[444]. В ответной телеграмме Сталин повторил: «Настаиваем на посылке Литвинова. Действуйте смелее и без задержек, так как сейчас обстановка благоприятна»[445].
Телеграмма Литвинова Сталину о предстоящих переговорах в США. 16 октября 1933 г. (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 48. Л. 11)
Началась подготовка к отъезду. Среди прочего Литвинов не забыл про подарок президенту, заядлому филателисту, – это был альбом со всеми марками, отпечатанными в России за годы Советской власти. С наркомом отправились двое из его «плеяды» – Уманский и генеральный секретарь НКИД Иван Дивильковский[446], от них требовались подготовка документов и освещение визита в СМИ.
Из Москвы 27 октября выехали в Варшаву, а оттуда в Берлин, где Литвинову предстояло неприятное дело. Накануне нацисты разгромили советский корпункт и арестовали журналистов Л. Кайта и И. Беспалова, которые направлялись в Лейпциг на процесс над Георгием Димитровым и другими коммунистами, обвиненными в поджоге Рейхстага. Снова встретившись с Нейратом, Литвинов предупредил о суровых мерах, ждущих Германию, если журналистов немедленно не отпустят. Немцы все еще нуждались в советском сырье, поэтому арестованных освободили. Это было формальной целью визита, но Политбюро перед отъездом Литвинова, 25 октября, выдало ему любопытную директиву: «Не отказываться от беседы с Нейратом или, если пожелает Гитлер, то и с ним. В случае, если немцы будут предлагать подписать протокол о том, что все конфликты улажены, то идти на это можно при условии, что они в той или иной извиняющейся форме выразят сожаление по поводу ряда неправильных действий германских властей»[447]. Однако извиняться немцы не хотели, да Литвинов в это и не верил и не стал затягивать общение с ними.
В Париже его 31 октября ждали краткие, но важные переговоры с Ж. Поль-Бонкуром – тот предложил обсудить возможность заключения между Францией и СССР пакта о взаимопомощи против Германии, включающего меры по военно-техническому сотрудничеству. Это предложение, содержащее первые контуры будущего Восточного пакта, заинтересовало наркома, и он телеграммой сообщил о нем в Политбюро, добавив: «Разговор носил более дружественный характер, чем когда-либо раньше»[448]. При этом он упомянул и осторожность французского министра, которого он пытался склонить к осуждению действий не только Германии, но и Японии. Результата это не имело – Поль-Бонкур согласился только обдумать дальнейшие шаги по сближению и способствовать принятию СССР в Лигу Наций.
После встречи с министром трое дипломатов в тот же день отправились в Гавр и вечером сели на громадный лайнер «Беренгария». Путешествие заняло семь дней, и впервые за долгое время Литвинов все это время не работал – сидел на палубе в шезлонге и глядел на океан. Когда-то он мечтал о путешествиях и до сих пор любил разглядывать с сыном атлас и представлять все эти далекие страны. В Америке он никогда не был, но перед поездкой изучил и ее карту, и сведения о государственном устройстве, экономике, культуре. Он знал, что лучшие американские журналисты, узнав о его визите, купили места на «Беренгарии» и отправились вместе с ним. Среди них был и его знакомый Уолтер Дюранти, но Литвинов даже ему отказался давать интервью, опасаясь, что его слова, искаженные «акулами пера», повлияют на исход переговоров. Но Дюранти поймал его на палубе и вручил отпечатанный тут же, на борту, пригласительный билет на пресс-конференцию – точнее, на ланч в честь советского дипломата. Тут уж отступать было некуда.
Черновик постановления Политбюро о целесообразности переговоров Литвинова с германскими представителями. 25 октября 1933 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 507. Л. 68)
С журналистами Литвинов встретился 4 ноября в ресторане, где по такому случаю приготовили русские блюда. Едва дав наркому их отведать, его забросали вопросами, на которые он отвечал уклончиво. Вспоминали даже давнее бегство из Лукьяновской тюрьмы – правда ли, что он сидел там за убийство киевского генерал-губернатора? Он ответил, что никто из беглецов на генерала не покушался, это он грозился повесить их всех, если поймает, но не поймал… Журналисты лихорадочно застрочили в своих блокнотах, когда на вопрос, вступит ли СССР в Лигу Наций, нарком ответил: «Если СССР пригласят в эту всемирную организацию, то полагаю, что СССР примет это предложение»[449]. Прозвучал и вопрос о картинах Эрмитажа, которые Советский Союз продает, чтобы купить американские станки. Об этом Литвинов ничего не знал, но на всякий случай назвал «уткой» буржуазной прессы. Хотя картины и другие сокровища искусства действительно уплывали за океан так же, как в 1920-х золото из подвалов Гохрана. Лишь недавно выяснились масштабы продажи экспонатов Эрмитажа в США в 1929–1934 годах, посредниками в которой обычно выступали немецкие антиквары. Решение о продаже приняло Политбюро, причем наркома об этом никто не информировал.
Уже на рейде Нью-Йорка 7 ноября Литвинов сделал заявление для прессы: «Я вступаю сегодня на территорию великой Американской республики, сознавая выпавшую на мою долю честь первым принести привет американскому народу от народов Советского Союза в качестве их официального представителя, сознавая, что я в известном смысле пробиваю первую брешь в той искусственной преграде, которая в течение шестнадцати лет мешала нормальному общению между народами наших двух государств»[450]. Позже он вспоминал прибытие так: «Навстречу «Беренгарии» из Нью-Йорка вышел катер, битком набитый журналистами и фотографами. Он пристал к нашему пароходу, и вслед за этим я подвергся ожесточенной газетной «бомбардировке»: меня снимали, меня описывали, у меня требовали интервью и т. д. Это было утомительно и опасно, ибо всякое неловкое слово, сказанное мной, могло быть использовано враждебными элементами против СССР и затруднить ход предстоящих переговоров»[451].
Подробнее о приезде в США написал Дивильковский своей жене Елене Голубевой в письме от 13 ноября: «В Нью-Йорке атака журналистов и фотографов на Папашу еще на борту парохода произошла по всем правилам и традициям – нас (с Уманским) совершенно оттерли, и целый час творился несусветный тарарам. Происходило это еще у карантина, т. е. острова в устье залива Гудзона со скверными портовыми постройками. Утро было туманное, дождливое. Нью-Йорка оттуда мы не видели… Уже потом, когда нас везли на паровом катере, мы проехали мимо статуи Свободы (у меня есть с нее хорошие снимки), и затем на другом берегу залива мы видели небоскребы, но издали и в тумане особенного впечатления не получилось <…>
В Вашингтоне при приезде был опять большой тарарам: фотографы, встречающие и проезд города на машинах под конвоем полицейских мотоциклетов вместо кавалерии. А с тех пор идет работа, и мы города как следует не осмотрели. Ходили пешком только два раза… Живем мы у Сквирского в доме, он освободил для нас три комнаты: свою собственную, канцелярию и библиотеку, здесь же едим, здесь же и работаем. Выезжаем только «официально» – в министерство и т. д. Папаша весь день проводит на заседаниях, то в министерстве, то в Белом доме (у президента); в министерство я его обычно сопровождаю, а в Белом доме мы были все только на парадном завтраке, но об этом рассказать надо не в письме»[452].
Журналисты встречают Литвинова после прибытия в Нью-Йорк. 15 ноября 1933 г. (Из открытых источников)
Здесь тоже хватало врагов Советской власти, поэтому дом Сквирского плотно оцепила полиция, а на крыше даже установили пулемет. Потом, правда, меры безопасности ослабли, но дипломатов повсюду сопровождали двое агентов в штатском. Первая встреча с Рузвельтом состоялась в Белом доме 9 ноября, на ней присутствовали его жена Элеонора и госсекретарь Корделл Хэлл[453]. Обменявшись с президентом приветствиями, нарком вручил ему альбом с марками и довольно быстро откланялся – первая встреча была чисто протокольной. Настоящие переговоры начались на другой день, и по тому же протоколу вести их должен был именно Хэлл. Однако он относился к СССР не слишком дружелюбно, да и Литвинову не понравился: «Хэлл произвел на меня удручающее впечатление. У него не было никакой ясной линии, он ничего не решал сам и только вносил путаницу»[454].
Иван Дивильковский. (Из открытых источников)
Задолго до приезда Литвинова Госдепартамент подготовил для него рекомендации о требованиях, которые Москва должна выполнить для установления отношений, – уплатить долги, вернуть американским бизнесменам конфискованную собственность и прекратить коммунистическую пропаганду в США. Было ясно, что легко выполнить эти условия не удастся, поэтому Рузвельт взял переговоры в свои руки. Все две недели переговоров Литвинова попеременно привозили то в Госдеп, где велись ни к чему не обязывающие беседы с Хэллом, то в Белый дом на встречи с президентом, где госсекретарь обычно тоже присутствовал. На первой из таких встреч 10 ноября Хэлл зачитал список сумм, предоставленных США Временному правительству, но Литвинов тут же парировал это заявлением, что эти деньги использовались против большевиков: «Как можно заставить русский народ платить за пушки и ружья, из которых расстреливали русских?» Но вопрос о долгах остался открытым, к тому же президент поднял другие вопросы – о предоставлении свободы веры живущим в Союзе американцам и прекращении пропаганды.
Встреча Литвинова с госсекретарем США К. Хэллом. 10 ноября 1933 г. (Из открытых источников)