 дня. Впрочем, Дания по настоянию англичан согласилась держать у себя Литвинова до тех пор, пока вопрос с пленными не будет решен.
Джеймс О’Грейди. (Из открытых источников)
Условия все время менялись: сначала О’Грейди, как прежде Керзон, предложил обменять 35 английских пленных на столько же русских, на что Литвинов ответил требованием – менять всех на всех. Посовещавшись, англичане согласились добавить еще сотню русских, захваченных на Севере. Видя, что они готовы к уступкам, Литвинов ужесточил требования: теперь он предлагал добавить к тем пленным, что захватили англичане, русских граждан во Франции, Италии, Дании и других странах – по его подсчетам, 10 тысяч человек. О’Грейди возразил, что многие из этих людей не хотят возвращаться к большевикам, – тогда Литвинов потребовал личной встречи, чтобы услышать это от них самих. Ирландец, тертый калач, заявил, что это никак невозможно – пленные находятся в Англии, куда Литвинову въезд запрещен.
В начале декабря О’Грейди, раздосадованный неуступчивостью советского посланника, стал угрожать окончанием переговоров. Тогда Литвинов, словно дожидаясь этого, выложил на стол папку с бумагами: «Это предложения о торговле. Мы хотим торговать с Англией, нам очень нужны товары, а платить будем золотом. Это выгодно, ознакомьтесь». Растерявшись, его визави опять обратился в Лондон, но Керзон отверг инициативу, и папка вернулась к Литвинову нераскрытой. О’Грейди объявил, что уезжает домой, но как раз в это время наступление белых на Петроград кончилось провалом. Эстонцы, ободренные переговорами в Пскове, разоружили Северо-Западную армию генерала Юденича и предложили Москве мир, заключенный в Тарту 2 февраля. А 16 января Верховный совет Антанты, собравшийся в Каннах, с подачи Ллойд Джорджа признал желательным возобновление торговли с Россией – это стало фактическим концом блокады. Керзон был недоволен решением своего премьера, но понимал, что другие страны могут начать торговать с большевиками раньше и тогда Англия упустит немалые выгоды.
В виде уступки Литвинов предложил передать английским военнопленным письма родных с условием отправки в Россию посланий русских пленных. Письма были отосланы на британском миноносце 22 декабря; сообщив об этом Чичерину и Красину, он дополнил: «В посылке О’Грэйди в Копенгаген для переговоров со мной… вся европейская пресса усмотрела попытку Англии вступить в сепаратные переговоры с нами и сюда съехались корреспонденты печати всех стран. Сильно встревожилась Франция, потребовавшая от Англии категорических заверений в том, что конференция не выйдет за пределы обмена пленных. <…> Не исключена возможность получения из Англии продовольствия, медикаментов и земледельческих машин, что явится сигналом и для других стран в возобновлении коммерческих сношений»[225]. Далее он сообщал, что успешно использует переговоры о пленных для убеждения англичан и других европейцев в возможности налаживания отношений с Россией.
Проблемой для Литвинова была плохая связь с Москвой. Первое время он посылал радиограммы, но потом их отказались принимать – якобы испортился передатчик. Тогда он стал слать телеграммы, которые Миланова кодировала простым цифровым шифром. Однако вскоре пришла ответная телеграмма от Дзержинского: шифр, которым пользовались советские посланцы и в других странах, оказался раскрыт. Главный чекист просил Литвинова подтвердить надежность его сотрудниц, на которых пало подозрение, – тот отправил телеграмму с одним словом: «Ручаюсь». Тем временем к дипломату начали являться провокаторы (или настоящие радикалы), просившие денег и оружия для совершения в Дании революции. В итоге владельцу «Турист-отеля» надоело нашествие подозрительных лиц, и он попросил «красных» съехать. О’Грейди помог им найти комнаты в уединенном загородном пансионе и обещал до 30 января уладить дела с обменом.
Незадолго до назначенного дня ирландец прислал записку – он занемог и должен срочно уехать в Лондон, чтобы посоветоваться с врачом. Чтобы не тратить времени зря, Литвинов за эти дни встретился с датскими бизнесменами, что прежде вели дела с Россией. Когда О’Грейди вернулся, Литвинов сообщил ему, что сделал в Дании крупные заказы и для их оплаты хочет продать в Англии некоторое количество русского золота. Требовалось разрешение правительства, и оно было получено – как и на проход в Петроград парохода с грузом медикаментов, тоже купленных Литвиновым. А 12 февраля представители России и Великобритании подписали наконец соглашение об обмене военнопленными. Причем на условиях Литвинова: за 35 пленных англичан Москва получала 10 тысяч русских пленных из разных стран Европы, с которыми были подписаны особые соглашения. К тому же их должны были довезти до латвийского порта Лиепая за счет Англии на британских судах. В марте первые пленные отплыли из Портсмута в Копенгаген, где Литвинов лично проводил их на родину. Об этом сохранились воспоминания бывшего командира полка Ивана Кривенко:
Письмо Литвинова из Копенгагена с сообщением о ходе переговоров с английскими представителями. 22 декабря 1919 г. (АВП РФ. Ф. 05. Оп. 1. П. 177. Д. 1. Л. 6)
«Максим Максимович Литвинов предложил мне сесть и спросил:
– Как вас содержали?
Я ответил коротко. Жаловаться не стал.
– Будет обмен заложниками, – сообщил Максим Максимович. – Мы уже договорились по всем вопросам с мистером О’Греди.
Меня пригласили к столу. На тарелках лежали бананы. Я, признаться, не знал тогда, что это такое и как их едят. Чтобы не попасть в неудобное положение, я поблагодарил и отказался, сославшись на то, что только позавтракал.
Всем заложникам разрешили выйти на палубу. Перед нами выступил с речью Литвинов. Он сказал, что Советская Россия жива, крепнет и ждет своих сынов. Выступил с ответом и я. Поблагодарил Советскую власть за заботу о нас. После этого Литвинов уехал, оставив нам по моей просьбе пять долларов на сигареты»[226].
Ради этого случая дипломат отступил от строгой экономии, которой придерживался в Копенгагене – как, впрочем, и везде. Он заставил Зарецкую вести книгу расходов, записывая в нее каждый потраченный эре. Однажды в ресторане, когда он опоздал к обеду, его спутницы не выдержали и заказали устриц – он, придя, ничего не сказал и только после еды пробурчал: «Между прочим, соленые огурцы вкуснее». Дамы решили пошутить и в следующее его опоздание снова заказали себе устриц, а ему – соленый огурец на блюдечке. Он долго жевал его, а потом все трое переглянулись и начали смеяться, к удивлению окружавшей их солидной публики.
Многие вспоминали о скупости Литвинова – он, например, выдавал детям новые карандаши только после того, как получал от них огрызки старых. Себе он тоже не позволял лишнего и все первые годы в Москве проходил в одном костюме-тройке, который привез из Англии. Был неприхотлив в еде, хоть и неравнодушен к ней. Илья Эренбург вспоминает: «Он любил хорошо покушать, и приятно было на него глядеть, когда он ел – так восхищенно он макал молодой лучок в сметану, с таким вкусом жевал»