ике у него имелась – он любил щеголять в восточных халатах с бухарским орденом на груди. Советских наград этот выдающийся дипломат так и не заслужил.
Впрочем, далее Литвинов признает: «С Чичериным установились у меня довольно сносные отношения. <…> Он предоставил мне неограниченную свободу действий и самостоятельность по сношениям с западными странами, а также в руководстве переговорами с Англией, Италией, Францией и другими странами о признании де-юре»[321]. Тем не менее он сетует, что за границей о Чичерине «составилось превратное мнение как о большом государственном муже и дипломате». Не жалеет эпитетов и в адрес других коллег по НКИД: Ганецкого, например, называет «человеком путаным и сумбурным», а Карахана прямо обвиняет в хищениях, за которые его будто бы собирались отдать под суд (никаких доказательств этого нет).
Литвинов на похоронах В. Воровского. 20 мая 1923 г. (Из открытых источников)
Друзей в наркомате у него было немного – например, Майский, которого он привлек к работе в НКИД, а в 1922 году сделал заведующим отделом печати. Дружеские отношения связывали его и с Воровским, который в мае 1923 года должен был – очевидно, тоже с его подачи – отправиться полпредом в Лондон на смену Красину. Однако этого не случилось – 10 мая в Лозанне, где его не пускали на возобновившуюся конференцию по турецкому вопросу, он был застрелен в ресторане бывшим белым офицером Морисом Конради. Убив Воровского, эмигранты еще и распустили слух, что в годы Гражданской войны он будто бы лично расстрелял всю семью Кон-ради, за которую тот и мстил, хотя партийный журналист вряд ли когда-то держал в руках оружие. Тело Воровского доставили в Москву и с почестями похоронили у Кремлевской стены; его гроб среди прочих работников Наркоминдела нес Литвинов, и многие видели слезы на его глазах – это был уникальный случай. Через год он же открыл довольно странный памятник покойному, который до сих пор можно видеть во дворе бывшего наркомата.
В канун убийства Воровского произошло другое тревожное событие – 8 мая британский министр иностранных дел Керзон направил Советскому правительству ноту, в которой обвинял его в нарушении торгового соглашения 1921 года, захвате британских рыболовецких судов, преследованиях советских граждан по политическим и религиозным мотивам и так далее. Главным обвинением стало продолжение антибританской пропаганды на Востоке, который Англия воспринимала как свою вотчину. Керзон требовал прекратить эту пропаганду, а также в десятидневный срок отозвать советских полпредов из Кабула и Тегерана, пригрозив в противном случае разорвать торговое соглашение. Ультиматум был использован в СССР как предлог для пропагандистской кампании против «мировой буржуазии», но дипломаты восприняли его как угрозу всем усилиям по налаживанию контактов с Западом. Оказалось, правда, что нота была личной инициативой лорда-антисоветчика – ни премьер Бонар-Лоу, ни сменивший его Стэнли Болдуин разрывать отношения не спешили. Советский Союз тоже пошел на уступки – 9 июня Красин передал Керзону ноту с обещанием «учесть пожелания» британской стороны, и инцидент сочли исчерпанным.
Сотрудники НКИД на открытии памятника В. Воровскому. 11 мая 1924 г. (Из открытых источников)
В тот период внимание советских лидеров было приковано к Германии, где продолжался острый социально-экономический кризис.
Карикатура «Большевики пишут ответ Керзону». (Журнал «Красный перец». 1923. № 6). Среди сидящих за столом справа изображен Литвинов
Когда правительство Веймарской республики из-за сильнейшей инфляции не смогло выплачивать Франции и Бельгии назначенные Версальским миром репарации, эти страны в начале 1923 года оккупировали Рурский промышленный регион – основу немецкой промышленности. Это еще больше подорвало немецкую экономику, среди миллионов безработных росло влияние как коммунистов, так и крайне правых – сторонников Адольфа Гитлера. В августе Политбюро ЦК РКП(б) решило воспользоваться ситуацией для организации в Германии революции, отправив туда Радека и Пятакова. Вооруженные коммунистические отряды – «красные сотни» – финансировались из Москвы через берлинского полпреда Крестинского. Однако в решающий момент лидеры коммунистов струсили, восстание произошло только в Гамбурге и было легко подавлено.
Использовать кризис попытались и гитлеровцы, устроившие в ноябре в Мюнхене «пивной путч», поддержанный частью генералитета, но его властям тоже удалось подавить. Угрозу фашизма в СССР заметили еще до этого, когда в конце предыдущего года Бенито Муссолини с его чернорубашечниками захватил власть в Италии. Однако именно Муссолини, чья диктатура вызывала на Западе острую критику, стал инициатором налаживания контактов с Москвой – 30 ноября он призвал к восстановлению «в полном объеме» дипломатических и торговых отношений. «Известия» оценили это как «первую брешь в объединенном фронте против Советской России»[322]. «Брешь» стала еще шире, когда 1 февраля 1924 года первое лейбористское правительство Англии во главе с Рамсеем Макдональдом объявило о признании СССР де-юре. Оно также внесло важный вклад в решение Рурского кризиса – в августе на международной конференции в Лондоне был принят «план Дауэса», смягчивший условия выплаты репараций Германией, после чего войска союзников были выведены из Рура, а экономика страны пошла на подъем.
Решение лейбористов открыло «полосу признаний» СССР – в течение года его признали Греция, Норвегия, Швеция, а после прихода к власти левосоциалистического правительства Эдуара Эррио к ним 28 октября присоединилась Франция. Без сомнения, Литвинов был доволен этим, но продолжал демонстрировать в отношении Запада жесткость. В февральском интервью «Правде» он утверждал, что теперь для других стран признание Советского Союза имеет большую важность, чем для него самого. Притом если они предложат такое признание, то не получат «никаких предварительных переговоров и уступок по каким-либо вопросам – признание должно быть безоговорочным»[323].
В мае случился новый кризис – на этот раз в отношениях с Германией, которую в Москве по-прежнему, несмотря на неудачу революции, считали главным европейским партнером. 3 мая 1924 года немецкий коммунист Йозеф Бозенгардт, скрываясь от полиции, укрылся в здании советского торгпредства, но полиция ворвалась туда следом за ним и устроила обыск. Полпред Крестинский немедленно закрыл торгпредство (что вело к прекращению всех торговых отношений между странами) и выразил решительный протест. К Германии решили применить санкции – 5 мая была прекращена продажа ей зерна и других продуктов, торговые сделки с немецкими фирмами приостановили, а советским пароходам запретили заходить в германские порты. Это грозило серьезным ущербом экономике, которая только-только начала выбираться из кризиса. В Берлине воцарилась паника, правительству грозила отставка.
На пике ажиотажа, 16 мая, Литвинов в интервью «Известиям» заявил: «Неожиданное и бессмысленное нападение берлинской полиции на торгпредство является не только формальным нарушением экстерриториальности и оскорблением Советского правительства, но и действием, лишающим наше торгпредство необходимых условий для спокойной работы. Экстерриториальность торгпредства вытекает из советско-германского соглашения 1921 года, которое Рапалльским договором не было отменено»[324]. И как обычно, оставил немецкой стороне мостик для налаживания контактов: «Общность экономических и политических интересов, которая вызвала к жизни Рапалльский договор, еще сохраняет и сохранит свою силу надолго. Я не допускаю ни на одну минуту мысли, чтобы германское правительство сознательно стремилось к изменению существующих между Советскими республиками и Германией отношений»[325].
Литвинов и Н. Крестинский. (Из открытых источников)
Через несколько дней германский посол граф Брокдорф-Ранцау[326] попросил приема в НКИД. Чичерин и Литвинов предъявили ему требования: германское правительство должно принести извинения, наказать виновных в инциденте, компенсировать ущерб и предоставить советскому торгпредству те же права экстерриториальности, которым пользуются дипломатические представительства. В Берлине долго думали, но руководство наркомата стояло на своем. 29 июля инцидент был урегулирован, все требования советской стороны выполнены.
Берлинский инцидент обсуждался и на XIII съезде партии, который проходил 21–31 мая в Москве – впервые без Ленина, скончавшегося в Горках 21 января. К отсутствию вождя в Кремле уже привыкли, но в обществе его смерть вызвала горе и растерянность. Литвинов тоже был опечален – он никогда не был близок к Ильичу, но искренне уважал его и всегда (в отличие от Красина или Чичерина) сохранял ему идейную верность. В своих воспоминаниях он писал об общении с ним в эмиграции: «Каждое выступление Ленина было для нас буквально праздником, означавшим победу над противниками. Естественно, преклонение перед ним возрастало от личного контакта и бесед с ним. Совершенно очаровывали его простота и скромность. Невольно напрашивалось к его выгоде сравнении с другим предметом нашего преклонения – напыщенным и высокомерным Плехановым». И далее: «Ленин отнюдь не представлял собою типа замкнутого, кабинетного ученого, человека не от мира сего… Он обладал чувством юмора, любил пошутить и посмеяться. Он охотно выполнял роль гостеприимного хозяина в своей скромной квартирке»[327]. Почему-то этот текст никогда не был опубликован – возможно, ему не хватало восторженности, но она была не в стиле нашего героя.
И. Эренбург подтверждает: «Литвинов с благоговением говорил о Ленине: «Такого не было и не будет». Он же приводит другую фразу дипломата: «Это был человек, который понимал не только претензии русского крестьянина, но и психологию Ллойд Джорджа или Вильсона…»