Литвинов с испанским дипломатом С. де Мадарьягой. (Из журнала «Огонек», 1936, № 19–20)
Литвинов тоже получал удовольствие от участия в конференциях – именно там расцвел его ораторский дар, вначале весьма скромный. Дж. Карсуэлл пишет: «Можно с уверенностью сказать, что ни один советский политик, ни до, ни после, не вызывал такого доверия и симпатии за границей, как Литвинов в течение последующих двенадцати лет; и что немногие из его конкурентов из других стран производили такое же впечатление»[344]. С. Алешин, И. Эренбург и другие отмечают, что на сессиях Лиги Наций он был самым популярным оратором: «Только двух представителей слушали при полном зале: Литвинова и Сальвадора ди Мадарьягу[345]. Их выступления всегда были остроумны и логичны»[346].
Проект интервью Литвинова, отправленный на утверждение членам Политбюро. 17 января 1927 г. (РГАСПИ. Ф. 27. Оп. 163. Д. 616. Л. 10–11)
Дебютным выступлением Литвинова могла стать Всемирная экономическая конференция в июне 1927 года, но не стала – по решению Политбюро туда отправились Сокольников и председатель Центрального статистического управления Валериан Осинский. Они по советской привычке внесли радикальные предложения: всеобщее разоружение, предоставление свободы колониям, улучшение положения рабочих, отмена всех ограничений в мировой торговле – прежде всего, конечно, направленных против СССР. Многие отметили, что советские делегаты много говорят о мире и взаимовыгодном сотрудничестве, сделав из этого вывод, что большевики отошли от идеи мировой революции. Слушать утопичные советские инициативы никто не стал, и конференция закончилась без особых результатов, о чем Осинский в интервью «Известия» сказал: «Решения конференции были крайне абстрактными и необоснованными, но благодаря участию в ней Советский Союз установил контакт со многими буржуазными странами… что, несомненно, принесет пользу в будущем нашим торговым представительствам за рубежом»[347].
Сельское хозяйство СССР тогда было на подъеме, приближаясь к довоенным показателям, и правительство готовилось наращивать экспорт зерна и других продуктов. Но в том же 1927 году власти снизили закупочные цены на зерно, что привело к нехватке хлеба в крупных городах и почти полной остановке экспорта. В этих условиях Чичерин посоветовал Сталину ослабить монополию внешней торговли и допустить иностранные компании к прямым закупкам продовольствия в СССР. Красин уже не мог возражать против этого – он умер в Лондоне в конце прошлого года после тяжелой болезни. Провал хлебозаготовок 1928 года стал одной из причин свертывания нэпа и начала коллективизации. Еще одним его следствием стали первые процессы «вредителей», на которых власть попыталась возложить вину за неудачи в экономике. Весной 1928 года были арестованы десятки руководителей и работников донбасских шахт, включая пятерых немецких инженеров, что вызвало очередное обострение отношений с Берлином. В итоге, несмотря на суровые приговоры обвиняемым на «Шахтинском процессе», немцы были помилованы, а некоторых освободили еще до суда.
Недовольство Сталина примирительной позицией Чичерина в этом деле (он с самого начала просил освободить арестованных немцев) ослабило позиции наркома в его борьбе с Литвиновым, которая к тому времени снова обострилась. Невозвращенец Г. Беседовский, неизбежно сгущая краски, пишет: «Литвинов вел эту борьбу, не стесняясь в средствах. Он открыто третировал Чичерина перед чиновниками Наркоминдела, отменял его распоряжения, зачеркивал на официальных докладах его резолюции и ставил свои. Весь аппарат Наркоминдела принял участие в этой борьбе, разделившись на две группы: «чичеринцев» и «литвиновцев», причем обе группы вели борьбу, очень мало заботясь об интересах работы»[348].
Беседовский с нашим героем почти не общался, поскольку работал за рубежом, а в 1929 года, обвиненный в растрате, бежал из полпредства в Париже. Однако в своем описании Литвинова он воспроизводит мнение его противников в НКИД – отмечая, впрочем, и положительные качества замнаркома: «С большой практической сметкой, пониманием людей и реальных интересов сегодняшнего дела, Литвинов отличается в то же время полным отсутствием кругозора, неумением ориентироваться в вопросах большой политики, примитивным отношением к иностранным дипломатам. <…> В переговорах Литвинов проявлял основные черты своего характера: грубость, наглость и уважение к тем, кто не боится этой грубости и наглости… Политических идей у Литвинова нет. Перед ним только узковедомственные интересы Наркоминдела. В границах этих интересов он бывает чрезвычайно изворотлив, гибок и проявляет несомненное чутье государственного деятеля»[349]. Еще раз подчеркнем, что эту характеристику Беседовский дает с чужих слов, да и относится она к Литвинову 20-х годов – понимание большой политики, отмеченное многими, пришло к нему позднее.
Н. Крестинский провожает Литвинова в Женеву. Ноябрь 1927 г. (Из открытых источников)
Его первым выходом на европейскую политическую арену стало участие в четвертой сессии Подготовительной комиссии по разоружению, открывшейся в Женеве 30 ноября 1927 года. В маленькую советскую делегацию, кроме него, входил нарком просвещения Луначарский. В первый же день Литвинов огласил предложение советского правительства о немедленном полном разоружении, которое – как и на Генуэзской конференции – было отвергнуто как нереалистичное. Тогда он предложил проводить разоружение поэтапно, указав в своей речи 5 декабря, что если после мировой войны Германия, ее бывшие союзники и Россия существенно уменьшили свои вооруженные силы, то страны Антанты, напротив, увеличили их. В конце концов французский делегат, видный политик Жозеф Поль-Бонкур, решил поставить посланца СССР на место и напомнил ему, что человечество веками не может решить проблемы, которые Литвинов предлагает урегулировать на одной конференции. Кроме того, он пытался доказать, что в случае разоружения малые нации окажутся в неравном положении. «Как будто малые нации, – парировал Литвинов, – очутились бы в меньшей опасности, после того как их мощные соседи разоружились бы, чем теперь, когда эти соседи вдобавок к своему экономическому, финансовому, территориальному и иному могуществу имеют еще колоссальное превосходство вооружений»[350].
Литвинов с А. Луначарским на сессии Подготовительной комиссии по разоружению в Женеве. (Нац. биб-ка Франции)
Зайдя в тупик, комиссия отложила рассмотрение советских предложений до следующей сессии. По возвращении в Москву Литвинов 14 декабря выступил с докладом о работе комиссии на XV съезде ВКП(б) – это было первое его выступление на столь высоком партийном форуме. С обычным сарказмом он отметил, что сессия «наметила себе весьма крошечный порядок дня – установление даты следующей сессии[351]. Учитывая такой «черепаший ход», неудивительно, что и Литвинов, и советское руководство относились к словопрениям в Женеве весьма скептически. Он также назвал вырабатываемые комиссией гарантии безопасности для членов Лиги «гарантиями безопасного переваривания добычи мировой войны и насильственных территориальных грабежей, которые были произведены вне Версальского, Сен-Жерменского и других договоров»[352]. Стоит напомнить, что в Лигу Наций тогда не входили СССР, США, Турция, Бразилия и другие крупные страны, а Германия вступила в нее лишь недавно, после Локарнских соглашений. Тон в Лиге задавали дипломаты стран Антанты, что Литвинов лишний раз подчеркнул на съезде. Закончил он пропагандистским тезисом: «Предложение о полном разоружении и прекращении войн может исходить лишь от Советского государства и может быть принято и осуществлено лишь тогда, когда советская система распространится на все остальные государства мира»[353].
Хотя сессия закончилась безрезультатно, съезд положительно оценил работу на ней Литвинова. До следующей сессии, намеченной на весну, он оставался в Москве. Квартира на Софийской набережной все меньше подходила для семьи с двумя растущими детьми, к тому же в особняке гостило все больше иностранцев, там устраивались и переговоры, и многолюдные приемы. К тому времени Наркоминдел начал строить в Хоромном тупике у Красных Ворот собственный многоквартирный дом в модном стиле конструктивизма. Литвиновы подали заявку одними из первых, но строительство затягивалось.
Дети Литвинова свободно перемещались по особняку, что иногда приводило к конфузам – однажды на важных переговорах из-под стола внезапно вылез юный Миша. Оказалось, что он вместе с приятелем спрятался там заранее, решив удивить дипломатов. Отец не стал ругаться – он вообще очень редко повышал на детей голос, а рукоприкладства и вовсе не допускал. Они при этом хорошо усвоили, что папу надо слушаться, а когда он приходит с работы и ложится отдохнуть, его ровно час нельзя было беспокоить – такой распорядок остался надолго. Тогда Литвинов еще мог позволить себе выходные, когда посещал любимые театры или концерты. В Москве он стеснялся, а вот за границей, по словам И. Эренбурга, «когда выпадали два-три свободных часа, шел в кино, глядел мелодраматические фильмы, страсти-мордасти»[354].
С наступлением 1928 года началась подготовка к новой сессии Подготовительной комиссии. В этот раз советскую делегацию решили усилить – помимо Литвинова и Луначарского в Женеву отправлялись пятеро советников, две стенографистки, машинистка, секретарь и шифровальщик. Дипломатическим советником стал Б. Штейн, юридическим – сотрудник правового отдела НКИД Владимир Егорьев, военным – комбриг Александр Ланговой, служивщий еще в царской ар