Вечером в телеграмме в Москву нарком сообщил, что, несмотря на доброжелательность президента, переговоры будут сложными и займут длительное время. Так и случилось – переговорами о возврате долгов занялся Буллит, советник Рузвельта и его главный эксперт по советским делам. Он указал, что как минимум две трети денег, предоставленных Керенскому, были использованы для борьбы с немцами и Советская власть должна за них заплатить. Тогда Литвинов, как и на Генуэзской конференции, выдвинул встречные претензии за ущерб, нанесенный России американскими интервентами. Упершись в тупик, Буллит пригрозил, что скоро Конгресс примет закон Джонсона, который запретит предоставление займов странам, не выполнившим обязательства перед правительством США. После этого Литвинов, получив предварительно санкцию Сталина, 15 ноября подписал с Рузвельтом «джентльменское соглашение», по которому СССР обязался выплатить Штатам 75 млн долларов после восстановления отношений и предоставления ему американских кредитов. Советский Союз также согласился отказаться от всех претензий к США, касающихся интервенции.
Франклин Рузвельт. (Из открытых источников)
С другими требованиями американцев разобраться было проще – вопрос о свободе вероисповедания Литвинов решил, зачитав соответствующую статью из советской Конституции (которая, надо сказать, никогда не выполнялась) и подписав документ, где американским дипломатам гарантировалась свобода вероисповедания. Тогда Хэлл потребовал предоставить американцам право приобретать помещения для религиозных надобностей, но нарком отказал, объяснив, что общественные здания в СССР не могут находиться в частной собственности. Президент с этим смирился – а права русских верующих, о которых вначале тоже шла речь, как оказалось, волновали его гораздо меньше.
Эти уступки были самыми радикальными из тех, что до тех пор делала Москва Западу. В ходе переговоров Литвинов как бы невзначай раскрыл причину этого: «Советы хотят заключения советско-американского пакта о ненападении на Тихом океане»[455]. Президент, однако, тактично обошел этот вопрос, пообещав только продолжить его рассмотрение. Таким образом, надежда наркома добиться от США поддержки в возможном конфликте с Японией не оправдалась, однако в других вопросах ему сопутствовал успех.
Дипломатические отношения между двумя странами были восстановлены 16 ноября – для этого хватило двух коротких писем с подписями президента и наркома. В письме Рузвельта говорилось:
«Уважаемый господин Литвинов,
Я крайне счастлив уведомить Вас, что в качестве результата наших переговоров Правительство Соединенных Штатов решило установить нормальные дипломатические отношения с Правительством Союза Советских Социалистических Республик и обменяться Послами. Я верю, что установленным ныне между нашими народами отношениям удастся навсегда остаться нормальными и дружественными и что нашим нациям отныне удастся сотрудничать для своей взаимной пользы и для ограждения всеобщего мира»[456].
В тот же день Литвинов с согласия Москвы подписал две ноты, в первой из которых обещал «воздерживаться и удерживать всех лиц, находящихся на правительственной службе, и все организации Правительства… от какого-либо явного или скрытого акта, могущего каким-либо образом нанести ущерб спокойствию, благосостоянию, порядку или безопасности Соединенных Штатов»[457]. Вторая нота обещала американским гражданам в СССР «беспрепятственного осуществления свободы совести и отправления религиозных культов». После этого президент и нарком еще долго обсуждали животрепещущие международные проблемы. Говорили, конечно, об угрозе войны, исходящей от нацистской Германии, но Рузвельт не рассматривал ее слишком серьезно, успокоительно заявив, что по опросам 92 % населения Земли желает мира и в таких условиях разжечь новую войну будет не так просто.
В один из последних дней переговоров Литвинову приготовили невиданный сюрприз – разговор по телефону с его семьей, находившейся в Москве. Для этого предупрежденные заранее Айви и Миша пришли на Центральный телеграф и в назначенный час взяли трубку. Вопросы и ответы были самыми обычными – как здоровье, делаешь ли уроки, передай привет Тане. Американцы, для которых разговор передали по радио, должны были услышать, что советскому комиссару не чужды обычные, близкие каждому семейные заботы. Предложив накануне объявления о дипломатическом признании СССР этот публичный сеанс связи, Рузвельт рассчитывал таким образом воздействовать на общественное мнение. Как только разговор закончился, наркому торжественно вручили ключи от старого здания посольства России на 16-й улице в Вашингтоне – до 1922 года там проживал посол Временного правительства Борис Бахметев, а после здание стояло заброшенным. Литвинов попросил Сквирского найти лучшего американского архитектора и поручить ему перестройку здания для новых хозяев. Этот изящный особняк в стиле ар-нуво служил посольством до 1994 года, а потом стал резиденцией посла России.
Письмо супруги президента Элеоноры Рузвельт Литвинову с благодарностью за подарок – корзину алых роз. (РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 13. Л. 72)
Полпредом в США был срочно назначен Александр Трояновский, прибывший в Вашингтон 8 января[458]. Американским послом в Москве назначили Буллита, который перед окончанием переговоров сказал, что хотел бы построить на самом высоком месте Москвы здание американского посольства в виде точной копии особняка Томаса Джефферсона – автора Декларации независимости. Литвинов дипломатично не высказал отношения к этой идее, ограничившись обещанием радушной встречи в Москве.
Покушений на советского дипломата так и не случилось – напротив, он стал самой популярной персоной в Вашингтоне. У выхода из дома Сквирского его ежедневно ждали толпы людей – одни хотели сфотографироваться с ним или получить автограф, другие – передать привет русским рабочим, третьи – заинтересовать гостя бизнес-проектами или научными изобретениями. Не говоря о журналистах, которые даже пытались влезть в дом с черного хода, но были отогнаны бдительными полицейскими.
Литвинов на обложке журнала «Тайм». Ноябрь 1933 г.
Завершив дела, 23 ноября нарком тепло распрощался с Рузвельтом, который подарил ему портативный радиоприемник – редкость не только в Советском Союзе, но и в США. После этого советские дипломаты отправились в Нью-Йорк, который так и не успели посмотреть. Побывав в Эмпайр-Стейт-Билдинг, Литвинов ехидно спросил Дивильковского: «Интересно, если в Америке произойдет революция и в это здание назначат управдома, на следующий день будет здесь работать канализация? Или тем, кто находится на 102-м этаже, придется бегать вниз?»[459] Похоже, критичность к недостаткам советской жизни у него, как и у многих наших путешественников, за границей обострялась.
На вечер 24 ноября был назначен грандиозный банкет, который устроила в честь советского гостя Американо-русская торговая палата. Туда пригласили всех «звезд» политики и бизнеса, в огромном зале недавно построенного отеля «Уолдорф-Астория» собралось до 1600 человек. Литвинов, говоря без бумажки (он знал, что в Штатах это особенно ценят), с обычным юмором поведал им о встрече с Рузвельтом: «Я думаю, что мы оба, чувствуя приближение момента, когда будут приняты взаимные обязательства, пытались использовать остающийся период свободы, чтобы повести между собой немного пропаганды. Президент обратился ко мне со своего рода религиозной пропагандой. Хотя нам едва ли удалось убедить друг друга, мне понравились методы президента при обсуждении вопросов. Я никогда не сомневался в результатах. С тех пор как президент охарактеризовал отсутствие взаимоотношений как ненормальное положение, я был уверен, что он сделает все от него зависящее, чтобы устранить эту ненормальность»[460].
Первый советский полпред в США Александр Трояновский. (Биб-ка Конгресса)
Далее он перешел к обстановке в Европе, которую многие из слушателей представляли плохо: «Потрясения, вызванные мировой войной в политическом, экономическом и социальном строе капиталистического мира, не прекратились, а продолжают расширять свое разрушительное действие… Подготовка к новым войнам ведется совершенно открыто. Не только возобновилась и усилилась враждебная гонка вооружений, но – и это, быть может, еще более серьезно – подрастающее поколение воспитывается на идеализации войны. Характерным для такого милитаристского воспитания является провозглашение средневековых лженаучных теорий о превосходстве одних народов над другими и права некоторых народов господствовать над другими и даже истреблять их»[461].
Здесь он говорил откровеннее, чем в Европе, дав волю накопившемуся раздражению: «Женева – мертвец, и если не составлен акт о смерти, то лишь потому, что врачи боятся выслушать сердце, переставшее биться. Сейчас вопрос заключается не в том, принимают ли все страны британские, французские или другие методы разоружения. Поставьте на Женевской конференции два простых вопроса, согласны ли они на какое-либо серьезное сокращение вооружений и готовы ли они допустить какой-либо контроль. Со стороны по крайней мере одной большой воинственной страны вы услышите отрицательный ответ на оба вопроса с неизбежной ссылкой на «специальные условия»? Такой ответ прозвучал бы, как погребальный колокол над конференцией»[462].
Дежурные улыбки гостей исчезли, когда он обрисовал ближайшие перспективы – рост напряженности, всеобщее вооружение и, наконец, война. Американцам, только начавшим выбираться из кризиса, не хотелось в это верить, но Литвинову хлопали. Особенно когда он говорил о перспективах развития Советского Союза и о выгоде, которую может принести Америке сотрудничество с ним.