[227]. Когда Миланова с Зарецкой обратились к нему с просьбой о покупке плащей (зима в Дании была теплой, но ветреной), он отказал. Тогда они в телеграмме пожаловались Чичерину, который схитрил – попросил Литвинова выделить деньги на покупку наркому ботинок, а Милановой написал, чтобы они потратили эту сумму на себя. Но обмануть шефа оказалось не так легко – прочитав телеграмму, он сказал, что купит Чичерину ботинки сам…
Кстати, уже в 1960-х годах драматург Самуил Алешин посвятил копенгагенской миссии Литвинова пьесу «Дипломат». Правда, оглашать на публике фамилию героя ему не разрешили, и он переименовал его в Максимова, а Данию поменял на Голландию. Собирая материал для пьесы, он разыскал обеих литвиновских сотрудниц, которые дали о своем начальнике совершенно разные отзывы: «Одна утверждала, что он был необычайно мил, любезен, обходителен, широк и неотразимо обаятелен. А вторая – что он был сух, скуп, большой формалист, педант и вообще сквалыга. Но обе сходились на том, что он очень умел учитывать обстановку на фронте и вел себя с англичанами по-разному, так как один из них был весьма симпатичный, а второй неприятный»[228] Кстати, «симпатичный» О’Грейди стал после переговоров еще бóльшим другом России и в 1927 году едва не поехал туда послом – помешал разрыв дипотношений.
Вопрос с пленными был решен, но у Литвинова появились новые дела. В марте англичане согласились принять у себя советскую делегацию для переговоров о торговле, но с условием – она должна представлять не большевистскую власть, а негосударственный Всероссийский союз потребительских и кооперативных обществ (Центросоюз). В Москве срочно сменили руководство этой организации, включив в нее Красина, Литвинова и старого большевика Виктора Ногина – они и должны были вести переговоры. Однако в Англию Литвинова снова не пустили по той же причине – в 1918 году он был лишен права пребывания в стране.
После долгих споров переговоры перенесли в Копенгаген, куда 7 апреля 1920 года прибыла делегация Центросоюза. Она разместилась в фешенебельном «Гранд-отеле», куда заодно перебрались Литвинов и его спутницы. Красин, любивший жить на широкую ногу, потребовал для себя самые дорогие апартаменты, что вызвало возмущение Максима Максимовича, грозившего даже пожаловаться руководству. Красин промолчал и только потом сказал Зарецкой: «Ну и жила ваш начальник!» Отомстил он через несколько дней, когда не искушенный в тонкостях этикета Литвинов надел на устроенный англичанами прием фрак с белым галстуком, не зная, что это униформа метрдотелей. Член делегации, будущий невозвращенец Семен Либерман, пишет: «Красин подошел к нему и, не говоря ни слова, потянул его за злополучный белый галстук. Литвинов, смущенный, поднялся опять к себе. А наши спецы были горды, что их начальник Красин так хорошо знает этикет!»[229]
Нарком Чичерин с сотрудниками НКИД в 1920 г. (Из открытых источников)
Тот же Либерман вспоминал: «В Копенгагене между Литвиновым и Красиным обнаружились разногласия, которые соответствовали отмеченным выше различиям в «политической» и «экономической» ориентации. Красин был настроен более оппортунистически, согласен был на разного рода компромиссы, лишь бы получить право на въезд в Англию, Литвинов же хотел добиться от Англии принципиальных уступок в деле о визах для представителей советского правительства. Уступчивость Красина была Литвинову не по душе; она, по его мнению, шла вразрез с основной политикой партии»[230]. Далее говорится, что Литвинов «в качестве стопроцентного большевика, был приставлен своей партией к наркому Чичерину». Многие современники так и считали, зная твердость и неуступчивость Максима Максимовича, но это вряд ли соответствовало истине. Из Англии он, как уже говорилось, приехал достаточно умеренным и готовым к компромиссу с Западом, и Чичерин в ряде случаев занимал куда более радикальные позиции. С Красиным у них была скорее личная несовместимость, но и с ним они успешно работали, что проявилось на переговорах с британским представителем Э.Ф. Уайсом, начавшихся в тот же день – 7 апреля.
Нужно отметить, что до приезда в Данию Красин посетил Стокгольм, где заключил важные торговые соглашения, в том числе заложил основы «паровозной сделки», о которой будет рассказано далее. Датские бизнесмены, ободренные примером соседей, устремились к нему и Литвинову с деловыми предложениями. Переговоры с англичанами тоже шли успешно, и в конце мая Красин с его делегацией уехали для их продолжения в Лондон. Незадолго до этого к Литвинову приехала наконец жена с маленьким Мишей – приболевшую Таню привезли месяцем позже. Он не видел их полтора года. Встреча была радостной, но установленный им режим экономии остался прежним. Так пишет З. Шейнис, однако Айви, по словам Дж. Карсуэлла, удивилась, увидев, что ее скромный муж носит пальто на меху и курит дорогие сигары, – и сказала даже, что он «никогда не выглядел таким буржуазным»[231]. Его спутницы тоже были нарядно одеты, что кольнуло Айви ревностью – сама она, стараясь выжить с двумя детьми, изрядно истрепалась. Возможно, Литвинов приоделся, чтобы произвести впечатление на коммерсантов, приезжавших уже и из других стран, даже таких далеких, как Италия и Португалия.
Пока он вел переговоры, дома происходили важные события. 26 апреля Польша, получившая деньги и оружие от Франции и Англии, вторглась в Советскую Украину и вскоре захватила Киев. Это была откровенная агрессия, о чем заявил в британском парламенте бывший премьер Герберт Асквит: «Истинной целью Польши является переход от той границы, которую дала ей мирная конференция, к древней границе 1772 года… Польша использовала оружие, предоставленной ей для обороны, в наступательных целях, и ее неразумное предприятие должно быть отвергнуто объединенной Европой»[232]. Польское нападение стало в определенном смысле рубежным: впервые большевики, прежде отвергавшие патриотизм, прибегли к нему для мобилизации против внешнего врага. Вскоре фронт двинулся на запад и в августе Красная армия подступила к Варшаве. Ободренные советские лидеры, вспомнив о мировой революции, уже мечтали о красных флагах над Берлином и Парижем.
Западные страны, несмотря на протесты рабочих, увеличили поставки Польше оружия, а Франция прямо заговорила об интервенции. Но она не понадобилась: собрав все силы, поляки остановили советские войска и погнали их обратно. На переговорах в Риге Польша, ободренная поддержкой Запада, требовала отдать ей обширные области Западной Украины и Белоруссии. Большевики были вынуждены согласиться, поскольку в это время Русская армия барона Врангеля пошла в наступление на юге. Правда, уже в октябре белые были отброшены, а потом и изгнаны из Крыма, но поезд уже ушел – поляки при поддержке Запада получили обширные территории России с тремя миллионами жителей. По контрасту, из Северной Европы приходили хорошие новости – еще 30 июня Ллойд Джордж и Красин договорились о скором подписании торгового договора. После этого Литва и Латвия признали РСФСР, а 24 октября то же сделала Финляндия.
Литвинов никак не комментировал все эти события – сидя в Копенгагене, он спешно закупал и отправлял в Россию заказанные ему товары, прежде всего те, что были подешевле. Например, 26 августа 1920 года он отправил Чичерину шифрованную телеграмму: «Я до сих пор отклонял предложения на обувь, приходится вновь запрашивать. Средняя цена тридцать – сорок крон. Из Италии предлагают сто тысяч военных ботинок по сорок лир. Оттуда же предлагают фланелевые рубахи по девятнадцать лир, рабочие костюмы по шестнадцать и штаны по четырнадцать, шинели по шестьдесят пять лир. Далее, можно иметь там же по сравнительно невысокой цене несколько сот аэропланов, до четырех сот грузовиков, пять бывших в употреблении, но в хорошем состоянии. Нельзя ли предлагать Италии нефть в Батуме. В Триесте нам удалось захватить полторы тысячи тонн меди, отправленные Центросоюзом из Владивостока.
Литвинов»[233].
На бланке телеграммы сохранилась ленинская рецензия «архи-важно», а слова «сто тысяч военных ботинок» и «несколько сот аэропланов» подчеркнуты рукой вождя. Ему приходилось заботиться буквально обо всем, работая по 18 часов, и уже через два года этот каторжный режим привел его в состояние нетрудоспособности. Что до Литвинова, то он тоже устал от этой напряженной работы и сумел добиться отзыва миссии, формальная задача которой – обмен военнопленными – подходила к завершению. В сентябре из Дании отправился очередной пароход с пленными, захвативший с собой Миланову и Зарецкую вместе с миссиями датского и немецкого Красного Креста, которые согласилась принять Россия. Шейнис пишет, что Литвинов вернулся домой этим же пароходом, но это не так – он на неделю уехал с семьей в Осло, «где пришлось урегулировать некоторые коммерческие дела». Там он встретился со сводным братом и создал вместе с ним Норвежско-русскую торговую компанию для поставки товаров в Россию.
Из Осло Литвинов отправился в Таллин, где узнал от оказавшегося там проездом Григория Зиновьева о своей отправке полпредом в Китай – это было полной неожиданностью. Он вспоминал: «Мне нетрудно было догадаться, что об этом постарались Чичерин и Карахан, которых пугало мое возвращение к работе в НКИД»[234]. Не исключено, однако, что руководство наркомата просто хотело направить накопившего немалый опыт дипломата на особо ответственный участок. Китай с его огромным населением, жившим крайне бедно, в Москве считали перспективным очагом революции и отношениям с ним придавали особую важность. После краха Колчака на Дальнем Востоке была создана «буферная» Дальневосточная республика, с которой Китай установил неофициальные отношения. Стремился он наладить связи и с Советской Россией, тем более что у обеих стран был общий враг – Япония, которая упорно отказывалась вывести войска как из русского Приморья, так и из китайской Маньчжурии. В этих условиях в Пекине требовался опытный советский дипломат – сразу скажем, что он появился там только в 1923-м и это был не кто иной, как отправленный туда полпредом Карахан.